Я покажу тебе, на что способен свет

Дин мечется и ничего не понимает. Слева от него стоит Аластар. Он молчит, но смотрит так, что слова не нужны. В его светлых глазах насмешка. Он говорит взглядом, что никаких ангелов не существует. Справа, не касаясь холодной скалы ногами, находится тот, кто заявил, что он архангел Михаил и прибыл, чтобы спасти его из Ада. Дин смотрит на Аластара, затем на новоприбывшего кого-то. Снова и снова. Он так хочет поверить. Цепко схватить руками призрачную надежду, что для него возможно избавление. Но он знает, как высока будет цена разочарования, если Михаил не реальное существо, а лишь часть новой, изощренной пытки, изобретенной Аластаром. — Ну же, Дин, ты сам все понимаешь. Нет никаких ангелов. Нет никого, кто пришел бы тебя спасти. Неужели ты думаешь, что даже если бы ангелы существовали, они стали бы пятнать свои святые ручонки о того, кто добровольно стал одним из Палачей Ада? Аластар чертовски уверен в том, что говорит. Дин всегда считал, что он хорош в сарказме. После близкого знакомства с Аластаром он понял, что не знает, что такое сарказм. Тонко, хлестко, как удар плети, бравируя голосом, вкрадчиво, едко под слоем наносной, фальшивой заботы, — так всегда говорил Аластар. У него получалось убедительно. — Подумай, Дин, — заговаривает тот, кто назвал себя даже не просто ангелом, а архангелом. — Если существует мерзость, что демонами себя называет, разве не должен существовать противовес? Только дай мне свое согласие покинуть это место, и я унесу тебя на Небеса. Я исцелю твои раны и дам тебе новую жизнь на Земле. Доверься мне. Дин хочет послушаться. О, как же он хочет довериться, не разбираясь, кто такой Михаил на самом деле и реален ли он. Тогда появился бы шанс на избавление. Тогда он бы смог когда-нибудь, может быть, перестать испытывать лютое, неиссякаемое отвращение к себе, взращенное на ненависти к своей слабости. — Хватит, пожалуй. Да, Дин? — Аластар делает шаг вперед. Дин чувствует ужас. Это шаг в его сторону. Это шаг, за которым может последовать все, что угодно. Аластар не брезговал его пытать за провинности или нерасторопность даже после того, как он сдался и согласился быть палачом сам. — Ты уже начинаешь надеяться, ты ведь это чувствуешь. Думаю, нет смысла затягивать эту игру дальше. Все происходит быстро. Аластар пытается схватить его руку или, может, ударить. Дин не успевает отследить движение наверняка. — Не смей его трогать, мерзость, — голос Михаила звучит как разряд грома. Дин пытается попятиться назад от обоих: и Аластара, и Михаила. Он не успевает. Глаза Аластара затягиваются молочно-белой пленкой. Глаза Михаила наливаются голубым светом. И сейчас он на самом деле похож на ангела. Сила несется потоками навстречу друг другу. Ее не увидеть, но в Аду Дин научился чувствовать такие вещи хорошо. Тело, которого и нет как бы, скручивает боль, когда потоки врезаются в него. Так не задумано, Дин понимает. Аластар и Михаил метили друг в друга, а он просто оказался на пути, ровно между ними. От этого не легче. В голове все мутится, перед глазами тоже. Дин хватает ртом воздух, но не чувствует его. В Аду всегда так: даже дыхание только иллюзия. Ад для мертвых, он не для живых. Дин знает, что он мертв давно. Его тело разодрали адские гончие. Его душу уничтожил он сам, согласившись мучить другие души. — Оставьте меня… в покое… — Дин пытается закричать, но шепчет, давится пеной на губах, которая взялась неизвестно откуда. Сознание отказывает, старается его покинуть. Дин не сопротивляется. Это так малодушно — снова сдаться в такой мелочи. Но он уже проиграл свою главную битву: он сдался Аластару. Он жалкий трус, и теперь неважно, сколько раз он проиграет еще. — Дин, позволь мне забрать тебя отсюда, — Михаил, который, наверное, даже ангел, трясет его за плечи и говорит громко, слишком громко. Дин смутно различает огромные крылья, которые бьют в воздухе, и расплывчато видит, что свет в глазах Михаила так и не погас. Это все, наверное, какое-то наваждение, а, может, все-таки новая пытка Аластара. Но это и жалкая тень надежды на избавление. Дину