Куполом ты над землёй,
о миродержавец, простёрся,
Дом всеблаженных богов.
Первым ярким воспоминанием Хуррама было небо. С земли оно казалось невыносимо далёким, высоким, накрывшим всё видимое и невидимое пространство и отграничивающим его от всего ужасного. Хуррам всегда считал, что чем ярче небо, тем больше жизни оно рождает, тем больше радости приносит и людям, и растениям, и животным, и что чем чище оно, тем внимательнее смотрят Боги. А раз Боги наблюдают, значит, золотой век намного ближе, чем могло показаться. Вторым ярким воспоминанием Хуррама был корабль: его блестящий пол, выложенный досками из тамариска вплоть до возвышения, на котором стоял рулевой; сероватый матовый корпус, усеянный выростами для прикрепления мощных цепей, которые уходили далеко за корму, испещрённую рисунками с диковинными животными, и с заострённым носом; штурвал с необычным устройством на подставке перед ним, имеющим вид двух конусов, соединённых вершинами друг с другом — водяные часы, как потом узнал Хуррам, — и стоявшая к нему спиной фигура человека, которого он считал поначалу отцом. Этот корабль степенно плыл среди синевы неба, теперь давящей, а не дающей свободу, и на этот раз уже земля выглядела отдалённой, словно упавший на дно озера камень. — Мы, получается, Боги? — спросил Хуррам. Человек засмеялся, сказал: — Какие уж Боги. Просто люди, которые родились из солнца. Хуррам сдвинул брови и, поразмыслив, спросил: — Если мы оба родились из солнца, то ты, получается, мне не отец? — Нет, конечно. — А кто? — Можешь называть меня братом. — А отец и мать тогда где? — Там, — он махнул рукой за спину. Третьим ярким воспоминанием стал огненный шар. Огромный, закованный в цепи и на привязи следующий за кораблём шар, переливающийся красно-оранжево-жёлтыми цветами и периодически пускающий вокруг себя всполохи, которые, долетая до палубы, становились пляшущими кусочками пламени. Этот шар и был Солнцем, вечно опаляющим их кожу и освещающим людям внизу путь. — Кто ты для людей? — Король солнца, выходит. Хуррам не помнил своего брата. Ни имени, ни лица, ни одежды, ни возраста, — тот остался простой тёмной фигурой с золотыми глазами и тихим, низким голосом, отвечающим на избранные вопросы: ни разу он не сказал, как Хуррам оказался на корабле, почему тот помнит, будто жил на земле, и почему солнце на привязи. Один раз только сказал: — Людям нужен свет, и мы им его приносим. …но по какой причине для этого нужен был корабль и рулевой — не говорил. Кусочки пламени, рождаемые Солнцем, жили недолго, но ярко: метались по палубе, прыгали вокруг Хуррама и убегали, когда он пытался их поймать, но неизменно выказывали радушие и дружелюбие этому новому, невиданному ранее гостю и спустя двенадцать переворотов водных часов исчезали, оставляя на месте своего последнего появления кучку чёрного вещества. Это вещество обычно сдувал ветер, возвращал Солнцу, и то вспыхивало вновь, будто пытаясь возродить огоньки. Спустя время стало понятно, что с помощью вещества можно рисовать: Хуррам решил взять горсть и, приложив силу, провести ладонью по палубе. На том месте осталась чёрная линия. Хуррама это привело в восторг. Он начал рисовать всё, что видел: Солнце, огни, небо, брата, рваный из-за облаков вид на землю сверху и парящих под ним существ, которых брат назвал птицами. У них, как и у Хуррама с братом, было задание: разносить вести по миру. Через них боги общались друг с другом, с народом, узнавали больше событий и иногда просто приказывали исполнять роль посыльных — так, по крайней мере, говорил брат, но его тон наталкивал на мысль, что он не только в это не верит, но и не слишком их любит. Кого «их»: богов или птиц — Хуррам не мог сказать, но мысли оставлял при себе, прорисовывая пернатым вестникам клювы и когти. — А они могут прилететь к нам? — Нет, конечно. Они сгорят. Хуррам перевёл взгляд вниз, на