Человек, внутренне не подготовленный к насилию, всегда слабей насильника.
«Архипелаг ГУЛАГ», Александр Солженицын.
Когда это началось? Наверное, когда мама умерла, а отец остался один с двумя малолетними отпрысками, к которым притягивались, как магнитом, неприятности. Наверное, когда они пошли по его стопам и начали наводить «порядок» на ярких и всегда живых улицах Роппонги, в котором ощущали себя королями без корон. Наверное, когда старший Хайтани потерял крупицы терпения и сорвался, решив, что если они хотели повторить его успех и даже переплюнуть в каких-то моментах, взойти ещё выше, чем он, то их необходимо подготовить ко всем прелестям криминальной жизни. В одном сомнений не было: это началось, когда отец впервые повалил Рана на пол, сдёрнул с него штаны и хорошенько выпорол его ремнём. Да так, что крики стояли на весь этаж многоквартирного дома и эхом отдавались внизу и наверху. Никто не помнил, за что он его наказал, но это точно была мелочь. Кажется, Ран потащил Риндо подраться с какими-то мальчишками, которые были на год-два старше. Они тогда проиграли. Вот он, наверное, и разозлился. Не смог вытерпеть позора, ведь в своё время он был великим. — Маленький ублюдок, думал, что я не узнаю о твоих проказах? У меня глаза и уши везде, в каждом углу. Я всё вижу и слышу. Абсолютно всё, Ран. Ты слабак. Огрести от ссанных малолеток, которые и в подмётки тебе не годятся. И ладно сам подставился, так ещё и Риндо в это втянул, — шипел он, натягивая на кулак его длинные волосы. Ран больше не кричал. Смотрел на него со стыдом и отголосками злости. Его глаза и щёки покраснели, но слёз больше не было. — Ты уже испорчен. Тебя уже потянуло не туда, куда следовало. Дороги назад больше нет. Для тебя. Но для Риндо шанс есть. Ты же его любишь, да? — Люблю. Очень, — прошептал Ран, соглашаясь. — Поэтому мы всегда вместе. Вместе. Мы неразрывны. Мы всегда будем рядом. Где он — там и я. Где я — там и он. Это неизменно, отец. И я ни за что не откажусь от него. — Не смей втягивать его в это. Не смей, слышишь?! Она этого не хотела. — Ты никогда не произносил её имени, никогда не говорил «мама» с тем самых пор, как она умерла. — В этот раз в его глазах, что так были похожи на её, — ненависть. Всепоглощающая, как огонь, сжигающая всё на своём пути. — Её последним желанием было, чтобы мы всегда держались вместе. Вот, чего она хотела. — Ваша мать всегда хотела, чтобы вы были в безопасности, а не в шаге от смерти. Думаешь, уличные драки — это забава? Ты, чёртова малолетка, даже не понимаешь, куда суёшь свой маленький любопытный нос. И как человек, который варится во всём этом дерьме слишком долго, предупреждаю тебя: в реальности эта жизнь разительно отличается от той, что показывают в боевиках, — сказал отец уже спокойнее. Отпустил его волосы — осторожно, чтобы он не ударился носом о ламинат, — и откинул ремень в сторону, стараясь не смотреть на кровоподтёки на алой, приобретающей лиловые оттенки коже. — Хочешь пойти по наклонной плоскости — пожалуйста. Я помогу, чем смогу: объясню, обучу, покажу. Но не смей втягивать своего брата в это. Не хочу, чтобы этого ангела зарезали в какой-нибудь подворотне. — А я, по-твоему, такой участи заслуживаю? — обиженно спросил Ран. Поморщился, когда не смог подняться из-за дрожащих рук и ног. — Спасибо, папочка. — А ты и не ангел. Ты настоящий дьявол, Ран. Риндо никогда не понимал, почему Ран называл его ангелом, а себя — дьяволом. Ему всегда казалось, что второе прозвище подходит им обоим: оба отличались ужасающей жестокостью и беспощадностью по отношению к своим противникам. Но ещё больше оно подходило отцу. Он действительно был страшным человеком. Начинал свой путь с тех же лет, что и они, молниеносно вырвался к правителям Роппонги и одержал победу, становясь единственным королём. И годы, которые он провёл на вершине, закалили его, сделали ожесточённее. Из живого человека превратился в статую. И выглядел он так же — будто бы весь был высечен из прочного камня, не поддающегося огранке. Как милая девушка согласилась стать его спутницей жизни и матерью его детей — оставалось загадкой. Поистине святая. А умерла как какая-то свинья на скотобойне. По его вине, ведь если бы он распознал опасность, был чуть бдительнее, чуть проворнее, чуть прозорливее, то ничего бы не произошло. Её бы не нашли в Токийском заливе. Вся истерзанная, измученная, с огромным количеством ран по всему телу. Прекрасная и святая. Но перед лицом смерти все равны: все одинаково ничтожны. То, что было высечено из камня, превратилось в огромный монолит. Неуязвимый, познавший утрату и боль от неё, получивший ценнейший опыт и знания. Старший Хайтани, бесспорно, король. Король, потерявший королеву, но не потерявший своих наследников. Неприступный. Холодом от него веяло за