«Он из другой породы, он выше.»
Марко Поло «Граф»
Она идет — граф недоверчиво усмехается — одна, с непокрытой головой и пустыми руками. Вместо кольчуги по груди разметалась полурастерзанная вихрем коса. Она ступает, шаг за шагом, по его неприютным волчьим угодьям, не вздрагивая, не оборачиваясь и не ежась на ветру, хоть ладони у нее, должно быть, уже холоднее и бесчувственней обглоданной кости. В ее краях — одни холсты лугов, над ними изредка возносятся разве что мягко-песчаные холмы. Его Сиятельство частенько запускал когти в те далекие земли и выуживал полные пригоршни пестро-забавного варварского добра и пленных. Он в праве был ждать армии, хорового железного грохота, но в пыли и безмолвии явилась она — странное отмщение снарядили ему дикари из-за горизонта, недаром он никогда не понимал их обычаев и песен. В его владениях сплошь утесы, крутые настолько, что свернешь шею, лишь карабкаясь взглядом. Сорвешься — разлетишься в кровавую пыль. Она берет горы приступом, невозмутимая и неколебимая, как стекло: глаза ни на миг не затуманивает тревога. Пластается по отвесной стене, впиваясь в трещины. Юбчонка, задравшись, сбивается в ком, силком открывая крепкую наготу — граф задумчиво созерцает, ворочая в подставке хрустальный шар. Вырвавшись из пустоты, она отрешенно рассматривает изрезанные руки. Камень окрест безжизненен: не утаит за паузой, не выпестует в трещине самой чахлой лекарственной былинки. Она, пришептывая, вытирает ладони о подол, ало затканный обережным узором: причудливые угловатые символы — будто строй латников, сомкнутых плечом к плечу — бледнеют в кровавой поволоке. Она идет — упрямо-слепо, наугад, не ведая дороги, или ведомая тем полу-предчувствием, полу-знанием, что правит птичьи полчища сквозь небеса? Его Сиятельство, нависнув, пытает хрустальный шар: нетерпеливо стучит по прозрачному стеклу, выглаживает на выпуклом боку спирали, приближая и рыская — не ищет ли она следы, не советуется ли с ветром, не выспрашивает ли у земли? Обшаривает бесхитростный ворот — не мелькнет ли краешек амулета, пролагающего пути? Но она только молча глядит вперед, стыло-решительная, как ручей, и он сам уже на краю того, чтоб уверовать: скалы, не выдержав, содрогнутся и протянут его замок на распахнутой вершине. Ее не чуют звери, голод и горе. Ночь, мнится, опаляет мантию у ее костерка и, чертыхаясь, проносится вскачь — утра выплескиваются раньше срока. Она идет, и беспамятный богатырь мечется в цепях. Веки скованы гиблой дремой — незряче нагнув турью голову, он тяжко и непреклонно поводит плечами, перекатывая силу. Подземелья захлестывает злой звон. А ведь он был немыслимой лютой тварью… Граф, не брезгуя, самолично раздробил и вывернул в нем каждый крик и черту, да так, что его воины, в чьей груди жил лишь глумливый хохот, заслонились крестом и отпрянули. Из клокастой серой шерсти то тут то там таращились багряные безумные глаза и в судорогах лязгали несчетные калено-белые челюсти. Он топорщился ими, как капканами, впаянными в плоть. Зажмурилась ли она, целуя многоокое скопище ощеренных пастей? Неужели была так же бестрепетна?.. Девицы его круга пропавших на войне женихов выкупают: у властелина — золотом, у Господа — молитвами. Имен и спеси у них столько же, что и у языческих богинь. А от их целомудренного лобзания скорее прорежутся и распорют губы вепревы клыки — вспыхнешь гиеньими пятнами, упадешь на четвереньки, заскулишь… Идти в чужие дали без защиты клинка или спутника, одною слабостью, голой волею вызволять суженого… Воистину она диковинка: дико-дивная. Ее платье беднее ночной рубашки, а на ногах — несуразные плетенки — одолевшая пропасти, она оскальзывается в зябко-светлых залах. Ворота раскрылись пред ней, как объятия, а часовые, пусть и изрешетили издевками, с места не тронулись и не тронули — псы