чёрные точки. Одна из них осталась кружить над чем-то, что увидела на земле в море деревьев, вторая полетела дальше над полями и реками и спикировала так внезапно, будто кто-то просто стёр её с полотна. Хуррам посмотрел на своё, расположенное на тамарисковом полу среди других рисунков, и подумал, что его птице не хватает свирепости. Ведь не может мирное существо так быстро менять плавность на жёсткость. Но птица, изображённая на палубе корабля, так и осталась нехищной: Хуррам просто не знал, что заставляет их кидаться на других зверей, рвать жертву когтями и лететь за следующей. Он стал чаще смотреть вниз, стараясь понять, но всё, что он узнал, — спустя двадцать четыре переворота водных часов корабль оказывается на той же точке, где был, но чуть левее или правее. И чем дальше было место на горизонте от них, тем больше оно сверкало белым цветом и тем приглушённее был над ним свет, а чем ближе, тем зеленее была земля. Иногда всё, что было видно внизу, — молочно-белое нечто. А над одним местом это молочно-белое нечто было всегда. «Когда-то их наказали за то, что они выдумали себе нового идола и назвали других Богов ересью, — сказал брат о том месте. — Поэтому над их землями всегда висят тучи». Но они совершенно не были похожи на облака, которые Хуррам помнил с дней, проведённых на земле. Те были кучевыми и тёмно-серыми, либо громоздкими и чёрными, либо еле заметными и — теперь он знал, с чем их сравнить, — в виде перьев птиц. Эти были похожи на скатерть, натянутую до предела, и рисовать приходилось по памяти. — Что тебе эта земля, — однажды сказал брат, когда на палубе не осталось ни одного места для картин. — Я же там жил, — ответил Хуррам, размазывая чёрное вещество над тем, что должно было быть дальней от их корабля землёй. — Корабль — твой дом, и всегда им был, — брат обернулся, посмотрел на рисунок, и голос его наполнился тревогой. — Что это? — То, что на горизонте. Там ведь нет Солнца, — объяснил Хуррам, — так что там, наверное, темно? — Верно. Но нас это не касается, — к тревоге добавилась напряжённость. — Почему? Мы ведь ответственны за свет. — За свет, а не тьму. — А кто тогда несёт её? — Никто. Тьма — отсутствие света. — Так не бывает. — Бывает, — почти рявкнул брат. — Но ведь… — Всё, хватит вопросов. — Ведь я помню, что свет всегда есть. — Тихо! — Я помню, что ночью- Четвёртым ярким воспоминанием стал гнев брата. Он был таким же ужасным, как в своё время разбушевавшееся Солнце, — тогда было впечатление, будто оно хочет сжечь цепи, корабль, людей на нём и небо вокруг. Оно полыхало ярче прежнего, родило множество огненных существ и почти коснулось кормы языками пламени, но всё, чего оно добилось, был вызов ветра и возвращение размазанной по палубе сажи себе с его помощью. Теперь, когда этот гнев перенял брат, Хуррам почувствовал себя настолько маленьким на фоне его огромной фигуры, что хотелось найти трещину в металлической палубе, забраться в неё и никогда не вылезать, — получилось только забиться в угол, пока корабль, потерявший на время рулевого, накренялся и летел ниже чем полагается. Когда брат успокоился, корабль вернулся на прежний курс, а огненные человечки обступили Хуррама и словно с сочувствием на него смотрели. Один из них обернулся на спину фигуры его брата и погрозил маленьким кулачком, но остался на месте вплоть до истечения времени своей жизни. Второй сел рядом и, по ощущениям, высушил слёзы из-за такой близости, оставив вместо них две сухие дорожки на щеках. Третий надулся: хотел, видимо, стать больше, чтобы Хуррам смотрел не на брата, а на заботливое пламя. У них почти получилось. По крайней мере, хоть сон на данный момент и не был необходимостью или его прихотью, у Хуррама вышло заснуть и пробыть в пустоте около двенадцати часов — он открыл глаза как раз в тот момент, когда большинство огоньков, пытающихся его отвлечь, исчезли, помахав