несколько десятков метров. И он обжигал. Обжигал так, что подобраться к нему было практически невозможно. А вот к его отпрыскам, которые внешне напоминали миловидную девушку, любовь всей его жизни, а внутри — маленьких копий непревзойдённого короля, очень даже просто. Дети они и есть дети: конфетой помани — и они тут как тут. В их случае следовало поманить холодным оружием, которого не было в арсенале у отца, и хорошей дракой. Одной ночью после того, как им снова досталось от дворовых пацанов, они, лёжа на одной кровати и под одним одеялом, переплетясь руками и ногами, поклялись друг другу, что станут сильнее. Они — единый механизм. Ран в нём — голова и холодный разум, стратег. Риндо — его руки и ноги, оружие. Они были преисполнены духом и решимостью, но ровно до того момента, пока не вернулся отец. Злой, уставший и явно раздражённый. Разумеется, ему всё доложили. И доложили во всех красках, предоставив при этом доказательства с камер видеонаблюдения. Риндо никогда не понимал, почему его никогда не наказывали. Ран никогда не говорил, что получал за двоих. Он ведь старший, да ещё и виноватый в том, что они огребали по самое не хочу. И ответственность нести должен тоже он. Они шли рука об руку несколько лет. Росли, крепли, превращались в настоящих монстров, для которых не существовало ни идеалов, ни принципов, ни понятия чести. И если Риндо ещё как-то удерживался на плаву и мог отличать «добро» и «зло», находя расплывчатые границы между этими двумя понятиями, то Ран никогда их не видел. И он не понимал, что с ним происходило. Когда своими глазами наблюдаешь за тем, как близкий человек рушится и выстраивается в нового, вселяющего ужас человека, это ранит и причиняет нестерпимую боль. Наблюдая за старшим братом, ему казалось, что он вот-вот отправится к своей матери на тот свет. Видеть, как Ран с громким хрустом ломался под давлением отца, словно стекло от шока при изгибе, было тяжело. Видеть, как он собирал себя заново по маленьким кусочкам, возвращаясь после очередного наказания, было невыносимо. Его пытки Риндо лицезрел лишь несколько раз: один — в далёком и таком близком одновременно детстве, а остальные — в зрелом возрасте. Прячась за дверцами шкафа, он с замиранием сердца смотрел на то, как Ран страдал, но стоически переносил всё, что проделывал с ним родной отец для того, чтобы великий наследник его престола стал сильнее. Ему много раз хотелось вырваться из плена душного шкафа, повалить его на пол и сломать ему руки в нескольких местах, чтобы он больше никогда не смел причинить его родному человеку, единственному, кого любил, такую боль. Но Ран, являясь настоящим хитрецом с работающими мозгами, и зная своего брата наизусть, предусмотрительно запирал двери шкафа ключом. Знал, что для него это будет такой пыткой, но только моральной. И хотел, чтобы он страдал вместе с ним; чтобы закалялись оба. Риндо сжимал кулаки, закусывал до крови губы, протяжно мычал. Но смотрел, потому что такова была воля его старшего брата, которого он до одури любил. И если он требовал, значит, так было нужно. Ремень рассекал воздух до свистов. Обрушался ровно на те места, где ещё не сошли предыдущие синяки, чтобы было больнее, запоминающееся. Удар за ударом. Каждый новый сильнее предыдущего, но Ран молчал. Учился, набирался опыта и терпения. Проявлял себя как настоящий лидер, способный пойти на определённые жертвы. Одна из них сидела в шкафу. Затаилась, наблюдала с такой же ненавистью, как и он несколько лет назад. Думал, что его не слышно, но шумное дыхание улавливалось чётко. И тихие всхлипы, которые являлись подтверждением их неразрывной связи, невиданную им до момента рождения Ангела, тоже. На прикроватной тумбе горела свеча, которая ожидала своей минуты славы. Но до неё было долго. Следовало повторить и закрепить основные принципы воспитания, которые и он, и его сын знали наизусть. — Первый принцип — страх. Ты боишься, Ран. Даже если ты каким-то образом смог убедить себя, что ты больше не испытываешь того трепета, что раньше, — сказал мужчина, медленно проводя кожей по покраснениям. Не бил, выжидал. — Трясёшься. — Это потому, что у меня руки затекли. Лежать на животе, пока запястья перекручены прочными жгутами за спиной, не очень удобно, знаешь ли. Ты ведь знаешь? Он усмехнулся, довольно кивнул. Смотрел на него затравленно, как загнанный в ловушку зверь, но всё равно кусался. Для него это хороший знак и повод задуматься. — Второй принцип — свирепость, — тихо сказал он. Замах — и кожу обожгло. От металлической пряжки остался слабый кровавый след. В полумраке его было почти что незаметно. — Ты злишься, Ран. Ты в ярости, потому что не можешь мне ответить. А не можешь, потому что ты слаб. — Или потому, что это ты — настоящее ссыкло, которое боится сразиться со мной один