Что мне золото

      Первым, что увидел Хуррам с земли в детстве, было небо.       Первым, что он увидел после падения с корабля, также было небо. На этот раз тёмное, со светлыми точками, сливающееся с землёй на горизонте в огромный шар. И, по ощущениям, движущееся, хотя двигался он сам; не по своей воле, конечно, но его несли руки, приговаривая «бахт, бахт!». Эти руки были горячими, как пламя для дерева, и в голову врезались другие странные слова, сопутствующие им образы. Вот он склоняется над высохшим колодцем и отчаянно шепчет что-то о несчастье. Потом видит иссохшие, покрытые пергаментной кожей тела и ладони, хватающие за тряпичные одежды. Далее — пустыня, сплошная пустыня и тело, около которого находятся стервятники. Он размахивает руками, прогоняет птиц, тянется к мертвецу и шепчет «бахт, бахт!».       Он не был уверен, что значит это слово, но решил: пусть оно будет ему новым именем. Старое отдавало горечью, виной и смертью; оно должно исчезнуть так же, как исчез корабль, тянущий Солнце, как исчезло оно само и возничие. Падение означало, что он стал белым листом с прошлым, окрашенным в его сознании в серый, — было бы глупо отринуть опыт, что он получил, когда бороздил небеса вместе с братом. Но и приносить на Землю заблуждения Неба тоже не стоило.       «Бахт, бахт!» — продолжал повторять владелец рук. «Магзадарим!»       Хуррам — или Бахт, как теперь его звали, — попробовал пошевелиться. Руки бросили его, их владелец закричал. Раздались удаляющиеся шаги и возглас, полный страха: «Лант!»       Он оказался на песке, сыпучем и холодном. Сколько он спал? Как долго нет на небе Солнца? Он пошевелился ещё раз, чувствуя, с какой неохотой сгибаются в суставах его конечности и как они слабы. Хуррам-Бахт перевернулся на живот, чувствуя, как трясутся его руки, не желая поднимать тело. Пальцы вязли в сыпучей земле, мышцы стали дряхлыми и никчёмными; должно быть, прошёл не день, не два и даже не неделя. Кожа его была землистого цвета, перед глазами свисали выцветшие серые волосы. Бахт закрыл глаза, напрягся. Почувствовал, как по его сосудам лениво течёт практически застывшая кровь, как по нервам начинают идти импульсы. Как организм, готовившийся умереть, воскресает и сам этому удивлён.       Из песка стала сочиться память и обвинять его. Когда-то здесь был лес, но из-за того, что Солнце однажды было близко к земле, это место стало пустыней, а его жители — мумиями, поглощающими воду жизни других существ. Как животных, так и людей. Бахт отмахнулся от ярости пустыни. Сейчас нужно сосредоточиться на себе, на своём состоянии. Бахт произнёс: «Мне жаль», и снова попытался встать. У него почти вышло: он смог подтянуть ноги к себе, сесть на колени и оглянуться. Перед глазами плыло. Бахт снова закрыл их, сильно сжал веки, опять открыл. Вокруг было только море песка и тёмное небо — снова высокое, величественное, куполообразное. На этот раз не такое привлекательное: он знал, каким станет небо, если взлететь выше птиц, и это знание отнимало всю загадочность.       И звёзды… Бахт поразился, увидев их. Будто сотня невыносимо далёких солнц висела над ним. Маленьких, тусклых. И тихих, потому что каждая микроскопическая ракушка, стеклышко и остаток коры шептались, пытались достигнуть своими голосами единственного слышащего их человека, а от звёзд не поступало ни звука. Бахт осмотрел свою одежду: мягкая, плотная ткань, обвивающая его ноги, руки и туловище, не была повреждена, а на стопах, судя по ощущениям, не было обуви: между пальцами забивался песок, незримые острые края песчинок неприятно давили на кожу.       Что ж, пойдёт.       Он огляделся ещё раз, не увидев разницы между направлениями. Посмотрел себе под ноги и, нырнув в гул голосов, попытался спросить, куда направился тот, кто отбил его тело у падальщиков, но потерялся. На него скопом накинулась каждая часть сознания пустыни, и в его голове то и дело вспыхивали образы водных глубин, тени леса, полёта уже почивших птиц, бега жидкого чёрного золота сквозь землю, солнечного луга, травы, листьев, облаков, неба, мягкой сырой почвы, дождя, бессветных подземелий и далее, в глубину и на высоту. Голова кружилась от обилия чужих воспоминаний, и Бахт вцепился себе в волосы, пытаясь удержать её на месте.       «Какая удача, какая удача!» — раздалось среди хора голосов, и он ухватился за негромкие слова, как за протянутую руку помощи. Нырнул в те же воспоминания, что недавно: сухость окружения, вечная тоска и безнадёжность. Но также в обратном порядке он увидел дорогу до него заживо мумифицированного человека и, вскочив, хотел броситься в ту же сторону, но ослабшие ноги не дали этого сделать. Он упал на четвереньки и уставился на песок, теперь, кажется, движущийся змеёй вокруг ладоней и шипящий обвинения. «Что ты сделал, что ты сделал?» — и яростное гудение. От него хотелось спрятаться, скрыться, и способность говорить с неживыми объектами теперь казалась не то что бесполезной, а наносящей вред. Земля пошла под ним кругами, превращаясь то в зелень, то в морскую гладь, то в изъеденную червями землю. Внутри что-то сжалось, скрутилось в тугой узел. Снова и снова песок хотел рассказать свою историю. Снова и снова Бахт пытался этому препятствовать, но тщетно.       Он был спасён только тогда, когда его сознание подхватил ветер, унёс далеко ввысь, к птицам, сонно бороздящим ночное небо, к их спокойному созерцанию земли в поисках добычи; и потом, когда мысли вернулись в тело из-за того, что его снова тащили. На этот раз две пары рук, чьи владельцы переругивались на том же языке, который услышал Бахт по пробуждении. Теперь, однако, он понимал смысл слов.       — Жив, как же! Попугать нас решил?       — Он шевелился, болван!       — И кто подтвердит? Стервятники?       — Глаза мои тебе недостаточное подтверждение?       