Похорони меня
12 мая 2024 г. в 00:00
В почти крохотной комнате плакал ребёнок. Она только и могла вместить двуспальную кровать, вплотную стоявшую к батарее, скрипучий шкаф, переживший всех предыдущих хозяев квартиры, и детскую кроватку.
Отец поежился под одеялом, будто от холода. Однако он и не думал подняться, чтобы успокоить дочь: его функционал ограничивался кормлением, сменой подгузников и прочими радостями семейной жизни в дневное время суток, когда жена была на работе.
— Встанешь? — спросила девушка из темноты.
Она была почти уверена, что еë вопрос, означавший просьбу или даже мольбу о помощи с неспокойным ребёнком, достиг заострённого уха, на которое так удачно легла полоска лунного света. Но ответа не последовало.
Разочарованная как в первый раз, она откинула одеяло, спустила ноги с кровати, ныряя в тапки, и, чувствуя, насколько размытыми в этот момент для неë являются границы сна и яви, сделала два шага на цыпочках к детской кроватке, абсолютно забывая о всяком раздражении.
Девушка принялась укачивать дочь, которая всё не успокаивалась. Остроухий же, чья голова скрылась под одеялом, таким образом просигнализировал о том, что на него полагаться не стоит.
Мать, всё ещё держа ребёнка на руках, поглядывала на пустой и тихий двор, донельзя заставленный машинами.
«Двор без машин. Чудеса да и только», — думала она, вспоминая, как на днях к дому не могла подъехать карета скорой помощи.
Она перевела взгляд на часы, неумолимо приближавшие время подъëма работу.
Только первое время после родов она была возмущена тем, что добытчицей в семье придётся быть ей, ибо еë муж, которого при знакомых она называла так с полной уверенностью несмотря на то, что жениться он на ней вовсе не собирался, работать не мог: одноглазого инвалида с выраженными признаками ПТСР никто не хотел брать. И всё же она не могла позволить себе сказать, что официально женаты они не были, что не было никакой бумажки, штампа в паспорте, который бы внушал всем родственникам и знакомым мысль о том, что эта женщина в безопасности, под крылом мужа, в надёжных руках… так ведь принято?
Не могла она признать и то, что связывал их в большей степени ребёнок.
Нет, их отношения не были мимолетными, для Иорвета она отнюдь не была просто увлечением или тем, чем можно было бы залатать дыру в лодке самообладания, болтающейся посреди бескрайнего моря тоски, одиночества и отчаяния.
Просто так вышло, что он недооценил важность средств контрацепции, а она, в свою очередь, важность фразы «я не могу убить своего ребёнка» недооценивать не стала, хоть и узнала о том, что беременна от Иорвета, буквально на первых неделях.
Несмотря на все сложности Иорвет таки обеспечил их всем необходимым на первое время, только вот этого было недостаточно, и его «жена» была вынуждена выскочить на работу спустя три месяца после рождения дочери.
Ложиться уже не хотелось.
Девушка еле слышно вышла на кухню и по привычке щелкнула выключателем. Что-то в люстре на потолке затрещало, заскрипело, яркий свет лампочек замерцал, неприятно ударяя в глаза тысячей крошечных огоньков. Девушка поспешила выключить его, в очередной раз проклиная себя за то, что не удосужилась вызвать электрика.
Не успев занять место на кухонном диване, она прошла в ванную комнату, где, по традиции, принялась разглядывать своё лицо в зеркале при слишком ярком свете для привыкших к ночной темноте глаз.
«Хоть картошку собирай в эти мешки, — думала она, глядя в зеркало и опираясь на раковину, — ещё и отёки такие, будто я съела банку солёных огурцов на ночь».
Она опустила взгляд. Внезапно в голове начали рисоваться безумные мысли о Иорвете.
«Он даже не выйдет из комнаты, чтобы проводить до двери», — подумала она и вздохнула.
Ей всё казалось, что у каждой из еë коллег отношения с мужьями и сожителями выстраивались куда лучше, да и отношение к ним было совсем другое. Каждая из них была на порядок лучше и счастливее.
Но главным было вовсе не это. Иорвет с неохотой заботился о дочери.