на прощание. Больше Хуррам о ночи не говорил. Он даже старался не смотреть больше назад, слыша, как становится крепче хватка брата на штурвале каждый раз, когда Хуррам перегибается через борт. Рисовать он тоже перестал, и первые дни было тяжело без этого. Руки будто чесались каждый раз, как на месте танцующего пламени оказывалась горстка чёрного вещества, но каждый раз Хуррам заставлял себя отводить взгляд и думать о чём-то другом. Например, для чего он здесь. Или что за изогнутая линия висит в небе. Часы переворачивались бессчётное количество раз, и Хуррам понимал, что становится блёклым, начинал чувствовать себя бесполезным и исчезающим. К двенадцати годам он решил, что время пришло, и впервые со вспышки братского гнева решил с ним заговорить. — Я, получается, принц, так? — Да, — голос брата звучал так, будто не было между ними четырёх лет молчания. — И я когда-нибудь буду стоять у штурвала, так? — Верно. — Можно тогда я узнаю, как управлять кораблём? Брат обернулся и долго молчал, не моргая смотря на Хуррама, прежде чем молвить: — Иди сюда. По ним, — он показал на часы, — ты сверяешься. Каждые двадцать четыре часа — двадцать четыре переворота часов — я вижу горный пик, — теперь он указал на круглое прозрачное отверстие под ними, которое не было видно с палубы. — Он единственный выделяется достаточно, чтобы быть ориентиром. Нужно увидеть, чтобы понять. И я покажу, когда мы будем его пролетать, — добавил он. — Почему вода в часах не высыхает? — спросил Хуррам. — Потому что здесь вода из реки подземного мира, ей не страшен ни огонь, ни холод. — А где… — Хуррам осёкся. Не стоило отклоняться от темы. — Как держать корабль на одной линии? — Помимо штурвала есть рычаги, — брат показал на место под штурвалом, где стояла его нога. — Чем сильнее ты нажимаешь этот, — он указал на правый, — тем быстрее летит корабль. А если этот, — на левый, — то выше. Но чем дальше корабль от земли, тем холоднее людям. — Зачем мы смещаемся вправо и влево? — Чтобы равномерно нести свет. Видишь ли, — сказал он, вздохнув, — планета большая. Там, где мы пролетаем, светит больше и наступает весна. Те земли, которые дальше от нас справа и слева, покрыты снегом и холодны. — Можно я попробую? Прошло несколько напряжённых минут, прежде чем брат ответил: — Нет. И, надеюсь, никогда не придётся. А, вот и горы. Шесть острых пик возвышались над каменным плато, и от его краёв вниз уходили покатые рельефные края, словно на этом месте слились когда-то две огромные волны и, столкнувшись, застыли, превратившись в камень, а пена стала белым налётом. Пики выглядели идеально гладкими, но от них будто шли дорожки к центру плато. — Что это там? — Время вопросов закончилось, мы и так слишком сильно замедлились. Брат оглянулся, пытаясь рассмотреть что-то за сонным Солнцем, и нажал на правую педаль. Корабль ускорился, а всё, что увидел Хуррам, — необычайно тёмное, почти иссиня-чёрное небо далеко позади, стремительно исчезающее с каждой секундой, и всё ту же изогнутую белую линию. Многих усилий стоило оставить вопросы и торжество при себе. «Ночь, — подумал Хуррам, — за нами следует ночь и приносит тьму». Он решил, что непременно должен её увидеть, несмотря на страх перед братом. Ведь скоро Хуррам его сменит, и как быть королём Солнца, совершенно не зная того, наравне с кем правишь на небе? Он сидел, долго всматриваясь в пространство за кораблём, после вставал, чтобы пройти от края до края поперёк корабля и попытаться увидеть больше, но у него не выходило. Солнце было слишком большим, настолько, что Хуррама в какой-то момент даже стал злить этот огненный шар, куски пламени, копошащиеся вокруг него, и даже брат, под управлением которого корабль не давал возможности увидеть что-либо позади. Наблюдению также мешали разные звуки, которые в полной тишине теперь, когда Хуррам и огоньки — ибо, наконец, поняли, что