Его тело двигалось вслед за людьми, оставляя на песке длинный след, но новые песчинки значили новые истории, и Бахт стал тонуть в них. Кто он? Когда и сколько живёт? Сколько времени прошло с его полёта под небесами? Но он не шевелился. Иначе его снова бросят, и всё повторится заново: жуткая боль в голове, слабость в ногах. На этот раз, правда, его вряд ли заберут.       Спустя время Бахт услышал другие голоса: вопрошающие и тихие поначалу, следом — громкие и ликующие. Его бросили снова, но теперь он чувствовал вблизи слабое тепло.       — Одежда-то богатая, может…       — Выглядит молодо для седых волос…       — В пустыне босой — кто ж так ходит?       — Какая разница! — прикрикнул поверх шёпота мужской голос. — Мы долго искали еду, и вот, когда нашли, вы!..       — Дайте хотя бы его раздеть, что ж ткани такой хорошей лишаться? — встрял женский голос.       — Вот ещё. Коли он из знатных, так нам же хуже, если его одежды окажутся тут.       Люди одобрительно загудели. Новые воспоминания здешней земли потекли в голову, но Бахт постарался сосредоточиться на своих мыслях. Что эти люди будут делать, если его не тронет ни огонь, ни клинок? Пламя ему друг, металл можно попросить не наносить вреда. Тогда они его оставят? Отнесут обратно в пустыню? Отдадут животным как подношение богам? А после? Столько путей для истории, столько возможных исходов! Никогда не было в его жизни так много неизвестности: корабль всегда плыл по одному курсу, молчание брат нарушал редко, и даже животные-воздухоплаватели к ним не приближались. А сейчас каждый шаг мог породить тысячу дорог, по которым можно пройти, и Бахту не терпелось увидеть, какая из них попадёт под ноги.       Множество вариантов роилось в голове, пока тепло становилось всё ближе. Бахт подавил желание улыбнуться: он будто находился ближе к старому другу, который радушно его примет, ближе к жизни посреди мёртвого царства. Хотя оно, конечно, было волшебным местом, однако ни в какое сравнение не шло с кипением окружения, что Бахт видел в воспоминаниях природы. И вот его обнял огонь. Удивлённо, почти повизгивая от счастья, он принялся вокруг него кружить и занял всю память своими вопросами. Как он здесь оказался, что заставило его спуститься, почему нет Солнца — через каждые несколько слов вставка о том, что огонь польщён его вниманием и поражён способностью с ним разговаривать, — насколько долго он будет лежать в пламени и чем заслужил столь доброго настроя в свою сторону. Бахт мысленно отвечал: «Подожди, постараюсь ответить, дай только отогреться».       Но огонь с каждой минутой становился слабее, а люди вокруг беспокойнее.       — Почему он не горит?       — Ткань не даётся…       — А я говорила!       — Сколько прошло?       — Что с готовностью?       — Проклятье, он даже не покраснел!       — Мама, он…       — Тихо, дай посмотреть… И правда! — голос наполнился ужасом.       — Что такое?       — Он… Он…       Далее — возгласы осознания и страха. Огонь что-то продолжал лепетать, превращаясь в небольшие искры в углях, а затем исчез вовсе. Бахт почувствовал, что стал сильнее, и всё же открыл глаза. Ещё больше судорожных вздохов. Он осторожно сел, люди отшатнулись, отпрыгнули назад. Двое мужчин остались впереди всех. Они тряслись и, видимо, готовы были упасть на колени, но то ли из бахвальства, то ли из ответственности перед слабыми членами их малого общества держались на ногах, сжав кулаки.       Бахт ждал, что будет дальше, рассматривая людей. Они были тонкими, будто обтянутыми кожей высохшими деревьями в треугольных накидках; у мужчин впереди отсутствовала другая одежда, у детей не было и её: они были завёрнуты в платки, сидя у матерей на руках. Женщины завязали по две такие накидки: одну на бёдрах, вторую вокруг груди и поверх головы. Они не были похожи на людей из воспоминаний реки или деревьев. Будто лишившиеся крови и мышц, их, скорее всего, сумел бы унести любой сильный ветер. Как они ещё были живы?       — Кто ты такой? — сурово спросил один из оставшихся впереди, но в его голосе послышались визгливые нотки.       — Бахт, — ответил он, слегка удивившись тому, что к нему обратились.       — И ты… — мужчина набрал в грудь побольше воздуха. — Откуда ты здесь?       «С неба», — чуть не ответил Бахт, но его остановили голоса углей. «Не говорите, наш принц, они не поймут!»       И Бахт подумал: отчего ж не поймут? Назовись он принцем самого Солнца, разве не будут эти люди рады, что помогли ему? Хотя… Бахт перевёл взгляд наверх. Нет, не будут. Он же повинен в том, что над ними висит ночь. И даже если они ещё не поняли, то скоро додумаются, что это надолго. А люди не любят, когда им неудобно по чьей-то вине, это он помнил. Неразумно будет говорить, что он покинул свой пост.       — Издалека. Решил посмотреть, как живут люди, но не рассчитал свои силы, — Бахт даже не солгал. Он всего лишь хотел подправить скорость, с которой шёл корабль, и договориться об этом с возничим ночи. Не предвидел только, что им окажется враждебно настроенный змей, который съест Солнце.       Мужчины, стоявшие ближе к нему, переглянулись. Бахт продолжал их рассматривать в ожидании. Они уже двинулись на шаг ближе, но перед ними выбежала женщина и, пав на колени и спрятав лицо в песке, стала причитать:       — Простите нас, господин, мы не знали! Пощадите, мы всего лишь бедные люди, отчаявшиеся души, мы не задумывали ничего дурного!..       — Встань сейчас же! — её потянули наверх, подхватив за локоть. — Знайте, — теперь обратились к Бахту. — Нам терять нечего. А вы — да успокойся уже, Мариам! — нам поможете больше, если убьёте себя, а не пойдёте просить для нас милостыни у родителей!       