на один, — прорычал Ран. Скалился, дёргал запястьями. Освободить его — и раздерёт в клочья голыми руками, не оставив и мокрого следа. Всю кровь выпьет и не подавится. Становился злее, беспощаднее. То, что нужно. — Третий принцип — непоколебимость. — Удар за ударом обрушался на его горящую пламенем кожу. Он не щадил сил, находил в себе остатки и выплёскивал их. Было бы больше — забил бы до полусмерти, чтобы окончательно закрепить все уроки и наконец-то вверить ему всё то, что у него осталось. — Я не остановлюсь до тех пор, пока ты не станешь сильнее, Ран. Без падения на самое дно нельзя взлететь до самого верха. — У тебя сил не хватит… Теряешь хватку, — на выдохе просипел Ран. — А я-то думаю, чего это ты стал жёстче. Хочешь побыстрее посадить… меня на своё место? Ну… Я польщён. Прознал. Очередной хороший знак. Проницательность в преступном мире — это прекрасно. Ведь в обычном нельзя доверять, а уж там, где было море грязи, перемешанной с кровью, — тем более. — Четвёртый — неотвратимость, — прошептал он и откинул ремень на пол. Пряжка громко ударилась о дерево, разрезав тишину, полоснув по слуху так, что хотелось поморщиться. — Как бы ты не пытался сбежать, уже не выйдет. Пути назад нет, поэтому остаётся идти только вперёд. До самого конца. До самой смерти. — Надеюсь, до твоей, — тихо ответил Ран, спрятав лицо в сбившихся простынях. — Надеюсь, на том свете ты с ней не встретишься. Она не заслуживает этого. И ты — тоже. — Меня не возьмут в рай, сын. — Да и в аду ты нахрен никому не сдался. Риндо тихо всхлипнул, зажав рот ладонью. Сердце с силой билось о грудную клетку, будто пытаясь выбраться из плена. Будь его воля — распорол бы себе грудь и самолично вырвал бы и положил ещё бьющееся, но уже в агонии нутро на алтарь смерти. Жить в таком жестоком мире больше не хотелось. Эти четыре принципа он запомнил на всю жизнь. Господин Хайтани был Вием. Его холодный взгляд рассекал, убивая на месте. Одна его воля — и целые корпорации могли рухнуть, подняв столпы пыли. Его громкий голос, пропитанный сталью, эхом звучал по всему Роппонги. Он — король и бог. Безупречный и непобедимый. Король, что породил настоящее чудовище, которое перестало подчиняться ему, потому что этого хотел он сам. Чудовище, которое его и погубило, выпустив ему пулю в затылок. Отомстил и за мать, и за свои страдания, и за всё остальное, что он успел натворить за пятьдесят один год. Безобидная маленькая крылатая змея начала медленно превращаться в настоящего монстра. Ран пошёл по стопам отца, повторяя его путь один в один. Между ними даже начало проявляться то сходство, о котором раньше никто не догадывался. Холодный, ожесточённый, сделанный будто бы из гранита. Риндо начал бояться его, тихо обижаться и злиться на него, потому что он вдруг опомнился и решил отстранить его от дел. То, что раньше являлось единым механизмом, превратилось в развалины. Риндо никогда не понимал, почему это вдруг его старший брат решил прислушаться к отцу и обезопасить его от этого жестокого мира. Ран знал, что видеть всю ту грязь, в которую он шагнул и которая начала его засасывать, марая дорогущий классический костюм и светлую кожу, младшему брату точно нельзя. Оба осознавали, кто из них пошёл в мать, а кто — в отца. Разница была лишь в том, что отец любил маму чистой любовью, а вот Ран любил Риндо совершенно другой — страшной, извращённой. Это стало понятно, когда Дьявол впервые после своего грехопадения и воспарения дорвался до Ангела, который всегда был наверху. Пройти бесследно подобное просто не могло. Ран закончил свою огранку, впитал в себя свинец и сталь, закалился. Увидев результат, осознав своё величие и силу, он, как и ожидалось, сошёл с ума. Начал медленно, тихо и незаметно, а закончил так громко, что крики перепуганного Риндо едва не сотрясли стены. Отец всегда говорил, что старший был дьяволом во плоти, а младший — настоящим ангелом. Наверное, именно поэтому одного он даже не пытался отговорить от своих затей взобраться на верхушку криминального мира сначала в Роппонги, а потом и во всей Японии, а другого так старательно оберегал и защищал. Несправедливо и жестоко — это было известно и ясно как день. Но Ран всегда заверял младшего брата, что не держит на него зла: не он же его бьёт, чтобы сделать сильнее и прочнее. Возможно, так и было. Нет, это был самообман. Такое не могло не оставить гниющие рубцы, схожие на те, что были на его теле; не могло забыться. Обида и злоба медленно скапливались, а к двадцати годам стали переливаться через край. Когда не стало единственного, кто мог удерживать его на короткой цепи, они хлынули огромным потоком из переполненных чаш. И так же несправедливо и жестоко, как и в его детстве, это всё вылилось на Риндо. Потерянного, перепуганного чуть ли не до смерти, ошеломлённого. Он