мешают своими прыжками, — не двигались, были слышнее обычного: едва уловимый звон цепей при столкновении с корпусом, скрип штурвала, журчание воды в часах и их перевороты, рассекающие воздух с лёгким свистом, но главное — гул. От Солнца исходил странный низкий гудящий звук, к которому нужно было тщательно прислушиваться, чтобы дифференцировать от посторонних шумов. Хуррам сдвинул брови к переносице от усилий. «Может, Солнце всё же живое». От этих мыслей он испытал странный трепет. Было интересно и страшно одновременно, но страх этот будто подстёгивал, призывал делать что угодно, но только не сидеть на месте. Он отличался от прошлого страха и нравился Хурраму чуть больше несмотря на то, что избавиться от него было сложнее. Хуррам старался дышать ровнее, пытался успокоить сердце, но то лишь звучнее бухало в груди. Хуррам закрыл глаза и стал прислушиваться в надежде, что всё само образуется. Периодически воцарялась нужная обстановка, однако ненадолго, потому что тут же слух раздражал другой звук, заглушая гул Солнца. Тогда Хуррам решил сосредоточиться на чём-то более лёгком. Он открыл глаза и осмотрелся. Взгляд зацепился за часы, и вариант послушать для начала вечно льющуюся воду показался таким правильным, что Хурраму даже стало неловко. «На гору поднимаются, начиная с подножья, а не с пика», — словно не его голос прозвучал в голове. Он подошёл ближе, оставшись незаметным для брата, сел, оперевшись спиной на борт, и уставился на тонкую струйку воды, стекающую из конуса в конус. Огоньки последовали за ним и встали рядом, поворачивая подобия голов то к нему, то к часам. Хуррам ждал: до очередного переворота осталось чуть-чуть. Когда последняя капля упала и конусы поменялись местами, Хуррам снова ощутил, как задрожали руки, вместе сложенные у живота. Он сжал их сильнее. Вдох, выдох. Хуррам почувствовал, что кровь в его теле течёт так же уверенно, стремительно, как идёт время в часах. Вода блестит, отбрасывая красные, жёлтые и голубые блики на стенки часов. Она словно маленький водопад, нашедший путь среди твёрдых скал и пробивший дорогу сквозь камень спустя годы, века этой безмолвной борьбы. Она всё текла, не зная преград, не только сквозь перегородку, но и сквозь землю, влажную землю с зелёными кустами и деревьями, сквозь их тени; обволакивала ноги людей, что стояли в реке, помогала животным плыть куда нужно и сверкала так ярко, что лучистые отражения тут и там оставляли свой след. Она ускоряла свой бег, перекатываясь через гладкие камни, замедлялась, встречаясь с поваленными деревьями и особенно мелкими участками на своём пути, но неизменно находила способ продолжить его. Вот река проходит большое пространство, где можно разгуляться, и наводняет его полностью, становится ярко-синей, как небо над ней. Слева кипит жизнь: город радуется полноводью реки, растения цепляются корнями за любые доступные капли, а животные жадно пьют. Ни им, ни их хозяевам не виден другой берег, будто горизонт наконец сшил две голубые глади в одну. Но река знает больше. Она заворачивает туда, к сумеркам, в которых нет места Солнцу. Река падает, и Хуррам направляется вниз вместе с ней и, приземляясь, почти замирает в устье между тёмно-зелёными берегами. Их встречают сонм светящихся точек, фиолетово-розовые плавающие цветы и лодка, мирно покачивающаяся от импульса упавших вод. Река знает, что здесь нужно быть тихой. Река знает, что это —… Часы переворачиваются с глухим стуком, и Хуррам вздрагивает. Он на корабле, бороздящем небо и дарящем планете свет. Брат стоит рядом, косясь на Хуррама, который, вытянув шею, практически не двигается, высматривая что-то в глубине водных часов. Хуррам моргает, пытается привыкнуть к свету и к тому, что такой массив заперт в двух маленьких конусах. Он подаётся назад и смотрит на небо. Ведь так не бывает. Секунду назад он был внизу, на земле, и