В упор

Уже в родной Британии их развели по разным сторонам: Гоуста утянули на рентген, Соупа — на первичный осмотр, «давайте-ка без возражений, ребята, приказ капитана». Вездесущий Прайс подсуетился и тут; сканеры у него вместо глаз были, что ли? Осмотр был долгим и унылым и хороших новостей не принёс. Впрочем, неожиданных открытий тоже. Лёгкое сотрясение мозга — это было закономерно, здорово его приложило об землю, скажите спасибо, что мне есть что сотрясать. Ушибы, гематомы, ссадины и царапины — неизменные следствия абсолютно любой миссии, о них и упоминать-то незачем. Предположительная контузия лёгкого — вот это уже, ясное дело, хреново. — Я бы рекомендовал вам сделать рентген грудной клетки, сэр, — с важным видом сказал всё тот же прыщавый пацан-медик, внезапно ставший с Соупом на «вы». — Нахер, — буркнул Соуп и слез с кушетки. — Жить буду. Не любил он все эти осмотры, ясно вам? А кроме того, нужно было найти Гоуста. Убедиться, что с ним всё в порядке. Соупа-то миновала большая часть урона: он отчётливо помнил, как его втиснула в землю чужая тяжесть, как кто-то — угадайте с трёх раз кто — прикрыл его собой. Блядский ты герой, элти. Если у тебя сломаны рёбра, клянусь, я доломаю оставшиеся. Но Гоуст, как ему сообщил отловленный в медотсеке стажёр, уже успел благополучно свалить с базы. Соупа это вроде как… зацепило, будто он, баран несчастный, ожидал, что с ним хотя бы попрощаются. Не то чтобы это было необходимо. Не то чтобы это было так уж сложно, Саймон. Настроение скатилось в ебеня. Соуп поцапался с тем же неугомонным стажёром, попытавшимся-таки подбить его на снимок лёгких, получил своё законное предписание жрать обезбол пачками и не покидать кровати, отпустил мрачную шуточку про то, что с радостью не вылезал бы из неё, если бы было кого туда затащить. В своём духе. На улице было ветрено и сыро. Надо же, он уже почти позабыл о том, как способен ощущаться ноябрь в Лондоне — в Сирии каждый вдох дышал сухостью растрескавшегося песка. Соуп настолько отвык от промозглой лондонской погоды, сделавшейся вдруг незнакомой, что продрог сразу же. Веселья ему это не добавило, а потом ещё и дождь ливанул, так что порог своей холостяцкой берлоги сержант МакТавиш переступал раздраконенным и вымокшим до нитки. Мисс Кис-Кис, не видевшая его с прошлого понедельника, пришла в восторг. Обтёрлась пушистыми боками об лодыжки, пронзительно вопя, а когда Соуп сжалился и взял её на руки, утробно заурчала, будто маленький усатый трактор. Весила она определённо больше, чем в прошлую их встречу. — Да ты разжирела, детка, — тихонько сообщил ей Соуп; очевидно, соседка велась на жалобные взгляды и голодные обмороки, которые Мисс Кис-Кис имитировала с правдоподобностью голливудской актрисы. — Месяц у меня будешь корм по чётким граммовкам есть, ясно тебе? Кошка не впечатлилась и боднула его лбом. Соуп опустил её на землю и потащился в душ. Заняться дома одному было решительно нечем. Казалось бы, вот тебе долгожданный увал, свобода, о которой там, в Сирии, можно было только мечтать. Вот только что с ней делать-то, с этой свободой? Мозг избрал самый очевидный и самый мучительный способ времяпрепровождения: размышления о лейтенанте Райли. Соуп был с ним категорически не согласен и попытался отвлечься. Ну, то есть день на второй этих самых размышлений — попытался. Он не был истеричной девкой и донимать Гоуста своим обществом не собирался; вполне возможно, тот нуждался в тишине, одиночестве и отдыхе — от людей вообще и от болтливого и шумного сержанта МакТавиша в частности. Такие уж они существа, эти интроверты: социальная батарейка у них садится на раз-два. Соуп правда типа… понимал. Он даже смог переключиться: продрыхнуть целые нахрен сутки, а потом включить какую-то дрисню из фильмографии Тома Харди — очередная гангстерская срань, сюжета которой он не вспомнил бы и под дулом пистолета, — смог отложить телефон, чтобы не поддаться соблазну позвонить, или написать, или сорваться и приехать. И всё равно схватил зазвонивший ближе к концу ленты мобильник с первых же секунд мелодии входящего вызова. — Да?.. — вышло хрипло и ещё почему-то нервно, хотя Соуп определённо не был ни невротиком, ни робкой восьмиклассницей. В трубке молчали. Это было знакомое, привычное, почти говорящее молчание, и на его