не осознал, когда произошёл последний слом, из-за которого тот, кто являлся его старшим братом, превратился в незнакомого человека. Та же оболочка, но наполнение уже совсем другое. Ему было двадцать два, когда он начал думать о страшных вещах, от которых грудь неприятно сдавливало, а к горлу подступал противный ком. Рану было двадцать три, когда он заметил, как его брат начал сходить с ума вслед за ним. Вода в ванной уже успела остыть, но Риндо, подрагивая всем телом, не спешил вылезать. Бездумный, пустой взгляд скользил по натренированному телу, по жёлто-фиолетовым гематомам и порезам, по красным и успевшим побелеть шрамам на запястьях, по витиеватой татуировке, тянувшейся от ключиц и затылка до ступни. Паук на Роппонги — символ их любви и власти, которую он не ощутил сполна, потому что одним резким движением у него это отобрали. Часть целого — напоминание того, что однажды они были близки. Хорошие были времена, беззаботные. Конечности совсем не слушались. Он поджал разбитые губы и почувствовал неприятный привкус крови на кончике языка. Поморщился, зачерпнул рукой воды, чтобы смыть её, и медленно моргнул. Раньше боль отрезвляла, приводила в себя, заставляла взбодриться, придавала сил, но теперь она стала настолько привычной, что от неё не было ни страданий, ни удовольствия. Боль для него — это что-то само собой разумеющееся, незыблемое. Он к ней за неполные три года приспособился, научился определять, когда находился далеко от невидимой черты, когда — на опасной грани, когда — за её пределами. А вот Ран не умел, не понимал, потому и злился. И эту злость, которая прибавлялась к другой, из-за иных причин, вымещал на нём. Пытался таким образом научиться определять, когда следовало остановиться, но безуспешно. Риндо однажды в гневе сказал, что даже если и научится, то всё равно не сможет сорвать стоп-кран, потому что слаб перед самим собой. А дальше ничего не помнил; проснулся в постели, на которой белоснежные простыни снова окрасились в бурый из-за крови, без единого воспоминания о том, что произошло после его неосторожных слов. Он привык к боли, смирился с ней. А вот с тем, что её приносил брат, которого он любил, — нет. Знал, что никогда не сможет. Риндо прошёл мимо зеркала, стараясь не смотреть в него, чтобы не прийти в ужас от увиденного, обмотал бёдра полотенцем, но оно так и норовило упасть к ногам: хорошо закрепить его не получалось из-за дрожащих рук. Внутри всё замирало от предвкушения, но не того, о котором мечтал Ран. Не было ни похоти, ни желания, которое он пытался из него выбить. Ничего не было — лишь ненависть, появившаяся из-за подавления любви, и что-то сокрытое за тонкими стенами, покрытыми паутинкой из сотни трещин. Надавить — и рухнет, освобождая всех тех демонов, которые за ней затаились. Он собирался сделать это через несколько минут. Спальня встретила пронизывающим холодом. Воздух был тяжёлым, давящим так, что Риндо на несколько секунд замер посреди комнаты, не находя в себе сил, чтобы сделать последние шаги до кровати. Спиной чувствовал прожигающий взгляд, от которого по коже пробегались мурашки, уловил вмиг потяжелевшее дыхание. Он теперь для Рана как красная тряпка для быка. Один неверный шаг, одна ошибка — и море боли, в котором он начинал его топить. Они проходили через это сотни раз, но именно в тот момент Риндо впервые ощутил жуткую тревогу. Знал, что Ран, как дикий хищник, ощущал эти колебания и мог выкрутить подобное в свою сторону, но ничего не мог с собой поделать. Позади фигуры, от которой исходила мощная энергетика и власть, блуждали маленькие огоньки. Риндо громко сглотнул, быстро поморгал глазами, чтобы убедиться в том, что у него не было галлюцинаций, и едва сдержал крик от охватившего его ужаса. Белые крупные точки, похожие на гирлянды, парили над Раном. В их отсвете его кожа выглядела ещё белее, становилась полупрозрачной, из-за чего были видны очертания голубых и синих вен. Брата, казалось, ничего не смущало. Кроме, разве что, его странного поведения, которое было ему не свойственно. «Трупные свечи», — догадался Риндо. Это ли не знак? Прожигающий взгляд Рана сменился на что-то обманчиво-нежное, вот только он уже не верил в это. Знал, что такое весьма тихое поведение и вся эта неприсущая ему нежность — предвестник беды. Обычно он так смотрел на него перед тем, как перейти к самому главному и приятному — только для него — моменту «наказания». И в этом заключалась одна из немногих разниц между ним и отцом. Старший Хайтани был жесток и чёрств, познавал насилие и обучал ему других, но он никогда не выходил за невидимые рамки, которыми сам себя оградил. Он никогда не смел даже допустить мысль о том, чтобы подвергнуть кого-то изнасилованию. Над врагами разбирался быстро и чётко, не позволял истязать их