Если мальчик конопат, разве мальчик виноват?
Э. Успенский
Daegred (Рассветный) — имя Маэдроса и Ариэн по списку древнеанглийских имен
1
— Рыжий, рыжий, конопатый, стукнул дедушку лопатой! — в открытые окна ворвался порыв весеннего ветра, а с ним и звонкие детские голоса. — Рыжий, рыжий, конопатый, стукнул дедушку лопатой! Рыжий, рыжий, конопатый… Зазвенел колокольчиками смех, простучали босые пятки по выложенной дубовыми срезами тропинке — и как не бывало. Снова пели вдали птицы, пахло цветущей вишней из сада и тихонько вздыхала нагретая печь. Всё как было. Всё, да не всё. Оборачиваться Феанор не стал. В отполированном металле широкого блюда, которое он держал в руках, отлично было видно, как его сын, низко склонив голову за верстаком, глотает катящиеся из глаз слёзы. Когда дыхание за спиной успокоилось, Феанор скрипнул ножками табурета и сел напротив сына. Руки он привычным жестом положил на столешницу, обхватывая правой ладонью левую. Попросил: — Нельяфинвэ… Нэльо, посмотри на меня, пожалуйста. Поймав угрюмый взгляд заплаканных глаз, предложил: — Может, побежишь за ними? Я тебя отпускаю, правда. У Майтимо дрогнули губы, но он справился и сумел ответить ровным голосом: — Зачем, отец? Это всего лишь глупая песенка. — Ну, как… — пожал плечами Феанор. — С ними можно подраться. Если победишь, возможно, они перестанут её петь. Сын удивил его. Помолчал, ковыряя пальцем глубокую зарубину на верстаке — сам же её по неосторожности и поставил пару дней назад, не рассчитывав силы и едва не оттяпав себе палец… — а потом выдохнул и сложил руки перед собой, обхватывая правой ладонью левую. По-отцовски. — Я бы не перестал, — ответил он негромко и твёрдо. — Если бы меня победили в драке, я бы не перестал. Теперь помолчал Феанор, вглядываясь в светло-серые, как его лучшая сталь, упрямые глаза. — А синяки? — Пройдут. Феанор поднял бровь, и Майтимо вскинулся: — Ты сам говорил, нельзя бросать то, что делаешь, из-за страха! — Говорил… Но, кажется, я говорил, что нельзя бросать начатую работу, страшась неудачи. И речь шла о гвоздях для сарая. — А какая разница?! Глядя на сдвинутые брови сына Феанор усмехнулся: — Может, ты и прав. Никакой… А ещё почему ты не побежал за ними? Майтимо отвернулся. Коротко и зло всхлипнул. — Потому что это правда. Я и впрямь ударил дедушку Махтана лопатой. Но я же случайно! Я не хотел! Я не подумал, что она острая. А она — раз! — и из рук вылетела… А у дедушки со лба кровь пошла… Прямо хлынула! И по лицу, и на рубаху… Мама сказала, что шрам останется. И она испугалась, я же видел! А потом весь вечер молчала и за живот держалась… А если я не только чуть дедушку не убил, а если я и брата испугал?! Он еще родиться не успел, а я… По резко побледневшему лицу покатились крупные, как горох, слёзы. Прямо по рыжим веснушкам, обсыпавшим нос и скулы. Веснушкам-конопушкам… Феанор встал и, обогнув верстак, обнял сына. Обхватил за трясущиеся плечи, положил подбородок на взлохмаченную макушку. Обнял как маленького, как давно уже сын не позволял себя обнимать. «Что ж вы так быстро растёте, дети… Куда торопитесь?!» — Тише, тише, Руссандол, рыжая моя головушка, тише. С Махтаном всё хорошо. И будет хорошо. Рана затянется, мама её хорошо зашила. Ни следа не останется, вот увидишь. И с мамой всё хорошо, она просто испугалась. И с братом твоим всё хорошо. Я с ним говорил, он мне так и сказал… — Он не родился ещё, он говорить не умеет, — Майтимо вытер мокрые щеки и затих, пригревшись и урывая возможность понежиться в отцовских объятиях. — О, он сумел! — рассмеялся Феанор и подул на рыжие вихры. Как делал с самого детства, с того самого мига, когда впервые взял сына на руки. — Я только ухо приложил, как твой брат меня пнул. Вполне доходчиво объяснил, должен признать! За распахнутыми окнами пели птицы, мгновенье тянулось свежей смолой и начало застывать, превращаясь в драгоценный янтарь, но расшалившийся ветер стукнул дверью и швырнул в мастерскую целую охапку бело-розовых лепестков. Майтимо