На дороге трава и камушки

Джеремия смотрит на него долго и тяжело. Сурово. Глаза у неё глубокие и окатывают осуждением. Тилвас уверенно льет на свою порцию третий соус. Джерри сообщает ему о том, что он ужасный человек. Мокки подходит через пять минут. Он говорил с кем-то о чем то важном. Такое у них разделение обязанностей — Барк и Талвани умные и красивые, а Мокки делает дела и все, ну, такие, понимаете? Вещи направленные на их не-умирание. На самом деле, просто отбирает себе привилегию ругаться с грубыми к ним людьми. И не бъет их, когда они хором цитируют древних поэтов — большая жертва с его стороны, честно говоря. На перевалах горы всегда ощущаются острее. Гудят невозможно глухо и глубоко — это чувствуешь не слухом и не умом, а позвонками когда рассветные пробелы тумана удавкой и лаской поднимаются к шее.     Легко забыть о чем-то, когда видишь это каждый день. Вот оно, простое и понятное, под боком, а надо не разглядывать его, надо торопиться в булочные за свежим хлебом, надо торопиться на работы, надо заваривать зелёный чай, а значит, снять с огня кипящий чайник, надо подновить крышу, надо доить коз. Надо.. Физически, непреодолимо и непременно надо Джеремии и Тилвасу замереть, вытянуться в струну и звенеть вместе с чистым осенним воздухом. Джеремии просто от сути её театра, не допускающей обыденности, истово борющейся со всякой неромантизированной привычкой. Тилвасу — от навсегда вылитой в нем годами без возможности ощутить подобное восприимчивости. А Мокки под ногами пружинит деревянный настил над шаткой и каменистой почвой. Деревянный карниз, деревянный гребень крыши.      Обыденное не ощущается так остро — но тут как-то так вышло, что они от обыденного далеко и немножко вверх. Это совсем чужие горы. Дальше, за перевалом, они наверное смягчаются. Сглаживаются склоны, проростает сочная зелёная трава, ленточками вьются дороги и высоты превращаются в возвышенности, а дальние верхушки — почти в облака. За перевалом горы смягчаются к людям. Здесь, в крохотной деревушке у почти самого его начала на это нет и намёка. Острые и опасные, горы, придирчивые и возвышенно-безразличные, громадные и суровые, самые дотошные и справедливые к каждому судии, они властвуют одним ясным правом — правом себя. Правом своего возраста, правом своего "столетия назад", правом своего вчера и завтра — правом вечности. Только вечность своими огромными ладонями поднимет и сгладит горы. Труды вечности меряет ногами Мокки Бакоа. Комнат для приезжих в деревянных приземистых домиках немного. Немного и самих приезжих. Проводник в деревне только один и тот, суровый, высокий и молчаливый, кажется и сам горы. Лицо у него тяжелое и мрачное, простое и очень рубленное — вытесанное не из благородного камня, из булыжника. Оттого наверное он и чувствует глыбы дорог как себя. Мокки подходит к другому краешку деревушки почему-то осторожно — как к краю обрыва. Совсем рано, но вчера вечером им сказали, что в доме дальше и наискось можно раздобыть молока и лепешек. И он шагает за молоком, потому что так за пределами Пика Грёз меняется их общий образ жизни. Джеремии можно спать всегда и везде. Дома Тилвас вскакивает в самую рань даже без всякого дела и носится по городу тем или иным лицом, а потом гордо волочет добычу обратно, обычно к столу. Мокки же, если сегодня обходится без особого дела и к тому же он вообще ночует дома — а он старается — позволяет свитым с одеялом комком себе оставаться подольше. Что ему высматривать неуловимым рефлексом болезненной привычки вокруг них опасности — его территория, не будет беды, не пройдёт и мыши. За пределами лис Талвани и Джерри дремлют в полуха в полусонном тепле, а Мокки отчего-то нет — и идёт первым, ранним, впереди, почти в разведку. Сейчас по сточенным годами шагов камушкам