памяти так умел только один человек. — Привет, — произнёс Гоуст наконец. Тон у него был такой, будто он отдаёт приказ, но с новыми нотками — неуверенными, колеблющимися, приведшими Соупа в восторг. — Привет, — глупо откликнулся он эхом — и сел на диване, на котором до сих пор лежал, лениво поглаживая умостившуюся под боком кошку. Мисс Кис-Кис, крайне недовольная тем, что её потревожили, выгнула спину, душераздирающе мяукнула и отчалила на кухню, наверняка направляясь к миске с кормом. Маленькая обжора. — Не помешал? — это было смешно, нелепо и почему-то трогательно: то, как неуклюже Гоуст это сказал. Соуп улыбнулся самому себе, ответил — торопливо, быстрее, чем следовало бы: — Не, я особо ничем не занят. Что-то случилось? Скажи, что что-то произошло. Что Прайс передумал, и нас вызывают в штаб. Что ты звонишь по какой-то объективной причине, по весомому поводу, по работе. В противном случае я начну думать, что ты просто х о т е л позвонить. Повисла оглушительная тишина. Соуп втиснул телефон в ухо с такой силой, что соприкосновение с нагретым экраном практически обожгло кожу. Так можно было различить чужое дыхание, спокойное, даже слишком — как для того, кто звучал как канатоходец, боящийся сорваться вниз. Гоуст себя контролировал. Эта, в сущности, невинная мысль отозвалась у Соупа в животе болезненно-жарким спазмом. Как многое я бы услышал, не отличайся вы таким самоконтролем, лейтенант Райли, сэр? — Нет, — наконец сухо уронил Гоуст. — Ничего. И — после паузы, продлившейся один удар сердца и маленькую вечность: — Я планирую заскочить в паб на Флит-стрит. Не хочешь составить мне компанию? — В паб? С тобой? — недоверчиво переспросил Соуп, почти не сомневаясь в том, что ослышался или что из-за сотрясения у него теперь начались слуховые галлюцинации. Такое же было возможно, разве нет? Даже внезапная шизофрения была потенциально вероятней подобного предложения, исходящего от Гоуста. Но там, на линии, тяжело вздохнули и терпеливо ответили: — Так точно. Соуп поскрёб щёку, сглотнул, покосился на собственное колено, обтянутое тонкой тканью пижамных штанов. — Буду через двадцать минут, — буркнул он в трубку и отключился — раньше, чем успел бы передумать или запаниковать. В конце концов, почему бы и нет? Они ведь могли, ну… просто посидеть в баре. Как сослуживцы. Как приятели. Как друзья. Это необязательно должно было означать… что бы то ни было кроме совместной попойки. И ты в состоянии удержать руки при себе, а член в штанах, МакТавиш. Не так ли?

***

Нет. Нихренашеньки не так. Эта мысль, куда более здравая и рациональная, чем прошлая, пришла Соупу в голову где-то на четвёртой порции бурбона. Дьявол, он терпеть не мог это терпкое пойло, обжигающее глотку и оставляющее после себя сладковатое марципановое послевкусие. Но Гоуст пил только бурбон, а Соуп вроде как… не возражал против того, чтобы накидаться. По меньшей мере — пока их колени то и дело сталкивались под столом, а взгляды встречались, замирали и расходились. Гораздо чаще, чем было необходимо. Настолько, что это уже не получалось списать ни на случайность, ни на ничего не означающие переглядывания двух приятелей. Они почти не разговаривали, но в возникшей между ними тишине, разбавляемой только приглушённой попсовой мелодией, которую в пабе крутили уже в третий на памяти Соупа раз, не было ни неловкости, ни напряжённости. На самом деле это было охуительно — просто помолчать вдвоём. Снова соприкоснуться коленями и вздрогнуть. Пытливо заглянуть в чужие глаза и тут же отвести свои, сделав ещё глоток. В голове приятно шумело. Соуп сомневался в том, что кому-то из них двоих разрешали пить; Соуп был абсолютно нахрен уверен в том, что его не ебали предписания медиков. Сейчас, в разгар дня, они были здесь единственными посетителями. Некому было пялиться на широкоплечую фигуру Гоуста, даже теперь не переодевшегося в гражданское. Некому было коситься на его руки, испещрённые следами шрамов — он снял куртку и остался в одной футболке, — на ладони, вновь обтянутые тканью неизменных перчаток. Некому было наблюдать за тем, как он закатывает балаклаву чуть выше линии рта, оставляя видимыми подбородок и влажно поблескивающие после глотка губы. Некому, кроме Соупа, ясное дело. Соуп пялился, косился и наблюдал. Соуп врезался дёрнувшимся