пошевелился, освобождаясь от отцовских рук, и Феанор с сожалением его отпустил. — Ну, всё? — он взял сына за подбородок. — Мой сын не будет плакать из-за глупой песенки? — Не будет, — Майтимо вскинул голову и замялся на мгновение: — Отец, а они вправду такие ужасные? — Кто? — Мои веснушки. «А голос-то дрогнул…» Феанор ответил осторожно: — С чего ты решил? Почему ужасные? — Это некрасиво, — с непробиваемой уверенностью заявил Майтимо и ткнул себя в щеку, пригвождая. — Ты посмотри только! У тебя их нет. И ни у кого нет, а у меня каждую весну появляются. И на носу, и на щеках, и даже на ушах. Я… Я как лосось в речке! Феанор прикусил губу, чтобы не рассмеяться. — Ну-ка, лосось, повернись, — приказал он и в несколько движений распустил сыну растрепанную косу. Принялся переплетать. — У рыжих бывают веснушки, Руссандол, в этом нет ничего плохого. — У дедушки Махтана их нет. И у эльда, к которому мы за кожей ходили. Он тоже рыжий, а веснушек нет. — У мамы веснушки, — возразил Феанор и лукаво улыбнулся. — Самые прекрасные на свете… — Это же мама, — не поддался Майтимо. — Она всегда красивая. И она девочка, ей можно! У девчонок всё по-другому… Феанор на мгновенье прервался, зажав в пальцах рыжую прядь. Хмыкнул: — Ну-ну… А не рано ты… — он оборвал себя и пробормотал под нос что-то вроде: «Яблочко от яблоньки…». — Не вертись. Веснушки — это красиво. — У айнур веснушек не бывает. Косу доплетали в неловком молчании. Отец и сын вернулись к работе, каждый к своей. И всё стало как было — вишни, птицы, ветер в окна. Серебряное блюдо, ждущее рисунка для травления, запах живицы и припоя от верстака… А всё равно — диссонанс, будто ноту не ту взяли или слово подобрали не верное, режущее. Время пройдет, и царапина затянется, уйдет, зарубцуется… Тянуть будет. — А знаешь, — сказал Феанор, откладывая стило. — Хватит на сегодня. Пойдем-ка прокатимся, давно мы с тобой не выбирались. И добавил, глядя, как заблестели глаза у сына: — Но сначала — домой. Переоденемся и предупредим маму.
***
Лошадей они отпустили у самого луга. Перешли широкий и звонкий ручей вброд, по щиколотку в воде, а дальше — по густой траве, мягкой, как ковер. За спиной остался сосновый бор, исходящий запахом хвои, — преддверие необъятных лесов Оромэ, тянущихся к востоку. Небеса были густо-синими и, казалось, можно различить звезды — был самый тёмный час Смешения, когда Тельперион угасал, а Лаурэлин еще не набрал силы. — Сады Ваны, — отчего-то понизил голос Майтимо и посмотрел на отца. — Мы сюда? — Да. Перед ними была обычная, выкрашенная в зелёный, калитка, а слева и справа от нее тянулись в обе стороны высокие, в два роста эльдар, кусты боярышника. Налитые алым грозди ягод и тут же, на соседней ветке, — плотные соцветия бутонов и цветов, белых с розовыми серединками. Воздух гудел от пчёл. — Пойдем, — Феанор толкнул калитку и вошел первым. Здесь царила вечная весна. И там, за спиной, тоже была весна, ибо все подвержено изменениям даже в блаженных землях Валинора и времена года сменяют друг друга и в Амане, но здесь весну можно было потрогать руками. Деревья, кусты, цветы, сама трава — всё было ярче и пышней. Птицы пели все вместе, как никогда не бывает на самом деле — соловьи не поют днем, а жаворонок и пеночка — ночью. Все было словно умыто только что пролившимся дождем — свежее, юное… Майтимо нестерпимо захотелось побежать, крича радостно и звонко, пройтись колесом по покрытой росой траве… — Что там, отец? — спросил он вместо этого. — Вон там, сияет? А сияние, пробивавшееся через шпалеру вьющихся роз, приближалось. Поворот, второй… — Ох. У сияния были золотые волосы, пышные, будто облако, и синие глаза, такие яркие, что захотелось зажмуриться и отвернуться. Но Майтимо не отворачивался, а что было сил смотрел — на десятки и сотни рыжих веснушек, покрывавших белую, почти прозрачную кожу майэ. Веснушки были у неё везде — на носу, на щеках, на лбу и подбородке. И даже на руках, в которых она несла два пустых