Бахт молчал. Люди шикали друг на друга, боязливо на него смотрели, спорили, бросались умолять о чём-то и тут же оказывались обруганы остальными, потрясали кулаками и заводили детей в палатки с дырявыми кусками ткани вместо стен. Потом затихали на время, и всё начиналось заново. Вся сцена была похожа на воспоминания, какими их видел Бахт раньше, но на этот раз он отвечал сам, а не слушал, что отвечает тот, чьё тело он занимает. Теперь на него смотрели осознанно, не как на предмет, и до того это было странно, что Бахт всё ещё подсознательно ожидал, когда снова для них исчезнет и сделается частью природы, которую они воспринимают как данность. И…       Что-то в нём подралось, как два тигра за добычу. Один шипел, что природа и есть данность, — в конце концов, брат тащил Солнце по небу ради людей. Второй рычал, перекрывая первого, о том, что люди готовы убивать животных и гнать их прочь, поедать других людей и вырубать леса, лишь бы выжить; что они не обращают внимания на окружающий их мир так, как должны, и готовы отринуть собственную гордость перед возможным наследником влиятельных людей. Было в этом что-то неправильное, но и угли, и песок не обращали внимания на людей, если те их не слышали, а общались только между собой. Так ли отличны они были друг от друга?       Жители этого небольшого поселения уже чуть не вцепились друг другу в глотки, не смотря в сторону Бахта, и он решил, что пора уходить. Силы он получил, значит, может оставить их со всеми препирательствами и увидеть другой мир: этот ему не понравился. Мир, который показывала ему вода из часов, был намного лучше и увлекательнее ожившей пыли.       Бахт поднялся, готовый невидимым покинуть поселение, но все тут же уставились на него. Со страхом, злостью и тенью под глазами; впрочем, Бахт понял, что всё видится ему слишком тёмным.       — Куда собрался?       Бахт не ответил. Он развернулся и покинул это место, как покидал каждое воспоминание, из которого он взял всё, что мог. Его попытались догнать, схватить — обернувшись, Бахт увидел, как мужчина держится за руку: с ладони частично слезла кожа, а остатки её покрылись мелкими волдырями. Бахт не почувствовал ничего, кроме лёгкого интереса: на его памяти так действовали на людей раскалённые огнём предметы. Может, его пламенный друг и здесь решил помочь. А может, мысленная просьба не трогать работает и на людей тоже.       Он дошёл до высоких, уходящих вверх серых стен. Можно сказать, что наткнулся на них случайно, потому что он, принц Солнца, видевший многое с палубы корабля, не помнил, чтобы такие сооружения существовали: камень высотою до звёзд с мелкими окнами, круглая башня и шарообразная крыша на ней, и так несколько повторений что вправо, что влево от его положения. Стена будто длинною в горизонт, но Бахт знал: невозможно. Горизонт — вечно бегущая вперёд линия края земли, у такой нет конца и начала. За стенами поднимался купол света, слышались звон и гомон людской — хоть какое-то разнообразие среди голосов пустыни, ставших негромким шумом из-за того, что Бахт всеми силами старался не обращать на них внимания. Кажется, судьба снова привела его к людям; оставалось надеяться, что эти будут лучше.       Так куда: налево или направо? Что там, что там — стена, свет за ней и тёмное пространство вне; что с одной стороны, что с другой — песок, налипший на ноги, всё такой же сыпучий и холодный, что раньше. Бахт осмотрелся. Раньше он бездумно брёл вперёд, теперь же стоило выбрать.       Где вход ближе, где больше света?       Где он встретит людей, а в какой стороне больше животных?       Где на него будут смотреть так же, как раньше, а где — как на обычного путешественника? И будут ли смотреть вообще?       Правее раздался взрыв, небо осветилось красными, зелёными и голубыми искрами. Бахт, повинуясь очередному зову судьбы, свернул в ту сторону. Шёл по границе цивилизации и дикой природы, пока наконец не нашёл между ними окно: огромные створки с одной маленькой, в рост человека, дверью в них и спящим охранником подле. Сложности в том, чтобы попросить дверь отвориться, конечно же, не было, и уже через несколько секунд Бахт стоял на каменной дороге, сварливо осуждающей толпы людей, топчущих её уже который час. Бахт не осмелился вмешиваться в поток тихих картинок и тяжёлых вздохов, но всё-таки постарался как можно легче ступать по камням, отправившись дальше.       Город был наполнен сотнями, тысячами людей, сбивающихся к центру; мужчины и женщины разных возрастов стекались, словно ручьи, от домов — низких, неказистых и неправильной формы или огромных, богато украшенных цветастыми лентами и цветными стёклами, с причудливо-красивым фасадом, — к большой площади, которая по краям была заставлена лавками с бусами, браслетами, серьгами и кольцами из драгоценностей или ящиками с ароматными гранатами, ананасами, гуава и мандаринами; полотнами с ярчайшими картинами пустыни, водопадов и джунглей или инструментами, из которых вырывалась прерывистая мелодия, когда продавец демонстрировал работу то одного прибора, то другого. Бахт влился в поток людей, двигающийся хаотичнее, чем деревья при урагане. Одна часть людей шла стройным рядом, ведя с собой детей в оборванных одеждах, вторая, состоящая из хохочущих молодых людей, двигалась от одного случайно возникшего пустого места к другому, подталкивая зазевавшихся стариков, третья грубо распихивала людей для того, чтобы пройти самим или дать дорогу товарищам, тащившим на плечах небольшую палатку. Толпы несли друг друга и прибивающихся к ним людей вперёд, и если кто-то замедлялся или останавливался, то грозились повалить его на землю и затоптать.       