видел, насколько тёмными бывают цвета. Такого просто не может быть. Он, живущий под Солнцем, просто не может знать, как выглядит мир без него, ведь так? Только если он жил на земле. Но он, не помнивший ничего, кроме неба, корабля и огня, не мог знать, как звучит человеческая радость, какой громкий шум издаёт водопад и насколько холодным бывает воздух. — Всё хорошо? — спросил брат настороженно. Будто подозревал. Будто знал. — Да, — не колеблясь, ответил Хуррам. Он снова сделал глубокий вдох, выдох. Он только что видел вход в подземный мир. Водный вход в подземный мир, недоступный, невидимый для смертных. Но как у него получилось? И получится ли ещё раз? Получится ли увидеть, куда дальше идёт река? Он пробовал снова и снова бессчётное количество раз, и ему не удавалось продержаться в этом всезнающем магическом состоянии больше, чем в первый. Часы предательски щёлкали каждый раз, выбивая из колеи, и Хуррам каждый раз добирался только до входа. Он пытался подготовиться к этому рубежу, пытался не обращать внимание, но щелчки будто бы становились лишь громче. Когда горный пик показался в полу второй раз, Хуррам понял, что, может, не в нём вовсе дело. Может, вода и сама ничего не знает, кроме того отрезка пути, который прошла. Хуррам поднялся, пошатнувшись от резкого головокружения, и вцепился в край борта. Ноги будто стали железными и не хотели слушаться, живот ухнул вниз, а сердце пропустило удар. Брат смотрел только вперёд. Хуррам хотел было отойти, но скрип рулевого колеса его остановил. Этот звук был громче, чем Хуррам его помнил, и больно ударил по ушам. Хуррам тяжело сел, вернее, вынужденно упал, снова сделал глубокий вдох и провалился в кромешную тьму. Она клубилась вокруг, и Хуррам впервые ощутил, каково пламя для обычных существ. Казалось, что лёгкие жжёт изнутри, а сердце пульсирует со скоростью сто пятьдесят, нет, двести ударов за раз, в то время как вся влага высыхает тут же, как появляется, и вместе с влагой уходит слой кожи. Он увидел вспышки вокруг, улетающие прочь, словно пикирующие птицы, и понял, что тонет в Солнце. Тонет в огне, который съедает его заживо. Когда он проснулся, то рефлекторно отмахнул прочь один огонёк и, увидев тёмную фигуру, подумал было, что забрал тот ужас с собой. — Дыши глубже, спокойно, — пробасил голос, и Хуррам с некоторым облегчением узнал в нём брата. — Что это… Где я… — пробормотал испуганно мальчик, хватаясь за грудь. Сердце плясало не менее дико, чем огненные дети Солнца обычно. Он сглотнул. — Это я должен спрашивать, — теперь голос звучал сурово. — Что ты сделал? — Не знаю. — Не ври мне. Хуррам промолчал, насупившись. — Ты что-то видел? Мальчик молчал. Брат тряхнул его за плечи. — Что ты видел, Хуррам? Хуррам от удивления раскрыл глаза шире. Впервые за долгие годы брат назвал его по имени, и это вызвало лёгкое отвращение. Он-то надеялся, что брат будет горд и счастлив произносить его имя, но теперешний тон… Как будто произошло что-то ужасное, из-за чего Боги от них отвернутся, и виноват в этом Хуррам. Около руля трудились огоньки, чтобы корабль не потерял курс, высоту и скорость, но их веса не хватало. Брат не обращал на рулевое колесо никакого внимания, и Хуррам подумал, что обязан исправить это. — Штурвал, — сказал он. — Ты лжёшь! — ответил брат, и Хуррам почувствовал, как кровь его родственника закипает. — Отвечай, что ты видел? — Нет, не лгу, — Хуррам поразился, насколько холодным звучит его голос и как чист его разум, несмотря на страх, начинающий сковывать грудь, и указал вперёд, не переставая смотреть брату в глаза. — Я видел, что штурвал сорвало, и нас догнала темнота. Король Солнца ослабил хватку, поднял взгляд и снова опустил. Затем разжал руки, заставив Хуррама без сил упасть на спину, и, разогнав танцующие куски пламени, вернулся к штурвалу, вцепившись в него так крепко, что рукоятки затрещали. Огоньки