mom found me on the floor blood stains on my christian dior
Свет настольной лампы бросает неровные отблески на глянцевый журнал. Со страниц слепо таращатся обтянутые кожей с едва заметными следами мяса модели. Их подсвеченные мертвенно-бледными, как лампы в морге, прожекторами мутные лица не выражают ровным счётом ничего, что мог бы чувствовать человек. Нету никакого сострадания, равно как и не существует ненависти в их глянцево-блестящем мире. Закованные в купальники тела так легко сломать — лишь возьми двумя пальцами, и переломишь кость. Патриция плывет сквозь глянец, со страницы на страницу перетекает кровавой волной, буравит взглядом одинаково идеальные тела. Что-то в глубине желудка скручивается в потоке безысходности. Сраный жир. Цепляется к округлым бёдрам, висит волоком на обрюзгшем животе, собирается на боках. Патриция чувствует себя коровой на мясокомбинате. Она знает, где лежат все ножи, в том числе и самый острый, который смог бы рассечь податливую жировую ткань, как масло. Можно было бы срезать все, что так мешало, зашивая раны грубыми стежками — после этого оставшаяся жизнь показалась бы сном. Зуб на верхней челюсти отдается ноющей болью. Так хочется убить всех, абсолютно каждого человека в помойной куче мира, но сперва — себя. А после — переродиться костлявым ангелом, ступая по трупам, как по красной ковровой дорожке. Патриция засыпает, пытаясь забыть о сосущей пустоте в животе.***
Чирлидерши искривляются в болезненном танце теней, отпечатывающимся кровавым следом на радужке глаза. Патриция смотрит на них сквозь сетку, сжимая пальцами металл. Она не одна из них. Ещё не одна из них. Осталось лишь совсем немного — изрыгать больше, чем съедает, подсыпать мышьяк в кока-колу соперницы и покрывать крупными порезами руки очередной ботанички в школьном туалете, удерживая эту шлюху за волосы, чтобы успокоиться. Сердце стучит где-то в висках отбойным молотком, и Патриции кажется, что это никогда не закончится. Никогда не будет окончена гонка за тем самым телом, глядящим с обложек журналов и экранов телевизоров. Они — кривые зеркала, показывающие, каким должен быть любой смотрящий в них. Даже когда цель будет достигнута, останавливаться нельзя. Падение в пучину совершенства бесконечно и невыразимо болезненно. Каждый день на пальцах кровь от расцарапанного горла и прорезанной до слоя жира кожи забитой черной ученицы из параллельного класса. Паулина Алленс внезапно падает, как подстреленная кукла. Бомба замедленного действия сработала, но у Патриции даже нет сил чувствовать удовлетворение. Больше не нужно играть в дружбу, улыбаться самой фальшивой улыбкой из всех возможных и пинать бездомных кошек по дороге домой в попытке снять напряжение. Лишь слабо усмехается, удаляясь к остальным — покрытым блёстками и дешёвой косметикой шлюхам, которые выглядели бы куда красивее с перерезанным горлом. Кровь бы затмила любую помаду по своему яркому цвету.***
Каждый день один и тот же ритуал. Двигает двумя пальцами так глубоко, как может дотянуться, чувствует мясные уголки горла и нечто, похожее на язычок кроссовка по форме. Кажется, что будет больно, но с каждым новым движением эта уверенность уходит — боли нет, лишь лёгкий дискомфорт. От первой попытки никогда не бывает результата — Патриция проверяла. Из горла выходит лишь сдавленный, нечеловеческий звук, заставляющий убрать пальцы, лишь чтобы засунуть их обратно снова и насадиться на них горлом, словно на нож или член. Возле двери — едва заметное шевеление, толкается, казалось бы, сама по себе. По пальцам течет родниковый поток сладковатой от пепси без сахара блевоты, тепло кажется отвратительным. Сзади стоит Луиза Карутерс. Патриция ненавидяще стреляет глазами в ее сторону, оценивая жирноватую фигуру с ног до головы. Смуглая испанская кожа, вьющиеся волосы цвета раздутого трупа, непомерно толстые губы. В телячьих глазах хорошо бы смотрелись рукоятки ножей. — Все нормально? — хлопает глазами Луиза, крутя в руках рукав слишком длинного кардигана от Marks and Spencer. Отвратительная лесбуха, прилежная ученица, заводящая немногочисленных парней только для вида. Патриция все равно замечает, как она смотрит в вырез ее дорогих блузок, наверняка представляя ее голой. Она сама удивляется, как ещё не постаралась ее пришибить — наверное, в глубине души боится, что болтливая шлюха расскажет директору. Конечно, Патриция ее прикончит, но не хочется быть отстраненной от школы даже на день. Это удар по репутации, хоть и не слишком значительный. Унижать других и самому держаться на посту — вот настоящее искусство. — Съебись отсюда, шлюха, пока глаза тебе не выдавила, — шипит Патриция, вытирая липкую слюну со рта тыльной стороной ладони. — Повторять не буду. — Но ты… — коровьи глаза распахиваются в удивлении: как же так? До дрожи в руках хочется их выколоть и засунуть этой суке в пизду, чтобы не выдерживать на себе этот наивно-уебищный взгляд. — Я тебе, блять, сказала, иди отсюда нахуй, — Патриция поднимается с кафельного пола одним рывком, доставая канцелярский нож из чулка. Карутерс вжимается в стену, ползет к двери. В темных глазах плещется ужас. Тонкая смуглая рука безуспешно пытается дёрнуть за ручку двери. Это будет не первое убийство, но и далеко не последнее. Она этого заслужила — заслужила спутанными кудрявыми волосами, заиканием, игрой на публику, внутренней гнилью. Фактом своего существования. Патриция подходит все ближе.***