Оказавшись в самом центре базара, Бахт с удивлением обнаружил, что предметы роскоши и необходимости переговариваются между собой, а не пытаются найти понимающего. Они прикрикивали один на другого из-за того, что покупатель ушёл и предпочёл что-то ещё, рассказывали о новостях своего поля уроженцам другого, обсуждали, кто им приглянулся больше из подходивших, или вовсе на последнем издыхании проклинали своего торговца на бедную зиму. Бахт, носимый толпой от прилавка к прилавку, прощупывал продающиеся предметы и заглядывал в их своеобразные разговоры, бывшие, конечно же, не чем иным, как обменом картинами жизни. Только краски оказались дружны: они, будучи разными, как единый организм думали о том, что составляют. Пару раз Бахт неосторожно вклинился в слухи более спелых плодов о вырванных с корнем деревьях, у камней узнал о жутком ощущении движения, заставляющего замереть и притвориться мёртвым, чтобы не попасться на глаза тому, кто решил навестить их тёмный грот, а от — внезапно — дерева ящиков он услышал, что они еле были спасены древорубом от гниения, проникшего сквозь землю в корни.       И вот, неосторожность за неосторожностью, товары начали обращать внимание на Бахта.       «Кто ты такой и почему нас слышишь?» — требовательно вопрошали они, становясь всё громче и громче. Они не давили на мысли и не пытались занять их полностью, как это делали песчинки, но ощущались спицей, которая без устали колола его в висок. Бахт, не успевший отдохнуть от предыдущих попыток закрыться от природы, снова принялся мысленно уходить от неё и просить оставить его в покое. Кроме, пожалуй, одного кольца, блеснувшего чёрным в свете огня: Бахту оно напомнило чешую змея ночи.       Подождав, пока его принесёт к прилавку на краю площади, он протянул руку и взял перстень себе. Покрутил, осмотрел и пришёл к выводу, что даже если это и чешуя, то настолько искусно обрезанная и отполированная, что усохла в несколько раз. И кольцо молчало, в отличие от других украшений. Они назойливо пытались похвастаться местом своего обитания, сложностью добычи и огранки и словно блестели ярче. Бахт же отмахивался от них и продолжал взывать к перстню с чёрным камнем вместо бриллианта.       — А, великолепный выбор! — оживился торговец, по пути распихивая по карманам полученные от покупателей монеты. — Настоящий обсидиан, добытый мною из сáмого жерла вулкана, выцеплен из лап колдуна, неумеющего обращаться с силой защиты этого камня!       Бахт помотал головой. Нет, было бы это что-то природное, оно бы говорило. Тихо, неохотно или настороженно, но говорило бы. Природа, как стало понятно за это время, просто не умела молчать. Она умела быть незаметной, обсуждая неудачливых созерцателей за спиной, но не могла и секунды выдержать без того, чтобы не поделиться с кем-либо своими воспоминаниями. Просто нужно уметь слушать (но и не переусердствовать: спицы-вопросы всё ещё пытались пробить его разум, несмотря на все попытки это прекратить).       — Что, не нравится? — торговец поцокал языком. — Чистая тьма, защищающая от другой тьмы, поверьте! А как вам…       Бахт почувствовал, как его уносит потоком людей снова, крутит, словно в огромном хороводе. Он надел кольцо на палец, чтобы не потерять, и стал смотреть, куда его забросит вновь под визгливые крики торговца.       Колесо-хоровод сделало оборот, и Бахт оказался перед сценой с людьми, глотающими огонь. Тот уходил глубоко им в горло, но не утихал, когда его снова вынимали, и Бахт невольно улыбнулся. Всё же пламя ему было роднее всего, и видеть, как другие люди могут с ним управиться, было отрадно.       Факелы рисовали круги и восьмёрки, подлетали вверх по двое, по четверо, превращались в шары огня и потухали, перескакивали с рук на руки выступающих, снова пропадали в глотках людей и вырывались с двойной силой, будто человек мог дышать огнём. Зрители аплодировали, дети пищали от восторга, а некоторые из них, чересчур эмоциональные, прикладывали к собственным ртам ладони, подавляя вскрик ужаса. Было похоже, что чем опаснее становились забавы с огнём, тем больше было народу: Бахт чувствовал, как сзади напирает больше людей, как он оказывается почти нос к носу с пятками факира и находит трудным наслаждаться шоу. Факелы снова полетели вверх, а Бахт не мог отделаться от мысли, что нужно поговорить с выступающими. Подняться на сцену, задать несколько вопросов и получить информацию, как прекратить общаться со всеми неживыми предметами разом и сосредоточиться только на одном.       На корабле, пока он учился общаться с окружением, предметы друг другу не мешали: сначала ждали, пока он сможет их услышать, потом по очереди открывались ему, не перебивая одни воспоминания другими. Их влияние было похоже на плавные щупальца гидр, которых Бахт видел на дне реки: они мягко обвивали его мозг и неспешно давали насладиться способностью видеть и слышать. Те доски и цепи радовались, что могут делиться воспоминаниями не только друг с другом, но и с ним, и показывали, как стоит относиться к ним и им подобным, чтобы не вызвать неприязнь. На земле же предметы были неприятно поражены этой его способностью, хотели вцепиться в его память, словно трутовики в кору, и, если не получалось, становились агрессивнее, считали его недоброжелателем — либо, как песок, вешали на него все грехи возничих Солнца и хотели ткнуть лицом в свою боль, чтобы страдать не в одиночку.       Но после того, как Бахт пообщается с факирами, он будет знать, как скрываться от нежелательного внимания, и сможет дальше пытаться добиться ответа от кольца.       В небо взлетели очередные цветные искры, и аплодисменты стали громче. Выступающие, подхватив летающие вверх-вниз инструменты, стояли с поднятыми к раскрашенному небу руками, а после поклонились и стали уходить. Бахт, вынырнув из собственных планов, с удивлением обнаружил, что факиров на площадке больше нет. Картина, в которой он успешно снова слышит тишину в голове, растаяла и стала собираться заново: пойти за сцену, отыскать, расспросить… Если бы толпа понесла его ближе к расщелине между домами, а не к выходу, было бы намного удобнее, но Бахту пришлось приложить все усилия, чтобы выйти из бурной реки в ручей: несколько обвешанных тряпками нервных людей направилось против потока в тёмный переулок, и Бахт увязался за ними. Ноги практически скользили по выемчатым камням.       