тропы к дому. У дома мох и желтая трава, у дома тяжёлая крыша и лицо его хозяйки, не бабушки, но старухи, и старухи ветхой, как пепел, и неуловимо гордой. Грозной почти. Но взгляд её для грозного слишком угрюм и спокоен, и Мокки чуствует — будь на его месте кто-то иной, он задохнулся бы под пронзительными чистыми глазами от кипучей робости. Кто-то иной, но не Рыбья косточка Мокки Бакоа. Внучка старухи, живая пока девчонка лет девяти с косами, помогает ей считать монеты и Мокки уносит к комнате, где все пока спят, лепешки, молоко и странную мысль на кончиках пальцев. Он шагает вровень с рассветом и мысль рассвет ласково выпрашивает себе. В дорогу за перевал их и ещё нескольких обещают вести завтра, мол, выдем только осядет чуток туман — чтобы вы видели хоть спину проводника. Люди здесь молчаливы, но Джерри в неистрибимом интересе к чужой культуре на пару с Тилвасом разговорит и сто тысяч лет мёртвого, и им улыбается хозяйка дома, женщина высокая, крепкая и плотная, веснушчатая, неуловимо смешливая. Гордая и ласково снисходительная тем превосходством, которое сквозит в каждом человеке, врастившем в самое себя любимое дело, а теперь вынужденном пояснять элементарные вещи новичку. Жизнь в горах и древний обычай отлились сердцевинами в костях её, отблеском в тяжёлых косах, неуловимой печатью на плавном повороте головы и странной красотой умиротворенности. Если слушать её речь, искаженную местным акцентом, терпеливо и внимательно, то сидя за простым деревянным столом на маленькой кухоньке можно ещё раз узнать удивительную вещь, в которую, впрочем, почему-то не верится. Горный народ тоже трогает течение времени. Они тоже подстраиваются под сегодняшний день, забывают свое вчера, волнуются о своём завтра. Возникают новые традиции, а старые растворяются в прошлом. Это конечно и понятно, и логично, только почему-то где-то изнутри-глубоко, наверное, у позвоночника или с нижней стороны мозга, кажется ложью настолько вопиющей, что даже смешной. А! Э! Качают головой эти удивительные люди и посмеиваются. Почему-то чужакам все кажется, что единственные судии над местным народом — остропикие горы. Только это не правда. Отсторипикие горы судии над каждым. А Джеремия вытягивает голову, будто чует саму древность и мягкий флёр величественной полу-тайны полу-обычная как свежие коричные булочки на соседней улочке через поворот. Выходить все одно завтра, так прошу, давайте поспешили, давайте посмотрим, рухнем с головой, узнаем больше! И она смотрит оживленно с другой стороны тяжёлого стола, а кажется будто хватает за руки и уже тянет за порог, и ладони у неё такие мягкие и горячие, что сопротивляться невозможно — потому что, если не хитрить, то и самим ужасно хочется. Идти соглашаются к старой стене. Дорога и безопасная, и древняя, и нахоженная. Раньше считали — ежели дома беда или ежели что-то нужно тебе невыносимо, больше жизни, вправду отчаянна твоя нужда — собирай в мешок или сумку инструменты и иди к большой стене. Выбей на ней день года в который ты к ней пришёл. А сама стена феномен тоже. Если сверху глядеть, обрыв. Если снизу, с поляны, то просто гладкий отвесный камень. Шагают они быстро и легко и горы будто хмуро наклоняются над ними. Но совсем слегка, хотя, кажется, и хотели бы сильнее, да замерли изумленные их жизнерадостной наглости шуметь. А солнце, прозрачное и яркое, подмигивает им весело, перекатывается от смеха. "Так им и надо, этим горам, ишь, суровые выискались!". Мокки оглядывается по сторонам орлиным взором. Мокки суровее даже гор. Джерри устремлена вперёд и смотрит туда же. А Тилвас тоже по сторонам, но, скорее, с натуралистическим интересом. Вот пробивается из под камня травка, желтая и странно пушистая. Вот маленькие цветы прячутся в тени и, если вы все-же не человек и вам