коленом в чужое снова и снова, вздрагивал и только чудом не обливался грёбаным бурбоном с марципановым послевкусием. Соуп давился, захлёбывался и увязал — то ли в чувстве опьянения, то ли в потоке неконтролируемых мыслей, количество которых было прямо пропорционально количеству влитого им в себя алкоголя, то ли… да твою ж ма Произошедшее должно было занять не меньше нескольких минут, но в мозгу Соупа промелькнуло одной смазанной вспышкой, неразборчивой и спутанной: вот Гоуст, сощурившись, делает очередной глоток; он выглядит невозмутимым, спокойным, бесстрастным — словно выбирает, куда пустить пулю; вот Соуп выдаёт какую-то дебильную фразочку про «этих проклятых британцев», что-то, что относится к чаю, или к виски, или к виски в чае, или хрен знает к чему ещё; вот на его, Соупа, окаменевшее бедро ложится под столом широкая ладонь в тактической перчатке — не сжимает и не гладит, только скользит по ноге дальше, какогохера, и глаза Соупа расширяются, а глаза Гоуста остаются прежними; вот она, эта ладонь, ощущаемая через джинсы так явственно, будто касается голой кожи, замирает на колене, два пальца — указательный и средний — повторяют очертания выемки, прежде чем сместиться вправо, к внутренней стороне бедра; вот Соуп сипит нечто неразборчивое, варьирующееся в его голове от чтотыделаешь до прекратиеслинехочешьчтобыуменя… Вот в животе всё скручивается, сжимается, плавится, за зубами глохнет сдавленный стон, а грёбаные пальцы грёбаного лейтенанта Райли, добравшиеся до ширинки, сжимают его твёрдый горячий пульсирующий член с идеально отмеренной дозой грубости. Вот Гоуст вздёргивает его на ноги за шкирку, тянет, ведёт за собой, пока не вталкивает — спиной, лопатками, с силой, больно, до сбившегося дыхания — в кабинку туалета, до нелепости тесную для них обоих, настолько, что… элтизачемты — Бля-а-а, — потерянно выхрипел Соуп. Единственное, на что его хватило, прежде чем Гоуст сжал его плечо, надавил, вынудив развернуться, втиснуться — пылающей щекой, ходящей ходуном грудью, напряжённым животом — в хлипкую стенку кабинки. Та покачнулась, но выстояла, даже когда сзади к нему приникло, притёрлось чужое тело, Гоуст был тяжёлым и горячим, всегда таким восхитительно тяжёлым и охренительно горячим, и его пальцы двигались с уверенностью, которой сам Соуп после всего, что выпил, в себе не ощущал. Эти пальцы расправились с молнией на его ширинке, дёрнули за шлевки джинсов — вниз, оставив на нём одни только боксеры, а потом бляблябляблябля Гоуст повторил то же самое с собственными армейскими брюками, и, когда его ладони легли Соупу на бёдра, когда грубовато дёрнули, вынуждая податься назад, прижаться к сссссуука чужому стояку, мучительно, до скулежа остро ощущаемому — теперь, сквозь два тонких слоя ткани, Соупу захотелось, чтобы и этих двух слоёв на них не осталось. Откуда-то ещё взялись силы запрокинуть голову, вывернуть шею, мазнуть дрожащими пересохшими губами по чужому обнажённому подбородку, сдавленно пробормотать, посекундно теряя последние крупицы кислорода: — Это на тебя так разговоры о чае подейст… Он осёкся; последнее оборвавшееся слово переплавилось в сдавленный стон, очень напоминающий всхлип — Гоуст накрыл одной из ладоней его приоткрытый рот, шепнул: — Тиш-ше. И — коснулся мокрым прикосновением языка немедленно заалевшей мочки. И — пошевелился позади, будто бы оттягивая ткань. И — приспустил боксеры с бёдер Соупа, не сняв окончательно, но позволив охуительно чётко почувствовать твёрдый член, лёгший в ложбинку между ягодиц и твоюжемааа оставивший на покрывшейся мурашками коже влажный след. Соуп охнул. Гоуст предупреждающе сжал его подбородок, шлёпнув по губам двумя пальцами, но добился лишь того, что Соуп поплыл окончательно — и лизнул их. Шероховатая поверхность тактических перчаток почти ободрала язык, но Гоусту понравилось, Соуп знал, что понравилось, он мог слышать, как сбилось и участилось чужое дыхание возле его пылающего уха, как большое разгорячённое тело за его спиной замерло на мгновение… А потом — вмяло его в заходившую ходуном стенку кабинки всем своим весом, всей яростью, всем напором. Вторая рука Гоуста обхватила его член, изумительно правильно, именно так, как было нужно, двинулась — рвано, размашисто, с оттягом, в точности повторяя движение