ведра. — Здравствуй, Пламенный. — Здравствуй, ясная, — поклонился Феанор. Ариэн и Феанор с минуту смотрели друг другу в глаза, и эльф не опускал взгляда. Более того, казалось, свет, исходивший от синих очей майэ, свет, которого, по слухам, никто из эрухини не мог выносить, ничуть эльда не беспокоил. — Пламенный! — рассмеялась Ариен, кивнула чему-то и улыбнулась Майтимо. — Здравствуй, Третий Финвэ, Медная макушка. Как видишь, и айнур бывают конопаты. Разве ж это некрасиво? Она отставила вёдра и подошла ближе. От неё веяло жаром, как от нагретой печи, но вот она протянула руку и погладила его по волосам — и ладонь ее оказалась ласково-тёплой, как дерево, нагретое цветением Лаурэлин. — Ты прекрасна, ясная, — ответил Майтимо. Глаза у него слезились от её взгляда, но он упорно продолжал смотреть. — Правда. — И ты тоже, маленький Финвэ, — улыбнулась она. — Твоя матушка дала тебе верное имя. Хочешь узнать, почему у нас веснушки? Пойдем. Она потянулась за ведрами, но тут Майтимо успел первым — схватил их первым, давая понять, что никому не позволит его опередить. Ариэн снова рассмеялась и повела их вглубь сада. Шли они недалеко — за гранатовые кусты с алыми цветами и лужайку ромашек, пока не вышли на большую круглую поляну, посреди которой стояла высокая, ростом с Майтимо, огромная чаша. Воздух над ней светился. — Поставь ведра на землю, Медная макушка, — велела Ариэн. — И иди сюда. — А мне можно? — спросил Феанор, и что-то в его голосе заставило Майтимо остановиться. Остановилась и Ариэн. Посмотрела на эльда: — Можно, Пламенный. Без приступки Майтимо, конечно, и до края бы не дотянулся, а так встал на цыпочки, заглянул… — Кулуллин, — напевно произнесла Ариэн. — Чаша Ваны, Вечно Юной. Чаша, в которую Варда Элентари собирает росу с цветов Лаурэлин. Чаша полнилась светом. Теплым, ласковым, золотисто-прозрачным. Он не ослеплял, а ласкал, мягко и нежно. Майтимо смотрел на свое отражение и видел себя лучше, чем в любом зеркале. Рыжие волосы пламенели даже здесь, а веснушки… Ариэн опустила руку в чашу и брызнула каплями света прямо ему в лицо — как будто солнечные зайчики пробежали. — Вот они, наши веснушки, Руссандол, — рассмеялась она. — Любит нас Лаурэлин, оттого и одаривает. Майтимо нестерпимо захотелось улыбнуться. — А что ты делаешь с ним? — Цветы поливаю. Подай ведро, пожалуйста. Она зачерпнула свет, как черпают воду, и ведро тоже засияло. С него, сверкающего, падали капли и исчезали в траве. Майтимо кивнул и, пока отец заворожённо смотрел в чашу, предложил: — Ты позволишь мне помочь тебе, ясная? На прощание, когда на золотые цветы Ваны было вылито не меньше десятка ведер, когда у Майтимо заболели плечи — свет оказался на удивление тяжелым! — а Феанор трижды напомнил сыну, что пора и честь знать… На прощанье Ариэн сказала: — Сложи ладони лодочкой. И щедро плеснула ему в руки света из ведра. Он так и шел до самой калитки, осторожно и медленно, чтобы не расплескать. — Можем вылить вино из фляги, — предложил Феанор, когда сады Ваны остались за спиной, с их птицами, цветами и жужжанием пчел в боярышнике, а перед ними растянулся зеленый ковер весенней травы, широкий и привольный, до самого ручья, где ждали лошади. — Довезем до дома. Поместишь в стеклянный сосуд, будет светильник. Или попросишь маму выточить из сердолика чашу, поставишь у себя в комнате. Только надо будет накрывать, а то очень ярко. Или в шкатулку спрятать… — Я не хочу его прятать, — помотал головой Майтимо. Капелька света просочилась сквозь пальцы и упала на сапог. — Я ведь могу делать с ним, что захочу? — Можешь. Майтимо коротко взглянул на отца, закусил губу и выплеснул свет из ладоней. Широко, щедро. Сначала не происходило ничего. Капли ушли в землю, впитались… Феанор протянул руку, хотел обнять сына — мало ли на какое чудо тот рассчитывал, но нет, так не бывает… В зеленом ковре травы брызнуло светом. И второй раз. И третий… — Как веснушки, — сказал Феанор, глядя на целый луг расцветших в мгновенье ока одуванчиков. — Красиво, — согласился Майтимо.