слишком долго. Для Рана же, казалось, границ вообще не было. Для него чужие страдания и боль — топливо, без которого он не мог существовать. И как же было удобно, когда безграничный запас находился под боком. Иногда бросавшийся, чтобы загрызть, но в основном смирившийся со своей участью. Только в последнее время казалось, будто «топливо» отравлено, потому распространяло неопознанный яд у него под кожей. Казалось, что упускал что-то важное. Терял контроль над тем, кого знал всю жизнь. А терять власть над кем-то он ненавидел. И допустить подобного не мог. — Раздевайся и ложись лицом в матрас, — приказал Ран, окинув его вмиг похолодевшим взглядом. У их отца методы воспитания были далеки от нормальных, как и он сам. Однако у его брата они были ещё хуже, абсолютно безумные во всех их проявлениях. Риндо не знал, был ли секс одним из способов «перевоспитать» его или же очередным больным и сумасшедшим желанием удовлетворить свои потребности. Но знал, что это всегда больно, унизительно и будто бы противоестественно. Так не должно было быть. Никогда. Но жизнь та ещё сука, поэтому он скинул с себя полотенце, отбрасывая его на край кровати, глянул на взбитые подушки и, громко сглотнув, перекатился на середину постели, ложась на живот. Руки сцеплены за спиной, лицо спрятано в матрасе — всё, как он любил. Риндо закрыл глаза, задышал глубоко, хотя знал, что перед смертью всё равно не надышаться. Уловил шуршание одежды позади себя и звон пряжки — непроизвольно вздрогнул, вспомнив, как около часа назад она обжигала болью, — попытался абстрагироваться хотя бы на несколько минут. Думал о том, как могла бы сложиться их жизнь, если бы не умерла мама, а отец не сошёл бы с ума на этой почве. Фантазировал о том, как они с Раном заправляли бы какой-нибудь компанией, сетью клубов или всем сразу. После такого в реальность не хотелось возвращаться, но он всегда любил поговорить перед тем, как совершить акт очередного насилия, но уже сексуального характера. Чтобы закрепить усвоенный материал, так сказать, и оправдать свои поступки, которые никогда нельзя было понять и принять. — Знаешь, почему я в последнее время всё чаще и чаще тебя наказываю? — Риндо промолчал, с силой сжав своё запястье. — Думаешь, из-за того, что ты наконец-то стал на меня бросаться и слабо отвечать, хотя до этого не хотел причинять мне вред? Ты прав, но только отчасти. Мне кажется, что за мной идёт смерть. Последний месяц не отпускает это чувство. Внутри него всё похолодело от этих слов. Он скосил взгляд на подушки, но те находились в том же состоянии, что и несколько часов назад. — Думаешь, мне приятно вот так вот возиться с тобой и смотреть на твои страдания? Думаешь, мне нравится это? — Ран склонился над ним, опираясь на руки по обе стороны от его головы, прижался к его ягодицам тазом. — Это огромная ноша, братик. Огромная и тяжёлая. Но только я могу её нести столько, сколько потребуется. Кто, если не я? Риндо зажмурился, сжал зубы до боли, чувствуя, как внутри всё закипало от злости и ненависти. Хотелось заорать, взмолиться, чтобы он перестал строить из себя великомученика, чтобы перестал врать о том, что ему это не нравится, потому что стояк между его ягодицами ощущался слишком явно. Хотелось убить его, закончить все мучения, но в груди всегда теплилась надежда, что всё изменится и вернётся в прежнее русло. Однако то, что уже запустилось и набирало скорость, не остановить. Он убеждался, когда всё повторялось снова и снова, по одному и тому же сценарию. — Я скоро умру, — тихо сказал Ран, а у Риндо внутри всё в очередной раз вздрогнуло. Тот самый голос из далёких времён, когда всё было хорошо. Тот самый. — Человеку нужно пройти через настоящий ад, чтобы стать кем-то. Полностью разрушить себя, чтобы потом возвести на руинах что-то новое и величественное. Всё это началось только для того, чтобы разрушить тебя, стереть всё старое, а после своими руками вылепить что-то новое. Создать того, кого можно было бы назвать по-настоящему сильным. Это же для твоего блага, разве нет? — Скажи мне, Ран, нравилось ли тебе, когда отец наглядно показывал все свои ебанутые принципы «воспитания»? — спросил Риндо, выдавливая некоторые слова сквозь зубы. Он, разумеется, не ответил. — Это же было для твоего блага, разве нет? Тогда какого хрена ты ненавидишь его? Какого хрена ты убил его вместо чёртовой благодарности за то, что он взвалил на свои плечи тот же неподъёмный груз, что и ты, а?! Вскинул голову, не боясь, что вслед за этим мог последовать удар, и замер, когда увидел, как Ран поджал губы и спрятал взгляд, опустив голову. На мгновение ему показалось, что он вот-вот придёт в себя, вернётся к нему и у них всё снова будет хорошо, но радужные мечты с громким звоном разбились, задевая его осколками, изрезав всё тело и