больше неважно, как именно его обрести: спастись или умереть. Что угодно будет лучше того, что у него есть. — Д…а, — разорванные буквы, хотя слово короче некуда. Язык сухой и тяжелый, он липнет к небу и не хочет ворочаться. Дин заставляет себя выговорить: — Да. Забери… Ему резко становится тепло. Тело вдруг наполняет легкость. Дин чувствует себя пушинкой. Глаза закрываются сами по себе. Они летят. Дин понимает это не сразу, но в какой-то момент эта мысль приходит как яркая молния, которая рассекает туман сознания. Его обнимают крылья. Если, конечно, ему все не мерещится. Тьма хочет его забрать. Дин ощущает ее, почти видит. Она вокруг и обещает вечный покой. Это манит. Выбрать так, выбрать малодушно, выбрать трусливо, — Дин готов. Он уже предал себя. А тьма может стать избавлением от всего. — Дин, — голос Михаила врезается в сознание. Ангел. Он вроде ангел. Или плод его воспаленного воображения. — Дин, позволь мне тебе помочь. — Ты же… уже… — голос не подчиняется. Дин не соображает почти ничего. Ему больно, а сверху этой боли неподъемной ношей ложится безнадежность. Ведь правда одна: он не заслужил спасения. — Да. Я же сказал… да… — неразборчиво бормочет Дин, когда становится совсем все равно, реальность это или бред. Тепло становится сильнее, а свет — ярче. Дину кажется, что он проходит сквозь него. Волна, и еще одна, и еще. Крылья обнимают плотнее, ладони Михаила сжимают плечи. Все материально настолько же, насколько эфемерно. Дин сдается снова. Но на этот раз он ломается на согревающем тепле и немом обещании подарить исцеление и прощение. Дин жадно впитывает все, что может, а через миг знает, что не делает ничего. Он есть, но его нет. Все вокруг — свет. Они где-то, но нигде. А, может, не они, а он. Касания сквозь тело легче, чем прикосновение пера. Они похожи на легкие поцелуи, которые когда-то оставляла на его лбу Мэри. Дин помнит расплывчато, но ощущение перепутать невозможно. Но сейчас оно не физическое. Дин слепо тянется к источнику, который принес покой истерзанной душе. Он слабо понимает, что делает, когда беспорядочно покрывает поцелуями чужое лицо. Он ведом знанием, что должен как-то ответить, отплатить чем-то таким же прекрасным, как-то, что он получает. — Дин, — это тихий стон, и он даже добавляет реалистичности. Сухие губы уверенно прижимаются к его губам. Они мужские, это не перепутать даже сейчас, когда сознание — спутанный клубок, потерянный в тумане. Это, наверное, должно отвращать. Дин знает, что не испытает ни к чему и ни к кому то отвращение, которое испытывает к себе. Любое другое будет слишком блеклым, чтобы иметь важность. Поцелуй становится глубже, и это взрыв. Он пробуждает все, что скрупулезно и старательно десятилетиями уничтожал в нем Аластар: надежду, свет, жизнь. В груди больно от мысли, что у него еще есть шанс. Больно так, что ни вдохнуть, ни вздрогнуть. Дин впервые за несколько десятилетий чувствует себя живым не из-за ощущения бесконечной боли. Глаза наполняются слезами. — Нет, — Дин кричит, мотает головой, пытается вырваться. Крылья держат крепко. — Это не на самом деле. Даже если бы ангелы существовали, они бы не стали меня спасать. Я… — Ты заслуживаешь спасения больше, чем кто бы то ни было, Дин. Поверь мне, — Михаил говорит так веско, что не поверить не получается. Дин замирает, не знает, что делать. Сознание быстро проясняется. Желание оказаться как можно ближе к Михаилу не рассеивается, а только крепнет. Дин чувствует себя глупым мотылем, который рвется к свету. А еще он чувствует настоящую, сильную и яркую надежду. — Все позади. Я отнесу тебя на Небеса. Я покажу тебе, на что способен свет. Он может созидать. Он может исцелить. Он может наполнить красками. Просто позволь мне сделать это для тебя. — Да. Одно короткое слово решает, наверное, многое и дается легко. Больше нет сил бороться. Дин сдается окончательно, но чувствует себя так, словно выиграл что-то главное и очень важное в своей бесполезной жизни. Они снова летят. Поднимаются куда-то в манящую лазурью и солнечным светом высь. Дину кажется, что и он вдруг обрел крылья.