2
Он обрадовался, когда начал задыхаться. Подумал — еще немного, и роа не выдержит. Тело умрет — честно, без увёрток. Фэа освободится, и можно будет наконец отозваться на зов Намо… Маэдрос не раз слышал Зов, не раз стоял на пороге, ладонью ощущая холод чугунных завитков, проступавших в синем тумане. Ворота были высокими и тяжелыми, но он точно знал: толкни — и откроются. Отчего и почему он раз за разом видел смерть именно так? Почему не встречал его Намо? Может, из-за крови, пролитой в Альквалондэ? А, может, именно так и должно для мастера-нолдо? Кованая дверь из черного металла… Странным образом эта мысль приносила облегчение. Хотелось, чтобы закончилась боль — своя, и, что куда страшнее, чужая. А ведь он даже имен этих квенди не знает. Чтобы — пусть мёртвым! — вырваться из каменных стен Железной твердыни, оставить проклятый Ангбанд позади. За порог он так и не шагнул. Его держали на грани умело и жестоко, тело было сильным и выдерживало многое, цепляясь за жизнь, как репейник за шерсть плаща. Отринуть жизнь самому, разорвать сплетение феа и роа? Он не раз об этом думал. Тюрьма Мандоса и неизбежность наказания? Их может бояться лишь тот, кто не знает, что такое настоящая тюрьма. Останавливало другое. Когда душа покидает еще живое тело по своей воле, тело остается. А в Ангбанде… О, в Ангбанде способны придумать многое с телом без хозяина! И если чего-то Маэдрос боялся больше мук и вечного плена, больше всего на свете, то это — узнать там, в Чертогах, как вышел он однажды из темноты к отряду эльдар, как улыбался друзьям, как обнимал братьев, отдавал приказы и принимал решения, а потом… Умирать по собственной воле было нельзя. Потому он так и обрадовался, когда, сорвавшись в очередной раз с узкого карниза над пропастью и повиснув на перекрученной, разрывающейся от боли, руке, понял, что задыхается. Легким не хватало воздуха. Дышать приходилось часто и быстро, с хрипом отбирая каждый вдох. Всё громче шумело в ушах. Его выгнуло дугой, задёргало — проклятое тело очень хотело жить! Звенела цепь. Черные точки в глазах превращались в метель. Чернота расплывалась всё сильней и, наконец, поглотила Майтимо Руссандола, сына Феанора и короля нолдор-изгнанников… Поглотила, пережевала и выплюнула. Он бы закричал от ненависти и отчаяния, да сил не хватило. Сколько приходил в себя — кто бы ответил. Недавно возникшее светило, молочно-холодное и далекое, проползло полный путь по небосводу — мутным пятном, не сумев пробить пыльную дымку над Тангородрим. Рассаживая и без того разбитые пальцы, Маэдрос вскарабкался обратно на карниз. Облизал горькие губы, безнадежно посмотрел на небо — ни дождя, ни надежды на него. «Позови — и я услышу», — сказал ему Проклятый. Позови… Даже злость была вымученной и привычной. Похолодало — резко, порывом, и Маэдроса начала бить дрожь, заставляя вжиматься в камень. Холод, темнота и тишина. Здесь ничего не растет и никто не живет, даже вездесущих скальных ящерок, как в Пелори, нет. Только пронзительно кричащие летучие мыши, с красными глазами-угольками и хищным оскалом, что нападали стаей, царапали и кусались. И улетали не потому, что он ломал им хрупкие шеи, а повинуясь неслышному приказу… Дышалось тяжело, сквозь силу. «Позови…» Если позовет — это будет уже не он. «Позови…» И ведь не случайно приковали к западному склону. Смотреть. Вдаль, на земли, где есть жизнь, где шумят сосны и проминается трава под босой ногой, где текут ручьи и прыгает в прозрачной воде пятнистый лосось… Ошиблись. Он растянул губы в оскале, будто его могли видеть. Впрочем, может, и сейчас смотрели, присматривали, следили… Ошиблись! Знать, что где-то есть жизнь и радость, это — не пытка. Ведь есть же! На западе плеснуло светом. Он едва не сорвался вниз. Гроза? Звезда упала? Зажглась?! А небо над тремя пиками Тангородрим менялось быстро и необратимо — теряло черноту и плоскость, наливалось лазурью и аквамарином, светлело на глазах. Свет приближался. Золотой, радостный, такой знакомый… Разнесло в клочьях дымку и — воссияло! Рассвело. Тёплая ладонь погладила по щеке, коснулась виска с коркой запекшейся крови, провела по сбитым в колтуны волосам… Слезы покатились по щеками. — Спасибо, — хрипло, не своим, чужим и ломким, голосом ответил Маэдрос. Запрокинул голову, всем собой ловя тепло и свет. — Спасибо, ясная! На его лице, в прогалинах, проложенных слезами в грязи и пыли, одна за другой пробивались веснушки.