вернулись к Хурраму, обступили его плотной стеной и остались стоять, пока не исчезли. Сам Хуррам не мог и пальцем пошевелить: вся энергия уходила на то, чтобы приказывать дыхательным и сердечным мышцам сокращаться. Тем не менее он чувствовал неземную лёгкость ума и ужасную тяжесть тела, заставлял мысли формироваться в слова, предложения и образы и, когда автономия его организму вернулась, раз за разом возвращался к картинам реки. Её самоцелью был бег. Неважно куда, как и сколь быстро, главное — течь, не застаиваться, иначе случится непоправимое. Она была так похожа на этот корабль, и вместе с тем она была свободнее, сильнее, желаннее. Хуррам помнил людей: они рады были воде и жаловались на нестерпимый жар Солнца, хотя именно Солнце дарило им свет, и его роль в продолжении жизни была не меньше, чем роль воды. Хотя, быть может, река воспринимала знаки не такими, какими они являлись в действительности. Четвёртая волна огоньков распалась, и Хуррам наконец-то смог подняться и ощутить, что вернулся к прежнему своему состоянию. Это значило, что можно продолжить пытаться узнать историю других предметов, находящихся здесь, и, может, позже выяснить, из-за чего гудит Солнце. Он сел, где лежал до этого, чтобы не дать брату знать о своём состоянии. Тот и не думал оборачиваться, чтобы проверить. Хуррам решил, что следующим поговорит со штурвалом — единственным желающим поговорить деревом здесь. Он, повторив весь алгоритм, — вдох, выдох, успокоить сердце и не моргать — стал слушать скрипы. Непостоянные, не такие затягивающие, как водный шум, и более ленивые. Вскоре к скрипам присоединился звук пролетающего ветра, хотя этот звук Хуррам скорее чувствовал, чем слышал. Хуррам ощущал, как ветер врезается в тело и огибает его, как шевелит волосы и гнёт к земле, несмотря на устойчивость ног. Хуррам ощущал, что стоит, крепко вцепившись многочисленными ногами во что-то сыпучее. Не дать этому массиву опасть было важно, и в обмен на его нахождение здесь он получал свет; так много света, что рос по дням и становился лишь крепче с каждой попыткой его обрушить. Вокруг был песок, много песка, и небо, синее-синее, как из детства. Внизу, под его раскинутыми руками, тяжело дышал какой-то зверь, и тамариск благородно пушил листья, загораживая животное от света, — в конце концов растение было только радо получить больше лучей. Потом на песок что-то сухо опустилось, спугнуло зверька и принялось выкорчёвывать тамариск. Тот сопротивлялся, растопыривал корни, но в конце концов оказался оторван от песчаного холма и унесён прочь для того, чтобы с последним вздохом увидеть, как над ним заносят шершавый камень с острым краем. Хуррам, резко выдохнув, вернулся на корабль. Теперь он знал, что такое песок, пустыня, живое дерево и резьба по нему. Ему понравилось. Понравилось знать так просто, будто он всю жизнь ведал о похожих вещах. Хуррам поморгал, чтобы глаза перестали быть высушенными, и уставился на резных животных палубы. Он был уверен, что звон металла мог поведать не меньше, и оказался прав. Он узнал, что такое подземный холод и остриё кирки, что такое плавление, офорт и стойкость: ведь нет ничего терпеливее металла, который покрывают лаком и оставляют томиться в химической кислоте для того, чтобы явить миру определённое изображение. От цепей он узнал, каково это — держаться за самого же себя, чтобы не выпустить содержимое. Неважно, что им является: человек, якорь, ящик, Солнце — главное, чтобы оно было запечатано, не могло двигаться и было ослаблено этой невозможностью. Хуррам множество вещей узнавал от материалов, из которых сделан корабль, но, конечно, не сразу. Уходили дни, иногда месяцы на то, чтобы установить контакт, сохранить его и увидеть что-либо своими глазами. Иногда больше времени тратилось на отдых и на то, чтобы брат не увидел его в медитации: всё же второй раз ярость