В минуты грусти, когда хотелось собрать вещи и уехать к маме желательно без дочери и еë отца, она всегда вспоминала о том, что она и работает, и встаёт ночью. Сегодня был один из тех дней, когда ей хотелось, чтобы Иорвет вышел к ней на кухню, и тогда пришло бы время той пламенной речи, которую она готовила для него каждое утро.
«Похорони меня, похорони секреты, — сказала бы она, намекая на то, что они никак не решались сказать никому: между ними давно, как ей казалось, ничего нет, их связывает только ребёнок, — хорони мой взгляд, закопай навечно, — в этот момент она бы серьёзно и пристально посмотрела бы из полумрака кухни на человека, от любви к которому она когда-то готова была разорваться на части, она бы хотела, чтобы этот взгляд ещё долго преследовал его, — хорони меня, похорони так нежно, — о, как бы ей хотелось вскинуть руки и упасть в его крепкие объятия, чтобы в очередной раз выпить яд вместо любви, пичкая себя бессмысленными обещаниями о том, что она ему ещё нужна, что он не может еë отпустить, и как бы ей хотелось провести с ним ещё одну ночь, последнюю, чтобы затем напиться таблеток или отравиться угарным газом, потому что каждое утро, когда ей нужно было подниматься на работу после бессонной ночи с ребёнком, она чувствовала, как безжалостно давят на неë смешанные в смертельную микстуру чувства и те обстоятельства, в которых они втроём должны были выживать.
Она спешила гнать от себя эти мысли, боясь, что однажды она осуществит их.
Она всё время думала, что Иорвет, наверное, и не стал бы по ней горевать, нашёл бы себе другую очень быстро, поэтому причину беспокойства составлял только их общий ребёнок.
Приведя себя в порядок, девушка выскользнула на кухню, включила дальновидно поставленную «мужем» лампу и решила начать приготовления к рабочему дню, пытаясь убедить себя в том, что ранний подъем из-за того, что ребёнок был неспокоен, даже шёл ей на пользу: времени позавтракать и собраться будет больше.
Но кого она обманывала? На завтрак были скудные бутерброды с сыром, который она нарезала до смешного тонко, и чашечка сублимированного кофе — суррогата, как его называл Иорвет. На масочки, патчи, кремушки и полагающиеся к ним аффирмации на успех не было ни душевных сил, ни времени, ни, тем более, денег.
Она умылась холодной водой, пытаясь привести лицо в божеский вид, расчесала тонкие, некогда густые волосы, большая часть которых выпала за время беременности, собрала их в хвост.
А что бы ответил он на еë слова, которые она подбирала каждое промозглое утро, пока собиралась на работу?
Наверное, он бы не стал еë удерживать и уговаривать, сказал бы нечто вроде: «Открой глаза, уже нас нет», и эти слова отозвались бы где-то глубоко щемящей болью.
«Вся боль ушла, — сказал бы он до жестокости спокойным голосом, — здесь пустота, — его ладонь легла бы на сердце, — уже нас нет, — эхом разнеслось бы по комнате.
На улице было темно, хоть глаз коли.
Вернувшись в комнату, она ловким движением приоткрыла шкаф, наизусть помня, как сделать это так, чтобы дверца не скрипела, нащупала заранее приготовленную одежду и поспешила в ванную, чтобы одеться.
Она заметила, что рукава белой блузки несколько помялись.
«На мне разгладится,» — она вспомнила мать, которая часто говорила так, когда она ещё ходила в школу и каждое утро начиналось с выдирания волос, завязывания бантиков, надевания теплых колготок, по которым мама почти любовно проходилась утюгом, и серой формы, скучнее которой из предметов одежды было трудно подыскать что-нибудь ещё.
Теперь вместо формы у неё была почти настолько же скучная трикотажная серая юбка в клетку, которой хоть какую-то изюминку добавлял почти невинный вырез, и её вечная белая блузка, застиранность которой она всячески игнорировала.
Взяв с собой всё необходимое, она утонула в безразмерном пуховике и завязала на шее шарф. Все переживания о Иорвете испарялись из головы, пока она отслеживала движение транспорта по карте в телефоне и, понимая, что при интервале движения троллейбуса, составлявшем 15 минут, ей стоило бы поторапливаться на остановку, летела вниз по лестнице.