Переулок петлял, периодические ответвления вели либо в тупик, либо обратно на улицу, по которой прибывало всё больше и больше людей, но Бахт старался не отставать от маячивших впереди фигур, пока наконец не дошёл до горящих окон каменного дома. Он посмотрел внутрь, убедившись, что и вправду достиг своей цели, и стал ждать, пока артисты не выйдут.       Здесь было темно. Темнее, чем на главной площади, в несколько раз, ýже и безлюднее. Стены, хоть и невысокие, беспрерывно шли по бокам вперёд и назад, делая улочку похожей на бесконечную. Бахт ждал, раздумывая, каким будет ответ факиров. Скажут, что нужно всего лишь закрыть разум? Говорить только с чем-то одним? Бросить попытки и подстроиться под окружающий его шум?       Камни из-под ног жужжали о тяжести своих братьев с площади, сбоку шёл шум обменивающихся информацией о своих хозяевах домов, а с крыш текли секреты о лежащих под ними мешках и птицах с насекомыми, свивших гнёзда внутри трещин. Шум празднества был при этом похож на отголоски оставшейся за стеклом жизни.       Вот, наконец, послышался щелчок открытой двери, и наружу высунулась лохматая голова.       — Чего тут стоишь? — спросила она.       — Хочу задать вам вопрос.       Голова выплыла из-за косяка, вытягивая вслед за собой тощее, жилистое тело в жилетке и шароварах. Факир скрестил руки на груди, осмотрел Бахта и, заметив что-то, расширил глаза.       — Ну, валяйте.       — Как вы это делаете?       — Что?       — Огнём управляете.       Факир хохотнул.       — Огонь поддаётся лишь избранным. Это тебе не спичками баловаться.       — Я знаю. Но что вы ему говорите?       — Говорю? — он нахмурился.       — Да спирт он глотает литрами, вот и всё, — раздался насмешливый, более глубокий голос из дома. Факир цыцнул в ту сторону и, вновь обратившись к Бахту, сказал:       — Тут мастерство нужно, господин, и упорство.       — И пара сожжённых глоток, — вторил голос из дома.       — А как вы подавляете остальных?       — Вы о чём?       — О дереве, например.       Факир вскинул брови, коротко глянул в сторону, потом назад и поёжился.       — Вы никак смеётесь надо мной?       — Нет.       — Тогда что это за бредни?       Бахт, вздохнув, подумал, что нужно по-другому поставить вопрос.       — Когда вы заставляете огонь вспыхивать, вы же слышите его голос?       Из дома высунулась ещё одна голова, обритая и с недостающими зубами, также осмотрела его, подивилась чему-то и посмотрела на факира. Тот обменялся с товарищем взглядом и, пожав плечами, ответил:       — Нет, господин, он же неживой.       «Глупости», — подумал Бахт, хмурясь. Значит, дело в другом? Они не такие же, как и он, они не слышат природу. Развернувшись, Бахт уже хотел уйти, но его остановил взволнованный голос факира:       — Господин, мы вас не расстроили?       — Немного, — признался Бахт, обернувшись, и понял, что ошибся с ответом. Факир сделался испуганным, раскрестил руки.       — Простите, пожалуйста, мы не хотели.       И Бахт застыл, как и в прошлый раз, ощущая, что мир будто теряет краски. Как же неуместно, как же неправильно, что они извиняются. Что им с его небольшой обиды? Что с того, что они ему не угодили? Бахт ведь знал, что большинство людей природу не слышит, но всё-таки понадеялся. Это было глупо с его стороны, и его глупость не должна задевать их. Так почему они испытывают нужду извиниться? Бахт помрачнел ещё больше и снова предпринял попытку уйти. Его никто не останавливал, но весь обратный путь до площади у него в ушах, помимо шума «неживых» предметов, стояло жалобное, почти истеричное «пощадите!».       Оно не было вытеснено ни возобновившимся гулом толпы, ни усилившимися уколами в мозг от товаров. Бахт, снова на время влившись в поток, пролавировал до другого конца площади, умоляя его не доставать расспросами. Но для окружения это будто было стартовой линией: они вдвое больше и вдвое злее стали его пытаться достать. И Бахт бросил все силы на самозащиту, пока его не схватили за руку.       — Вот он! — заверещал торговец, у которого Бахт забрал кольцо. Он вцепился в него сильнее изголодавшихся стервятников и принялся звать кого-то, перекрикивая толпу. Та отступала от них, постепенно образуя пустое пространство. — Вор! Подлец!       Гул толпы сменился шёпотом, испуганными взглядами и суетой на задних рядах.       — Что вам нужно? — более грубо, чем хотелось, спросил Бахт, пытаясь вывернуть руку из хватки.       — Он ещё спрашивает! — торговец покраснел, заскрежетал зубами. — Думаешь, раз ты богат, то тебе дозволено красть? Думаешь, раз для тебя деньги пустяк, то и мне они не нужны?       — Вы хотите получить обратно кольцо? — Бахт вернул себе ровный, почти уставший тон. Всё внимание теперь было направлено на них двоих, даже внимание тканей одежды, других украшений и свёртков с едой. — Возьмите.       — Ты! — взревел торговец. — Смеешь! Ты осквернил благородный камень своим мерзким поступком, отравил грязными своими руками! Ты достоин лишь смерти!       Слово «смерть» эхом отразилась в его мыслях, ей вторила другая жизнь. Одна представляла, как будет разлагаться в земле, вторая — как её поедят черви и плесень, третья считала, что смерти не бывает, потому что через десятки, сотни лет она всё так же будет цела и готова к использованию. Бахт помнил, что смерть — нечто мягкое, приходящее быстро и, можно сказать, бесконечное. Тысячи огоньков на корабле умирали и возвращались практически сразу же, и брат, скорее всего, тоже бы воротился, если бы Солнце успело забрать его пепел себе. Почему он был «достоин» смерти, если она была неотъемлемой частью существования?       