душу, оставляя после себя шрамы. В отличие от тех, что были на теле, эти болели сильнее, напоминая о том, что всё пошло против него. — Я никогда не понимал нашего отца и ненавидел его за то, что он сделал со мной. Ненавидел так яростно, что это отражалось на всех, в том числе и на тебе, — прошептал он, а после приподнял голову, позволяя ему увидеть в его фиалковых глазах, которые засияли от ярости и чего-то ещё, всю ту злость, накопившуюся в нём за всё время. — Ненавидел, пока не убедился в том, что он был прав. Наш мир беспощаден, а люди бессердечны, лицемерны и безбожно тупы. Если бы я не увидел обратную сторону прогнившей медали, то я бы ни за что не позволил вести себя таким образом. Но он был прав, Риндо. Он не ответил. Не ответил, потому что не мог вступить в спор, не имея при себе каких-либо аргументов. На улице он не был давно, а если и был, то вместе с ним и в безопасных местах: в основном в тех, где они проводили вечера в детстве и подростковых годах. Он не знал, каким был и мир, и люди в нём. И потому не мог утверждать обратное. — Я долгое время смотрел на то, как всюду царил хаос, как люди предавали друг друга, продавая или обманывая, как всё тонуло в грязи и крови. Тогда я понял: или ты, или они — другого не дано. — Ран выпрямился, сел себе на пятки и уставился в окно, погружаясь в себя. — Причинить боль тому, кого ты любишь, очень тяжело, но построить что-то новое, когда всё старое стёрто с лица земли, очень легко. Наблюдать за тем, как близкого тебе человека истязает прогнившее насквозь общество, подобно адскому мучению, но смотреть на то, как он, пройдя через множество испытаний и закалившись, став сильнее, практически неуязвимым, невероятно приятно. Очень надеюсь, что увижу, как ты станешь тем, кем я хочу тебя видеть. «Не увидишь», — мысленно ответил Риндо и закусил губу, уткнувшись лицом в холодную простыню. — Ни один человек не добился успеха, не пройдя через настоящий ад из моря страданий и боли, Рин, — напомнил он, вновь склонившись над ним. — Я уверен, что ты помнишь все принципы, однако нужно их повторить. Только так можно понять их. Без теории практика бессмысленна, как и практика без теории. Риндо затаил дыхание, готовясь к самому худшему. Раньше для него это было чем-то грязным и постыдным, затем — противным и мучительным. Теперь это воспринималось как нечто неизбежное. Он не знал, можно ли назвать такую реакцию смирением, потому что в глубине души понимал, что к такому нельзя привыкнуть. К Рану нельзя было привыкнуть, потому что с каждым днём он становился всё бесчувственнее и бесщаднее. Он перестал быть человеком и превратился в тёмное пугающее нечто, которое отбирало жизнь и дарило её, когда к нему приходили за помощью, но не по доброте душевной. Он никому не желал добра. Даже себе. Риндо знал, что в глубине души ему действительно не нравилось его бить, когда он проявлял слабость или показывал свой несносный характер, однако ему нравилось подчинять его необузданный нрав, показывая своё преимущество над ним, слушая тихие звуки их крепкой любви, которые раздавались в ночной тишине. Любил, правда, он один. Руки крепко обхватили таз, немного приподнимая его. Пальцы успокаивающе водили круги на выступающих косточках, когда он неосознанно вздрогнул от резких движений. Противный ком вернулся к горлу, из-за чего хотелось выблевать желчь прямо на постель, а после выпить горячего чая с лимоном и несколькими ложками сахара, заснуть и проснуться уже в другой реальности, где не было этих кошмаров, от которых хотелось выть. Первый толчок стал неожиданностью, хотя он и готовился к нему. Жгучая боль распространилась от одной точки по всему телу. Пришлось снова сжать своё запястье рукой едва ли не до хруста, зажмуриться до белых точек перед глазами, поджать губы, чтобы с них не слетело ни звука. Ран не любил, когда из глубин его души вырывался настоящий вой. В конце концов, это ведь он приносил себя в жертву, а ему нужно только благодарить его за такой акт. — Первый принцип — страх. Удивительно, но ты не боишься, Риндо. И это пугает уже меня, — признался он. — Я должен внушать в тебя страх, ведь иначе как мне вырастить из тебя того, кто сможет постоять за себя? Толчки на несколько секунд прекратились. Он сделал несколько глубоких вдохов и шумных выдохов, успокаивая себя, подготавливая к наихудшему. Ремень рассёк воздух с тихим свистом и обрушился на покрасневшую от многочисленных ударов до этого момента кожу. Зашипел, сжал ладони в кулаки, но не вскрикнул. — Второй принцип — свирепость. — Толчки возобновились, стали быстрее и сильнее. — Ты ненавидишь меня, Риндо. Злишься, потому что не можешь вырваться и уйти от меня. А не можешь не потому, что ты слаб, как я в своё время, а потому, что любишь меня. Ненавидишь и любишь — это контрадикторность. И