Холодные воды бассейна плещутся внизу, безразличные до выжигающей глаза синевы. На отвратительном, бочкообразном теле — купальник от Calzedonia. В желудке — невовремя, совершенно зря съеденное пирожное. До начала самой тренировки осталось минут тридцать. До этого все есть время на разминку — совершенно незначительную, но вполне возможную. Патриция прыгает в бассейн с наработанной с годами изящностью, вниз головой вколачивается в воду до самого дна. Ментоловые иглы холода колят все тело. В лёгких шевелятся последние водоросли воздуха. Выныривает, пронзая ножом жидкость. Так плохо. В это время никого, включая самого тренера, здесь нет, но это не мешает сердцу биться в меланхоличном ритме. Они точно заметят, увидят ее жирные бока, которые станут куда более видны после сладкого. Нужно избавиться — знание толкается в виски, как слепой котенок в уголки ведра, в котором его вот-вот утопят. С глотком воздуха ныряет в дальний угол. Нужно выпустить немного воздуха, чтоб погрузиться достаточно глубоко. Тут уже выйдет засунуть наманикюренные пальцы внутрь, раз за разом борясь с мозгом, кричащем о нелогичности происходящего и пытаясь не обращать внимания на горьковатый вкус хлора. Ближе к дну вода приобретает зеленоватый оттенок. Наконец выходит. Положение не лучшее, но блевоты выходит много. Прекрасно видно, как коричневатая рвота отравляет воду, смешиваясь с ней, как чернила. Едва переваренные куски еды выстреливают в воду, кружась в ней в незамысловатом танце. Патриция задумчиво присматривается к ним, пока ещё есть воздух в лёгких. Наконец выныривает, воровато озираясь. Теперь все будет легче.***
— Все в порядке? — спрашивает Жан, отхлебывая пиво. Его неровно причесанные волосы бьёт ветер. Злоебучие природные явления. — Да, просто устала от сестры с ее вечеринками и наркотой, — посмеивается Патриция, внутренне злясь из-за того, что этот идиот купил ей обычную пепси вместо диетической. Надо будет ему как-нибудь дать конфеты с собственными месячными. Это, наверное, не принесет ей желаемого удовольствия, но видеть его настолько самоуверенным уже порядком подзаебало. — Послушай, Жан. Я не думаю, что мы сможем быть чем-то, кроме друзей. Думаю, мы просто слишком разные. Почему так тяжело видеть его искривленное печалью лицо? Разве не приятно отшивать парней, которые считают тебя центром вселенной? Почему это сработало с Этаном, но не с этим темноволосым без пяти минут ботаником, который точно дрочил на нее в туалете в тот четверг? Патриция не знает, но в груди растет пустота. Что-то когтями сжимает грудину, вытаскивая хорошо придавленные остатки ненависти к себе, заглушенные убийством Луизы. Мир мутнеет, словно она смотрит на него сквозь очки со слишком большим увеличением. — Хорошо, — кажется, будто он изо всех сил пытается не расплакаться, но от этого не становится лучше, — Я понял. Прости, Патриция, — слова звенят во внезапной тишине стеклянными колоколами. Сердце колотится сотнями медных тарелок где-то за барабанными перепонками, и хочется скрыться, провалиться туда, где ещё никто не был и с наслаждением обблеваться. Невыпитая банка колы падает на асфальт.***
По дороге домой она пытается смеяться, заплетаясь в собственных ногах и чувствуя каждую кость в них. Под спутанным светом уличных фонарей она похожа на обыкновенную шлюху. Рядом проходит какой-то пьяница, бросающий ей чересчур вульгарную улыбку. Бездумно толкая пальцы в горло, Патриция представляет себе выпотрошенную Ван Паттен, с разорванными в клочья розоватыми змеями кишок. В первый раз опять ничего не выходит, и она с остервенением чуть ли не трахает пальцами рот, опираясь на ржавый фонарный столб. Ночная улица похожа на адскую дискотеку наркоманов. Во второй раз горло и желудок реагируют. Прохладное горькое пиво и немногочисленные закуски выплёскиваются разом, оставляя во рту отвратительный привкус желудочного сока. Немного блевоты пачкает белые колготки, куда более щедро обливая туфли. Опять то же самое, опять то же жидкое дерьмо течет на асфальт. На пальцах следы крови — не в первый раз, наверняка расцарапала горло. Сквозь туманную пелену полупьяного сознания так хочется быть кем-то. Патриции Бейтман давно уже нет. Осталась только идея. Ноги подкашиваются, и она падает на асфальт. Может, в последний раз.