От толпы отделились двое мужчин в тяжёлых сапогах, туниках и с изогнутыми мечами на поясе. Последние очень обиделись, услышав, как Бахт их охарактеризовал, и сказали, что имя им — сабли. Бахт не успел извиниться.       — Что происходит? — спросил один из подошедших. «Уважаемая профессия — хранитель закона!» — прокомментировала сабля.       — Этот щенок обокрал меня! — в очередной раз взвыл торговец. Бахту казалось, что у него отнимается рука.       — Кхм, господин? — обратился хранитель закона к нему. — Объяснитесь.       — Я забрал кольцо, — ответил Бахт. — Теперь торговец не хочет его забирать.       Хранитель закона озадаченно почесал бороду.       — Господин, вы должны заплатить.       — Мне нечем. Поэтому я и предложил вернуть кольцо.       — Уважаемый, по-моему, честное решение проблемы, — сказал он торговцу. Тот покраснел ещё больше.       — Он вор! Пусть отвечает по закону!       — Кажется, кому-то нравится видеть, как людям отрубают руки, — посмеялся над ним второй хранитель закона, но тут же стушевался под неодобрительным взглядом первого.       — Не хочет возвращать кольцо — пусть не возвращает, — ответил Бахт. На него воззрились с удивлением.       — Ну как же, господин, тогда это действительно кража.       — Хорошо.       — И мы должны вас судить.       — Хорошо, — Бахт сжал зубы, стараясь отогнать насмешки бижутерии и золотых нитей. Он уже не мог гнать их прочь, воспоминания об острых лезвиях сабель, реках крови и стонах умирающих проникали в голову и роились в ней.       Торговец возликовал, простые люди подняли волну вздохов, хранители закона, кажется, подумали, что Бахт сошёл с ума. Может, так оно и было, но он просто хотел убраться отсюда, и ему помогли: хранители закона взяли его под руки, повели прочь от блестящих побрякушек и расшитых тайными знаками нарядов. Мужчины говорили что-то о помиловании и добровольном признании, интересовались, точно ли он понимает, на что согласился, и сокрушённо качали головами.       — Господин, мы обязаны сообщить вашим родителям.       — Их съели, — промямлил Бахт. Его голова пульсировала изнутри.       — Как? — ужаснулся первый провожатый. — Опять эта шваль из пустыни?       — Как вы тогда живёте, где? — поинтересовался второй.       Бахт не ответил. Он не знал, что отвечать. Он небожитель? Ребёнок Солнца? Земля — чуждое ему место? Нет, последнее было неправдой. Он помнил, что когда-то уже был здесь. Хотя, может, это было всего лишь детское воображение?       — У вас есть братья, сёстры?       — Уже нет.       — Дядя или тётушка?       — Нет.       — Кто-то из друзей в курсе, где вы?       — Нет.       Голос Бахта делался всё тише и тише, как и вопросы хранителей закона. Зато сильнее становилась пульсация, громче звучали голоса сабель и сапог, требующих крови виновных. Бахт уже практически не разделял нападки предметов и собственные мысли, всё смешалось: вот он идёт вроде бы по пустыне, но вместо песка — кровь, кожа, ногти и волосы, смешивающиеся в нечто огромное. Вот оно встаёт до самого неба, выше месяца, и за ним видны всполохи света, слышны взрывы и нарастающий шум. С существа стекает чёрная жидкость, превращает желтизну пустыни в серость и несёт её дальше. Вот на него разочарованно, зло смотрит брат своими золотыми глазами, но они становятся красными, а чёрный силуэт принимает вид змея с обсидиановой чешуёй.       Громкий лязг вывел из транса, и Бахт, вздрогнув, осмотрел место, куда его посадили. Земля холодила плечи, ноги не выпрямлялись: он в четырёхугольной неглубокой яме, закрытой сверху решёткой. Корни сорных растений сосудами шли вниз, сонный червь под ногами недоумевал, кого это к нему посадили. Сверху было видно лишь тёмное небо, и — Бахт поверить не мог — его сопровождала тишина. Не полная, конечно, потому что мелкая живность шныряла туда-сюда, занятая своими нуждами, а растения мечтали о тёплом свете Солнца, но свои воспоминания они оставляли по большей части себе. Они не желали делиться с, по их словам, «отбросом общества» и не хотели, чтобы с ними делились. Бахт всё же узнал причину: люди, сидящие здесь, обычно отвратительны в своих рассуждениях и планах, и залезать к ним в голову желания нет.       Бахт снова стал ждать. Что же подкинет ему судьба в этот раз? Опять будет потакать его желаниям или покажет более трудный путь?       Бахт ждал, позволяя голове отдохнуть. Или, скорее, заставляя: воспоминания так и лезли в голову, причём его собственные, но он их старательно отгонял. Прежде чем начинать анализ того, что невольно сообщила ему ярмарка, стоило сперва позволить памяти побыть пустой. Впрочем, продлилось это недолго.       Первое, что ему показалось важным, — грот и жуткая жизнь, заставляющая замереть. Звучало так, будто камни видели того самого змея ночи и знали, где он скрывается; но тогда почему люди, превратившие их в украшения, ещё живы? Змей казался очень враждебным, и этим бы объяснялась радость людей от восхода — если ночью у них больше шансов попасть в мир мёртвых. Однако, выходит, змей либо уже в другом месте, либо наелся Солнцем и не трогает тех, кто его не будит.       Второе — гниение. Из того, что он видел в воспоминаниях древесины, можно сделать вывод, что, во-первых, прошло около шести недель с того времени, как пропало Солнце, и, во-вторых, гниение распространяется стремительнее нормального. Ужас, охватывающий деревья, не передать ничем; отчаяние от того, что ты не можешь сдвинуться с места, но смотришь, как смерть семимильными шагами двигается к тебе. Даже не смерть, забвение. Безвозвратное небытие, как будто тебя никогда не существовало, не должно существовать и не будет ни в каком виде.       