бёдер, движение члена, твоего охуительного толстого твёрдого члена ссссука элти движение каждой напряжённой мышцы. Соуп взвыл, чужие пальцы скользнули по его разомкнувшимся губам — в рот, легли на язык, чуть надавили, он подавился слюной и по-блядски жалобным всхлипом, дёрнул бёдрами, втиснулся задницей — ближе, ещё, ещё, Гоуст пережал его ствол у основания, вынудив заскулить, и, видит ёбаный Господь Бог, Соуп был как никогда близок к тому, чтобы кончить… Сухие губы Гоуста прижались к его шее жарким поцелуем Ада, в кожу впечаталось хриплое: — Сведи ноги вместе. Не-ет. Вот теперь — как никогда. Соуп сглотнул. Мысленно пожелал себе несдохнутьотвозбуждения терпения и выдержки. Зажмурился — до рези в глазах. Пошевелился, выполняя приказ. И — задохнулся: новой чередой ломающихся рваных хрипов; торопливыми поцелуями куда придётся, которыми Гоуст теперь повторял обнажённые участки его кожи; грубоватыми торопливыми движениями руки по пульсирующему члену; размашистыми и жадными толчками между его сведённых, дрожащих от напряжения ног, от которых внутренняя сторона его бёдер — разгорячённая, раздразнённая, влажная — покрывалась мурашками. Это было жарко, и мучительно, и сладко, и почти больно, и простоохуеть — вот как это было, Соуп потерялся, увяз в ощущениях, его одного не хватало на то, чтобы пережить их все, он дрожал, всхлипывал и подавался навстречу имитации фрикций, он подставлял горло под поцелуи, теперь перемежавшиеся с укусами, ловил чужие губы, выскуливал куда-то Гоусту в рот его изумительно жестокое имя, он насаживался, и скрёб ногтями по стенке кабинки, и выпрашивал ещё, как если бы можно было чувствовать больше, как если бы он не задыхался от нехватки кислорода, как если бы он не был готов отключиться здесь и сейчас. А потом Гоуст впился зубами в пылающую, как после ожога, кожу у самого его кадыка, и проехался ладонью по его члену, и толкнулся особенно сильно, до глухого и пошлого звука шлепка… Соуп, кажется, заорал: по крайней мере, судя по тому, как ободрало горло и как чужая ладонь с новой силой впечаталась в его раззявленный рот. Он даже не кончил. Он нахер кончился. Целую вечность Соуп не мог отдышаться. В груди всё пульсировало и тянуло, болело как никогда, гораздо больше, чем после того взрыва; ноги подгибались, колени ощущались будто бы не его — принадлежащими кому-то другому. Он наверняка рухнул бы, не придержи его Гоуст, пошевелившийся и вжавшийся теперь бёдрами в его задницу. Гоуст… жёсткая широкая грудь. Исчезнувшая с губ рука, теперь погладившая его, Соупа, дрожащий и мокрый живот. Заполошное тяжёлое дыхание в самое ухо. Липкая влага на пояснице. Ох, блядь, Сай… — А ты… — Соуп сам поразился тому, как сипло звучал его собственный — сорванный — голос, когда он наскрёб в себе остатки сил на то, чтобы запрокинуть голову, встретившись взглядом с глазами Гоуста, потемневшими до черноты, и бесстыдно ухмыльнуться. — Горячая… с-сука… штучка, элти. Гоуст чуть пошевелился. Соуп подумал, что он собирается отстраниться, но тот только прошёлся хозяйской лаской пальцев по его коже, размазывая свою собственную сперму, и произнёс — с этим его неподражаемым спокойствием, самую чуточку нарушаемым так и не восстановившимся до конца дыханием: — Решил, что попойка в пабе окажется достаточно… удачным предлогом. Соуп осмыслял эту фразу несколько мгновений — а затем расхохотался и вывернулся из его хватки, повернулся к Гоусту лицом, вжался бёдрами в бёдра, грудью в грудь, мало переживая о том, испачкает ли их обоих, выдохнул в чужой подбородок: — Предлогом, значит? Гоуст выглядел так, будто не был в точности уверен в том, что следовало ответить или сделать. Соуп избавил его от необходимости выбирать — поцеловал первым, грязно и мокро, до столкновения языков и зубов. И прохрипел, сражаясь с собственным сердцем за каждый вымученный удар: — В следующий раз… сделаем это по-настоящему. И без всяких там… пабов или сортиров. Гоуст сощурился. Соуп, затаивший дыхание, почти ожидал отказа — ему вдруг пришло в голову, что они спешат, что для Гоуста эта формулировка про следующий раз могла прозвучать совсем не так, как Соупу бы того хотелось, что настолько стремительное развитие событий рисковало в любой момент выбить у них почву из-под ног. А потом Гоуст уронил тихое: — Ко мне или к тебе?