I can't get it up

Пуговица все никак не вдевается в петельку, вызывая раздражение, пальцы гнутся и плохо слушаются, не скоординированные толком рассеянным рассудком. Кай не уверен, стоит ли идти, а оттого затягивает сборы, уже отклоняясь от графика на пятнадцать минут как минимум, однако он знает, что его дождутся, сколько бы времени не составляло его опоздание, и это, наверное, особенно паршиво. Именно эта мысль вновь всколыхивает раздражение, вынуждая поднять голову и заглянуть наконец-то себе в глаза, будто надеясь увидеть там ответ, зачем он продолжает что-то столь безнадежное. Ответ плавает на поверхности, но Кай гонит его прочь, упрямо напоминая себе, что просто пора забыть о прошлом, ведь он нашел вариант многим лучше, вариант правильный и надёжный, который не станет помехой в плане или не даст потерять голову. Но вариант этот лишь тошнотой в горле отзывается, пока последняя пуговица наконец оказывается на своем месте, сдавливая горло будто удавкой. Кай критично осматривает свой набивший оскомину наряд, в этот раз обделенный галстуком, но в целом всегда одинаковый, будто он боится замарать этой связью другую одежду, и идет прочь из комнаты, вдоль одинаковых бесцветных коридоров с холодным больничным светом, рождающим неприятно длинные тени. Привычная дверь, открывающаяся для него без стука, впускающая его воровато быструю фигуру и захлопывающаяся с неоправданно громким хлопком. Свет приглушен по приказу Кая, причем так сильно, что если бы на полу что-нибудь забыли, он бы обязательно споткнулся, только ночник тускло моргает сонным глазом, подсвечивая край тумбочки, на котором будто хирургические инструменты в всегда одинаковом, выверенном порядке лежит все, что может понадобится, чтобы залатать гниющую дыру за ребрами Чисаки. Первое время он экспериментировал, считал, что это разбудит в нем как минимум интерес, а как максимум — позволит найти способ легко забыться, с огоньком и хотя бы плотским, но удовольствием. Хари не был против, он вообще будто бы не умел быть против, соглашаясь на все, что Кай ему предлагал, он всегда четко следовал инструкциям, с одинаково благоговейным лицом принимая и удары плети, и вибрирующие игрушки, и даже плаг, когда Кай преисполнился садистическим удовольствием, решив проверить чужой предел. Он никогда не просил и не жаловался, отвечал на вопросы честно и искренне, не думал о своем удовольствии и безукоризненно следовал всем пожеланиям. Наверное, если бы Кай с самого начала был с ним, он был бы счастлив: привыкший к подчинению от окружающих, он наслаждался возжностью руководить, опираясь только на собственные интересы, но ему не повезло — он был отравлен вкусом иных взаимоотношений. Каждый раз, каждый толчок, не сопровождаемый даже зрительным контактом, не говоря уже о поцелуях или ласках, каждый раз он вспоминал его. Наглого и своенравного, ужасно требовательного, но и очень внимательного, умудряющегося вить из Кая веревки за закрытой дверью, вылепливая то, что ему было нужно, но не забывая и о удовольствии партнёра. Он склеивал все разрозненные детали, все поломанные части, что мешали первое время Чисаки хоть на секунду расслабиться в чужих объятиях. Он шел на уступки, но требовал того же, он предлагал новое и не позволял чужим возмущениям ему помешать. Будучи юрким и будто бы даже скользким, он использовал любую лазейку, чтобы толкнуть Кая на шаг вперёд к совместному удовольствию. И у него получалось. Получалось сделать это незаметно, оставляя Кая потом растерянно моргать, осознавая, что он и не заметил, как согласился на что-то, что ранее казалось ему, человеку закрытому и не любящему нового, безумием. Но все те приемы, все развлечения, что были интересны и значимы рядом с ним, сейчас будто потеряли весь вкус и цвет, оставаясь бледной тенью прошлых ощущений. Но Чисаки не позволял себе поверить, что все дело было в нем, в том человеке, что перевернул его мир своим появлением, закрутил в вихре эмоций и прошел мимо, оставляя за собой ещё более сломанного Кая, чем до него. Этого невозможно не понять, когда боль рвет изнутри, а сухие глаза болят от невысказанных эмоций, но Кай сопротивляется. Он придумывает оправдание за оправданием, способ за способом, чтобы доказать себе, что это не оставило на нем такого большого отпечатка. Он находит среди своих того, кто точно не может уйти, отказаться от него, того, кто не возмутится и не спросит, почему Кай не смотрит на него. Убеждает себя, что сейчас все намного лучше, все стабильно и правильно, как он всегда и любил, но все внутри отторгает новую реальность, вынуждая каждый раз бороться с тошнотой. Он не оборачивается, когда, поправив одежду, выходит из душной, как ему кажется, комнаты, хотя та ощущалась бы лучше, если бы он хотя бы расстегнул пару верхних пуговиц, но вместо этого он в следующий раз попросит открыть окно, не задумавшись о том, как ощутит это обнаженный Хари. Он даже перестал снимать перчатки, поняв, что проводит в душе слишком много времени, отмывая невидимую грязь с рук. Дорога до собственной спальни кажется быстрее, он не замечает, что почти бежит, наполняя звуком тяжёлых шагов пустой коридор. Он бы мог звать Хари к себе, чтобы не тратить время на бессмысленное петляние между корпусами, но он не готов. Не готов подпустить настолько, как он говорит сам себе, или не готов, чтобы тот оказался в той постели, где все напоминает о другом, если отвечать честно. Он никогда не приводил Хари на те места, которые были облюбованы до него, а их было, воспоминание проходится жаром по ушам, немало. Чуть не пропустив свою дверь, он влетает в спальню, уже там привычными дерганными движениями раздеваясь, чтобы провести ещё минимум час в душе, отмываясь от ощущений и собственных мыслей. Уже в кровати, разглядывая себя в зеркале напротив, он стискивает зубы, пытаясь сдержать абсолютно неуместный, вредный порыв. Мысли о том, что он виноват в произошедшем, что это он своим неудержимым желанием подчинить себе то, что не принадлежало ему по праву, сломал все, не успев оценить в полной мере, вынуждают взять телефон. Их расставание было быстрым и почти незаметным, тот просто исчез из жизни Кая, будто его там никогда и не было: только потом пришло осознание, что возможно давление, которое оказывал на него Кай, начиная от требования вступить в Заветы, заканчивая банальным внешним видом, перелилось через край, и близость, так неестественно быстро возникшая и горящая целых четыре месяца, исчезла. Кай печатает быстро, то ли боясь передумать, то ли пытаясь звучать максимально естественно, отправляет и замирает, перечитывая сообщение с пока ещё одной галочкой. «Отправь ко мне Даби вместо Твайса».