Третье — молчаливый перстень. Спохватившись, Бахт поднял руку. Кольцо было на месте, и теперь оно слегка дребезжало из-за серебряной шинки, каста и ранта. Тихо, словно боясь говорить, серебро осторожно подавало голос. Видимо, на ярмарке было всё-таки слишком громко. Бахт попробовал обратиться к металлу, но оно стало лишь тише. Тогда он тревожно обратил внимание на то, что торговец назвал обсидианом. Бахт понял, что его догадка насчёт чешуи была верной, — однако где её нашли?       Четвёртое, о чём подумал Бахт: «А какое, собственно, мне до этого дело?». Он больше не управлял Солнцем, не мог ничего сделать, чтобы его вернуть. Фатум определил, что теперь его место на земле, под ночным небом, и не Бахту оспаривать это решение; впрочем, даже если бы он и хотел, то не было сил: в прошлый раз брошенный судьбе вызов привёл его к исчезновению дневного светила. Хотя, может, это был и не вызов ей вовсе, а её собственная прихоть? В конце концов, всё, что должно случиться, случается, а что не должно — нет.       Железо решётки натужно звякнуло. Стражи шли.       — Поднимайся.       Ему не пришлось прикладывать усилия: хранители закона сами его вытащили и сильно удивились, когда он встал на ноги и не шелохнулся.       — Твоё бы здоровье да нашему отряду, — посетовал стражник и подтолкнул его в спину. Бахт уже приготовился идти обратно на площадь, услышать множество сплетничающих голосов и закрываться от них, но его лишь завели в здание рядом и посадили перед человеком в длинных одеждах и тюрбане. Бахт немигающим взглядом уставился в тёмные зеркальные глаза, твёрдо смотревшие в ответ.       — Ты признаёшь, что совершил кражу?       — Признаю.       — И признаёшь, что отказался отдавать краденное, когда был шанс?       — Торговец его не забрал.       — Хорошо, — судья кивнул, что-то написав на папирусе. — Как твоё имя?       — Бахт.       Судья записал, подождал несколько секунд, потом снова поднял глаза на него.       — Бахт?.. — вопросительно сказал он, очевидно, намекая на продолжение.       — Да, — коротко ответил осуждённый. — Это моё имя.       — Беспризорник, значит, — заключил судья. Стражи за спиной недоумённо переглянулись. — Хорошо. Откуда пришёл?       — Из пустыни.       Снова брошенный друг другу взгляд, но неприязненный.       — Сколько лет?       — Не знаю, — брякнул Бахт. Последний раз, когда он считал, был слишком давно.       — На вид — лет шестнадцать-семнадцать. Взрослый юноша уже, а такими делами нехорошими занимаешься.       Бахт пожал плечами.       — Что ж, уводите. Могли ради этого меня не тревожить.       — Правила, кади, иначе будем хуже зверей.       — И то верно, — вздохнул судья. — Отчего ж тогда к господарю не повели?       — Мелкое дело, — отмахнулся стражник, поднимая Бахта повторно. Судья ничего не ответил.       Его вывели на что-то, похожее на огороженный двор с каменной плитой на массивной подставке по центру, и приказали сесть, положив на плиту руку. Камень вздохнул сотнями воспоминаний об отрубленных головах и конечностях, а въевшаяся в него кровь уже не могла показать, кому принадлежала. Окна, вырезанные в стенах, стоявших буквой «П», еле подсвечивались, в них то и дело возникали головы интересующихся стражей. Бахт положил руку, на которой не было перстня.       — Не эту, другую давай.       — Какая разница?       — Украденное на той руке.       Бахт вздохнул, поменяв правую руку на левую. Обсидиан мрачно сверкнул, хотя, казалось бы, не от чего: сильного света рядом не было. Страж вытащил саблю, взмахнул ею.       «Не трогай», — на автомате приказал ей Бахт, и та повиновалась. На предплечье не осталось и царапины.       — Что за чёрт? — выругался страж и попытался ещё раз, и у него снова ничего не вышло.       — Что такое? — спросил товарищ. — Саблю не заточил? Дай я.       Снова провал. Огней в окнах стало больше, как и любопытствующих.       Несколько раз ему пытались отрубить руку — тщетно, ни у кого не выходило. Ни у несущих службу, ни у тех, кто только проснулся: попытка за попыткой оканчивалась неудачей, в то время как Бахт сверлил взглядом то место, куда его ударяли, и продолжал повторять «не тронь» до тех пор, пока раздосадованные и обозлённые хранители закона не схватили его за шиворот и не встряхнули, шипя:       — Что за фокусы?       — Вы не сможете отрубить мне руку, — констатировал факт Бахт безучастным голосом, разглядывая стража.       — Почему же?       — Вы только что пытались. У вас не вышло.       Его опустили на землю. Потом — под неё, на прежнее место; червь, уползший достаточно далеко, не возмущался. Бахт думал, что сабли ему подчиняются охотнее. Хотя, быть может, всё дело именно в том, что раньше он предметы просил его не касаться и не влезать в память, теперь же он приказал.       Прошло ещё несколько часов, прежде чем его снова достали, снова повели прочь, на этот раз в повозку-клетку. Провезли по улицам, мимо домов, и Бахт тренировался приказывать всем предметам ему не докучать. Их это делало злее, и они с усиленным напором пытались влезть в его голову.       Дорога всё ширилась и, наконец, стала вести в гору, к белому, будто кружевному, громадному зданию. Оно было до жути симметричным, в отличие от других домов, и возвышалось над ними всеми не только за счёт высокого расположения; четыре угловые башни тянулись вверх, острыми пиками указывая на небо, а чётко в центре между ними будто располагалась крупная крытая повозка или такая же башня, но более широкая и менее высокая. Здание светилось изнутри, на пяти входах стояли стражники, а вдоль подъездной дороги, начавшейся после каменных ворот, стояли кустарники, за которыми гуляли изумрудно-синие птицы с длинными хвостами. Весь замок, — конечно же, о чём заявил он сам — был построен из белого мрамора, а внутри — Бахта ввели в здание, направили на лестницу и стали вести выше — фрески были сплошь из золота и драгоценных камней, и каждый не преминул похвастаться, что именно его было труднее всего достать.       