интересно, можно далеко-далеко услышать птичий стрекот. Припекает, но Тилвасу все равно. Он глядит на высоту вниз, вертится и мурлыкает очередную дурную светскую новинку — что-то же надо выносить полезного из увлекательнейшего процесса кутежей и собраний? — Догонит ли в воздухе.. — к его чести и мнению выходит весьма мелодично. — Боги-хранители, заткнись, историческое занудство и поэзия хотя бы неплохи по тексту —  к сожалению Мокки так не считает. А Джерри и вовсе, глядя на его преувеличенно обиженный вид после рассыпается звонким хохотом и прибавляет в шаге пружинистости. И вроде дорога не то чтобы длинная, но у них выходит почему-то дольше. То отвлечет неясный треск ветвей, то стремительно пролетевший мимо силуэт и спор, так что же это была за птица. То просто захватит вдруг дух и пойдут они медленно-медленно, удивлённо как-то, не оттого, что якобы уважение это и так положено, а оттого что до удивительного тут красиво. Джерри говорит — как картина. А Тилвас, оставаливаясь посреди, картинным самым жестом целует ей руку и посмеивается — теперь картина и мы. А у Мокки почему-то вдруг перехватывает дыхание и он засматривается на них просто отчаянно. Вы не подумайте, ничего такого, взаправду — как на искусство. Стена высокая до громадности, чуть не до неба. Поляна перед ней большая, широкая. Необыкновенно зелёная и белыми искорками на ней цветы от края до края. Джерри переходит её первая и тихо-тихо, завороженно. Прижимается почти до миллиметра к стене и проводит рукой, как смахивая с цифр пелену лет, сличая пальцами силуэты на камне с прошлым. С людьми, которые приходили сюда и всю жизнь выкладывали горам на обозрение, вымаливая помощи. — Глядите, тридцать три. Значит, пришёл тридцать третьим днем. Ещё зима.. — Она выдыхает это знание странно бережно. — Ну, может, тогда было хоть солнечно - отзывается Тилвас - а тут ещё раньше, смотри-ка, восемнадцать. — Зато тут восемьдесят — хмыкает Мокки. — А тут зеркально, рядом, шестьдесят девять и девяносто шесть. И Тилвас ищет числа увлечённо, с полу болезненным интересом. Отыскать удаётся и девяносто пять, и пятьдесят девять, и двадцать семь, он замечает даже сто до тех пор, пока Бакоа и Барк, снова в преступном сговоре, не вялят его с хохотом в самые цветы прямо наспину, всовывая их в волосы и за уши. — Эй! — он кричит это громко и потому дышит глубоко, когда приподнимается над травой опираясь на локти. Преступники-сообщники замирают как-то удивительно, завороженно. Их кажется одновременно посещяет одна мысль — с Тилваса, такого, растрепанного, совершенного и всего в цветах, можно писать иконы. Делать статуи. Строить храмы. Что там светилища Пейярту — эта религия стала бы всемирной, что там боги-хранители — от края до края вселенной захватила бы эта религия каждый ум и в каждом государстве была бы запрещена за развращение населения. Ни о какой чистоте помыслов не идёт речи, Тилваса досмерти хочется исцеловать. А он, этого не зная, мстительно роняет их на зелёный ковёр к себе. Как им хорошо. Как им это можно. И высокая стена пораженно молчит. Перевидав тысячи человеческих отчаянний она впервые видит настоящие человеческие улыбки. И смиренно, капельку довольно, молчат остропикие горы, не смея нависать больше над зелёным клочком разнотравья. Многое даёт право вечности и древние многомудрые судии ко всем одинаково суровы и строги. Каждый предстанет перед ними, входя на их владения, каждый получит свой приговор. В горах их личным законом многое нельзя, а многое обязательно и существует от этого только одно освобождение, позволяющее творить что взбредет в дурные ветренные головы, жить без оглядки, жить по давнему завету "Не судите, да несудимы будьте". Зовётся оно право счастливых. И прозрачный воздух от хохота будто становится светлее и слаще.