страшная вещь, но не столько для меня, сколько для тебя самого. Подбородок задрожал. Удар был в самую точку: он никогда не мог ударить его в полную силу или выкрутить какую-нибудь конечность так, чтобы приковать его к креслу-каталке или выбить из равновесия на месяц-другой. Даже если испытывал такую ненависть, что хотелось убить его, не мог. Жил воспоминаниями о прошлом, потому любил его и верил, что однажды всё изменится. — Ты мог бы сейчас спокойно вырваться из моей слабой хватки, мог бы сломать мне руки и ноги в нескольких местах. Я бы на твоём месте уже давно бы так и поступил. Но ты не делаешь этого. Ты и правда ангел, Рин. А я — настоящий дьявол. — Риндо прикусил губу до крови, чтобы с них не слетел первый всхлип. Не должно так быть. Не должно. — Третий принцип — непоколебимость. Даже если ты сейчас зарыдаешь, даже если ты сейчас будешь на грани между сознанием и обмороком, я не остановлюсь. Ягодицы обжигало нестерпимой болью. Удары приходились ровно на те места, где только-только расцветали алые и фиолетовые следы от предыдущего раза, который был чуть больше часа назад. Риндо знал, что это было специально. Ран в таких вещах ошибок не допускал, да и зрение его никогда не обманывало. От этого становилось только паршивее. — Четвёртый — неотвратимость, — сказал он, откинув ремень на пол. Пряжка ударилась о дерево, но этот звук был заглушён его протяжным шипением, когда мышцы вокруг члена сильно сжались. Это было сделано специально, потому что этот звук удара мог вернуть его в те дни, когда отец возвышался над ним. Даже в такие моменты он беспокоился о нём. Напоследок. — Ты наивно полагаешь, что это всё закончится, когда ты станешь сильнее. Но нет такой категории, это всего лишь отмазки и недостигаемая планка, которую когда-то кто-то завысил. Пределов нет, Риндо. И эти мучения закончатся только тогда, когда я умру. А я этого пока не планировал, несмотря на отвратительное предчувствие. «Зря», — хотелось ему ответить. Повторение принципов закончилось. Пришло время переходить напрямую к практике и закреплению усвоенного материала. Риндо покачнулся от сильного напора, но не вскрикнул, лишь задышал глубже и иногда позволял себе коротко прошипеть. Было больно, но не столько физически, сколько морально. К неприятным ощущениям он привык уже давно, а вот к своим душевным мукам — никогда. Было тяжело, но не столько телу, сколько умирающей внутри него надежде. Ран ведь сам сказал, что это не закончится до тех пор, пока он не умрёт. Тогда почему ему так тяжело на душе? Звонкие хлопки кожи о кожу вызывали лишь тошнотворные позывы, а его обманчиво-ласковые прикосновения — желание сбросить с себя чужие руки и убежать в душ, чтобы смыть с себя все следы и ощущения. Но Риндо терпел, кусая губы и закрывая глаза. Пытался вырваться из этого плена и перенестись мыслями к чему-то приятному, но не получалось, потому что прикосновения Рана стали настойчивее, а его толчки — медленнее, но глубже. Скоро всё должно было закончиться. Он проезжался лицом по влажным от его редких слёз простыням, слышал тихие вздохи у себя над правым ухом и мечтал о том, чтобы кого-нибудь из них в тот момент не стало. Ему было без разницы, кого именно. Он устал. Чертовски устал от всего этого. Сколько это длилось? Сколько будет длиться? Так продолжаться больше не могло. Горячие капли попали ему на правую часть поясницы. Ран всегда заканчивал именно на татуировку, окропляя чёрные чернила белесыми выделениям. Считал это настоящей эстетикой и получал огромное наслаждение, когда видел этот «шедевр». На деле же — настоящая мерзость. После подобного ему всегда хотелось содрать с себя кожу, потому что горячий душ и трение мочалкой по одному и тому же месту, чтобы оттереть с себя фантомные следы, не помогали. Хотелось разрыдаться, как маленький ребёнок, вот только подобное могло вывести Рана, который перекатился на спину рядом с ним, из себя. В очередной раз перетерпел, сцепил зубы и позволил мокрым следам на щеках высохнуть перед тем, как пришлось бы оторвать лицо от матраса и выпрямиться, чтобы принять душ и попробовать заснуть, лёжа бок о бок с тем, к кому хотелось прижаться в поисках тепла. И кого хотелось придушить собственными руками. Ран давил своим присутствием недолго — после небольшой передышки всегда бежал в душ, чтобы смыть с себя усталость и всю грязь, скопившуюся за целый день. Через несколько минут послышались тихие шаги босых ног по дереву, щелчок закрываемой двери, а ещё через десятки секунд — шум воды. Риндо выдохнул, приподнялся с помощью дрожащих рук на колени и отполз к подушке. На прикроватной тумбочке предусмотрительно валялась пачка влажных салфеток. Это было ничто по сравнению с его желанием сорвать с себя кожу, но так капли на пояснице ощущались менее ярко и