на привязи. Она глядит на прожилки мраморного пола, словно на червей, с гадливой опаской и шарахается от его камзола, будто вышивка на нем не из серебра, а из оружейной стали: пронзит до сердца. Граф, снисходя и успокаивая, кланяется на их манер и исподтишка осматривает ее ладони: сплошь в рдяных незаживших ранках, без капли ворожбы… Их язык рожден чащей, ею и звучит: чуждые слова хрустят на зубах сучьями, звонко лопаются, точно спелые ягоды. Впрочем, Его Сиятельство без труда столковался бы с орлом и жабой, поладил бы с барсом и тисом и обуздал наречье муравья и моря. Чернь твердит, укрывшись под иконами, что у него тысяча жал и с каждого ядом льется молвь иных племен и тварей. — Знаю, знаю, за кем ты пришла. Мои люди так и не сумели стащить с него плащ, что ты выткала. Болтают, он жег, как уголья… Хладно-ясная ровно месяц, она не круглит глаз и не плещет изумлением. Видев за всю жизнь два десятка лиц, с безмятежностью невежды меряет мир своей деревушкой: во всяком замке, закоулке и храме говорят на ее языке. Смешна… До чего хороша и смешна… — Я отдам его тебе. — бросает граф милостиво и неумолимо. — За поцелуй. Меч вынимают из ножен рывком — к чему игривые заминки и попытки прельстить мертвым блеском? Все едино нацелишься на горло. Отшатнувшись, она заграждает исковерканные гневом губы. Настороженно приседает, как хорек, готовый к бегству, но глаза бичуют возмущением. Словно в отчем краю она была не безродной девкой, беззаступной пред поруганием любого, — княжной, карающей поркой за оскорбление. Его Сиятельство давит хохот и вкрадчиво недоумевает: — Что ты хмуришься? Чем рассердил? Разве волшба эта страннее прежней? Поцеловала ты зверя, и стал он витязем. Поцелуешь меня, колдуна и ворога, — обернется узник вольным. Она распрямляется, чистая и строгая, и мнится, сей миг его швырнет в стену, — бездыханность и колокольные проклятия в ушах — а невиданная буря раскромсает витражи в звон, с треском растворит двери, прыснув крошевом замков, и польется, заспешит по покоям, сметая с ее пути слуг и стекло! Граф, поморщившись, сминает в кулаке пустой морок. — В твоих руках довольно чар, чтобы волки и обвалы лишь пели тебе, но есть ли в них сила, чтобы усмирить стражей, погнуть решетки? Темница моя глубока и громадна: тридцать три поворота, сотни ступеней, на каждой — по рыцарю. Их мечи ненасытнее крыс. Темнота там кромешная — душит факелы… Она крепко закусывает губу и никнет, мучительно щиплет останки косы: развеял вихрь тугую вязь — сочится вялыми травами… И безвластие впервые ноет-воет в синяках и ссадинах. А цена невесома — всего-то стыд: вспыхнет и отцветет… Его Сиятельство, вспомнив кривотолки крестьян, склонившись, ловит взгляд и выспрашивает лукаво: — Никак боишься, что я съем твою душу? Припаду, вопьюсь, заворожу, выманю, вынесет ее на волнах дыхания, как розовую жемчужину, и соленый хруст вонзится тебе в губы, когда я пожру ее? — улыбается с надменным весельем. — Покорно благодарен, но предпочту жареную оленину. Сердце вскипает кровью: она вскидывается на мысках, рябя яростью. Невинность в ней злая, уязвленная: вот-вот наскочит, клюнет его с налету, ровно вознамерившись разбить нос. Но подступает тихо, смотрит в упор, широко, недвижно, будто ударит копьем. Его! Вранокудрого, статного, пресыщенного вороватыми взорами поверх вееров и сквозь вуали! На губе у нее еще белеет оттиск укуса. Близится… Волосы пахнут костровой гарью. Граф, забавляясь, любуется и чует: касание бесследно, но ужалит чудом. Она ли расцветет перьями и забьется в резной потолок, или он зашипит и совьется кольцами у ее ног? Уже подле… Крупица родинки на скуле. Придется сердито встать на цыпочки. Покачнулась — он любезно охватывает гибкий стан. Короткий вздох бешенства. Она ли одурманенно прильнет к его плечу, или он рухнет замертво?