Когда Бахт оказался на верхнем этаже, он подивился красоте и роскоши, которая царила в золотых лампах, свисавших с потолка, в тёмно-красных коврах на полу и низких диванах, в лёгких тюлях, закрывающих резные решётки, которые, очевидно, заменяли окна, и в одежде присутствующих: три служанки, порхающие вокруг бородатого сурового старика, были одеты в шелка, а сам старик — в белый халат, по краю которого шла дорожка бриллиантов. И каждая нить, конечно же, восхваляла своего господина и величие, которым их наделили, пошив на заказ такому великолепному человеку.       — Это он? — спросил старик, хмуря брови и отказываясь от предложенных ему сладостей.       — Он, ваше сиятельство.       — Сколько ударов его не взяло?       — Сорок, не меньше.       Падишах — сомнений не оставалось, что это именно он, — взмахом руки прогнал служанок. Когда дверь за ними закрылась, он скомандовал:       — Покажите.       Пока Бахт рассматривал человека напротив, его руку вытянули вперёд. Вытащили саблю из ножен, взмахнули и что есть силы ударили — Бахт ощутил неприятное прикосновение острого края, хотя клинок ему, как и в прошлый раз, вреда не причинил. Всё-таки оружием было куда удобнее и легче управлять. Они, видимо, словно солдаты, носившие их, подчинялись приказам вышестоящих беспрекословно — а кто для них дитя Солнца, если не глава над всеми?       — Хм, — задумчиво произнёс падишах. — Снимите кольцо и попробуйте снова.       Не получилось.       — Кто же ты такой? — спросил старик у Бахта, когда тому вернули кольцо.       — У меня нет ответа.       — Ты бессмертен?       — Возможно.       Падишах, казавшийся до сих пор мудрым и честным, неприятно осклабился и погладил бороду пальцами, усыпанными перстнями.       — Рубите голову.       Когда сабля слегка похолодила шею, не тронув на ней и волоска, падишах так обрадовался, что хлопнул в ладоши.       — Отлично, отлично! Скажи, юноша, как ты стал таким?       — Родился.       — Ха-ха! Я что, похож на того, кто поверит Шахерезаде?       — Да, — неосторожно ответил Бахт. Падишах и вправду был тем, кто скорее бы поверил в источник, дарующий вечную жизнь, чем принял бы, что ему скоро предстоит получить новую, — судя по всему, упомянутая им женщина могла рассказывать о таком.       — Однако мы можем проверить, — продолжал падишах. — И, если всё подтвердится, ты расскажешь, где нашёл способ жить вечно.       — Уже рассказал.       — Да, конечно. Пробуйте на нём все казни, что придут вам в голову, в моём дворе.       Так начались дни, проведённые на плахе.       Его пытались обезглавить, четвертовать, закопать заживо на долгое время, проколоть несколькими десятками мечей одновременно, утопить в пруду, скормить домашним ягуарам и кинуть под ноги разъярённому слону — животные даже не пытались обратить внимание на Бахта, а потому казни с их использованием закончились быстро, — хотели проткнуть деревянным колом, сварить и сжечь заживо (последнее было особенно приятно, так как в итоге, потухая, пламя давало ему сил). Каждый раз Бахт приказывал оружию и природе его не трогать, и они повиновались, а несостоявшийся смертник думал о том, почему они его слушаются. Спустя несколько разговоров с павлинами, кустарниками и водой, он получил ответ: для природы нет ничего интересного в том, чтобы забрать жизнь. А про оружие предположение оказалось верным.       Прошло ещё две с половиной недели перед тем, как падишах вышел из себя. Он попытался собственноручно задушить Бахта, и, к ужасу последнего, у него практически вышло: если бы не налетевший на хозяина павлин, старик осуществил бы задуманное. И Бахт понял простую истину: он умрёт, если человек решит убить его собственными руками. Виду, разумеется, он не подал, оставшись внешне бесстрастным.       — Это невозможно! Он не ест, не пьёт, и с ним всё в порядке!       — Ваше сиятельство, может…       — На площадь его! — брызгал слюной падишах. — Любого, кто его убьёт, я озолочу!       — Но…       — Немедленно, иначе и ты будешь с ним заодно!       И вот он попал обратно на главную площадь. На этот раз под ним скрипели доски, спиной он ощущал деревянный столб, запястьями — верёвку. Объявление о награде читали в разгар рабочего времени, так что все дома, люди и ездовые животные обратили внимание на него — настолько удачливого, что смерть не забирала. Внизу расставили оружие разного рода — берите, граждане, да пытайтесь. И всё по новой. Они считали, что раз оружие его не берёт, то руки и подавно, а потому продолжали подвешивать, резать и рубить, но Бахт оставался нетронутым.       Его не страшили ни сталь, ни булыжники. Всё, что его волновало, — лишь бы никто не догадался, что он бессилен перед обычной человеческой силой.       Его иногда возвращали под землю — так, забавы ради, с целью вылить на него помои или высыпать «мерзкие» личинки, чтобы они сожрали его вместо листьев. Грязь от людей, конечно, доставляла неудобство, но его спасителей стражники сами ему подарили: личинки накинулись на мусор, словно на самое вкусное лакомство на земле, и даже интересовались, не хочет ли Бахт разделить с ними трапезу. На это он лишь улыбался и говорил, что не нуждается в пище. После его мыли и снова отправляли к столбу, дивясь, что он спустя столько времени всё ещё не пытается сопротивляться. А Бахт молил дух брата не давать людям узнать его тайну и наблюдал, как его изо дня в день безуспешно пытаются отправить в мир мёртвых. Наблюдал безучастно, только наполняясь жалостью и тупым раздражением к людям и предметам, насмешливо на него фыркающим.       Всего лишь наблюдал.       А затем к его пьедесталу пробилась однорукая девушка.