брата на себе Хуррам испытывать не хотел, и это нежелание порой пересиливало любопытство. А повод любопытствовать был. У каждой доски палубы было своё место обитания, у каждого дерева — своя длина жизни, хотя, казалось бы, к роду они принадлежат одному. От разных участков корпуса он узнавал десятки историй, вычленяя их в гуле множества голосов цветных и чёрных металлов, о существовании большинства из которых в сплаве он даже не подозревал. Контакт с неживыми — хотя что за глупец их так оскорбил? — объектами давался всё легче, и вскоре этот контакт перестал обрываться. Хуррам чувствовал присутствие жизни в них, их путь до становления материалом для стройки и своеобразные разговоры. Тогда он понял, что стоит попробовать начать говорить с кем-то другим. Огоньки, обидевшиеся на него за бездействие всего лишь несколько недель назад, теперь облюбовали корму. Они скакали по ней взад-вперёд и по цепи обратно к своему родителю, игнорируя Хуррама. Тот встал, обнаружив, что его конечности по-странному длинные и нескладные, а сам он выше. Видимо, прошло достаточное количество времени, однако Хуррам никогда не рос так быстро и никогда не чувствовал себя как не в своём теле. Он ощущал себя всё тем же маленьким человеком, который может забиться в угол и пропасть тем самым из виду. Дополнительным весом на плечах лежали волосы, спутавшиеся, сухие и местами побледневшего чёрного цвета. Хуррам скинул их за спину и чуть выпрямился. От этого движения мышцы заныли и что-то хрустнуло в позвоночнике, отчего часть огоньков всё же мельком глянула на него. Хуррам, потрясши ногами для того, чтобы кровь поступала быстрее, подошёл к корме, и огонькам, обратившим на него внимание, пришлось запрокинуть подобие головы, чтобы смотреть на него. Некоторые остались на цепях и будто бы скрестили руки, иные и вовсе ускакали к Солнцу и присоединились к общему пламени. Хуррам оглянулся убедиться, что брат всецело занят горизонтом, и тихо сказал, прокашлявшись: — Я хочу с вами поговорить. Однако голос, которым он говорил, не был похож на его прежний. Конечно, интонации и некоторые звучания букв сохранились, но теперь голос Хуррама был низким и оттого звучным; он был похож на тот самый гул Солнца, который Хуррам когда-то услышал. Огоньки были в замешательстве. Хуррам не знал, из-за просьбы или из-за голоса, но то, что они не отказались сразу же, обнадёживало. — Ты со мной говоришь? — внезапно спросил брат, не оборачиваясь. Их голоса теперь были похожи. — Нет, — ответил Хуррам, ожидая, что за первым вопросом последует второй, но брат просто кивнул и продолжил смотреть вперёд. Хуррам подозревал, что тот смотрит на месяц (теперь он знал, что истончившийся небесный полудиск, следующий за ними, носит такое название). Один огонёк прыгнул ближе и подозвал другой. Они собрались в башенку так, чтобы стоять с Хуррамом лицом к лицу. Верхний пламенный человечек ткнул его в лоб, вызвав лёгкое жжение, а потом указал на Солнце. — Хотите, чтобы я обратился к… — Хуррам не договорил. Башенка из огня распалась под громкий голос короля Солнца. — Хуррам. — Да? — он обернулся. — Глаза меня подводят, — он устало вздохнул. — Можешь подменить меня на пару дней? — Конечно. Хуррам готов был поклясться, что услышал фырканье со стороны кормы. Но что ему оставалось? Если Солнце будет выше или ниже обычного, сдвинется правее или левее раньше, чем положено, это может привести к беде. Для этого даже необязательно было вспоминать учение брата — для этого стоило вспомнить рассказы неживых учителей о затянувшейся зиме, об оставшемся на месте надолго Солнце и о жарком лете длиною в полгода. Было логично теперь, после многих месяцев медитаций, что движение на такой высоте и по таким дугам Боги когда-то выбрали неслучайно, и не в праве человек эти правила нарушать. Однако Хуррам ведь не совсем человек. Значит, правила можно подправить.