противно. Пальцы совсем перестали слушаться, но он всё-таки оттёр сперму, отбрасывая салфетку в сторону, где валялась раскрытая пачка. Согнул ноги в коленях, упёрся в них локтями и пропустил пальцы сквозь волосы, сжимая их у корней. Смотрел перед собой практически не мигая, оставаясь безучастным ко всему, что творилось вокруг. Уставший, страдающий от безысходности. Ни одного лучика света в беспросветном царстве тьмы, в котором оказался ещё в далёком детстве. И какой он тогда ангел, раз не мог осветить собой хоть что-то или кого-то? Всё изначально шло не так. С самого их рождения. Нормальный ребёнок не просыпается от звуков выстрелов и криков о том, что им нужно скрыться в одном месте, чтобы не погибнуть; не терпят насилие со стороны отца. Нормальный человек не просыпается с мыслью о том, что сегодня — это его последний день; не думает о том, у кого отнять жизнь. В таких условиях невозможно вырасти кем-то, кто попадает в рамки «нормального». Чужое прикосновение вернуло в жестокую реальность. Риндо крупно вздрогнул, непроизвольно отполз к стене, упираясь поясницей в подушку. Подушка… Ран смотрел на него с тревогой и капелькой сожаления. Такой весь из себя будто бы правильный и учтивый, ласковый и заботливый. Он ненавидел его любого, презирал за то, что не смог устоять перед своими демонами и позволил им овладеть собой. И в то же время любил, потому что когда-то было по-другому; потому что это был брат, с которым они всегда были вместе, всегда рядом. Неразрывны. Он ведь клялся, что никогда не откажется от него, что не причинит вреда. Удавится, но не обидит. Это было не сладкой ложью, а правдой. Просто обстоятельства, отражавшиеся в уродливых рубцах на его теле, которые не перекрывала татуировка, смешали все карты. Все эти принципы легли на каждого тяжким бременем. Это личное проклятие каждого, от которого следовало избавиться. И от которого избавиться было невозможно. Если так посмотреть, то каждый из них — настоящий слабак. Отец — больной психопат, который не справился с собой и навредил сразу троим родным для него людям: жене и двум сыновьям. Ран — его жертва, которая не смогла вынести ошибки из этого травмирующего опыта и повторила ту же участь. Риндо — вторая жертва отца. И первая — брата. Круг на нём сомкнётся и снова запустится или же разорвётся? Ран протиснулся между нешироко разведёнными бёдрами, прижался своей спиной к его животу, уложил голову ему на грудь и начал листать что-то в телефоне. Раньше всё было наоборот, а после и вовсе прекратилось, потому что каждое его прикосновение больше не дарило того тепла, какое приносило удовольствие от этой близости. Ран Хайтани — Аспид. Недосягаемый, живущий высоко в горах и совершающий опустошительный налёты на деревни. Неуязвимый, но только до тех пор, пока не заманишь в огненную ловушку при помощи трубного звука. В этот раз он оступился сам. Не придал значения отстранённости и непривычной молчаливости брата, не заметил странного копошения под собой, не увидел блеска ножа. — Я ненавижу тебя, — прошипел Риндо, всё-таки надавив на стену внутри себя и освободив всех своих демонов, как и хотел, когда был в ванной. Одно мгновение — и один кривой и глубокий надрез на тонкой и бледной шее, которая сразу же окрасилась в алый. Он не понял, как решился на подобное, потому что до этого, когда терпел очередное надругательство, пообещал себе, что уберёт нож обратно в выдвижной ящик на кухне, когда всё закончится. Помнил, что был щелчок, который автоматически сбросил с него все оковы, и огромное желание закончить всё это. И всё. Ран смотрел на него с быстро угасающим удивлением и странной полуулыбкой на лице. Быстро бледнеющий, истекающий кровью, необъяснимо довольный. — Боже… Ран, прости… Я!.. — Риндо отбросил нож в сторону и дрожащими от ужаса ладонями начал давить на рану, пытаясь сделать хоть что-нибудь. Кровь просачивалась сквозь пальцы, капала с них на едва поднимающуюся грудь, стекала вниз. — Я… Я не хотел! Какого… Я же люблю тебя! Что я… Десятки секунд — и вес чужого тела стал ощущаться гораздо тяжелее. Риндо неуверенно позвал его, замер, чтобы почувствовать и услышать биение сердца или шум дыхания. Тишина давила. — Что я натворил?.. Никто ему не ответил. И Риндо обхватил лицо руками, впиваясь ногтями в кожу, разрыдался, не боясь, что кто-то его обвинит в этом и накажет, потому что главного истязателя больше не было. Он лежал у него на коленях, пугающе умиротворённый, со слабой улыбкой на лице и стеклянным взглядом, устремлённым прямо на него. Всюду была кровь, в которой они купались с самого детства. Порочный круг разорвался, оставляя на месте острого разъединения кровавые пятна. И вместе с этим он стал тем, кого презирал и ненавидел, ведь насилие порождает насилие. За боль платят болью. А за смерть — смертью.