Баротравма

      Дни похожи на зебру. Только грязную. Например, упавшую в нефть.       Кое-где, конечно, на ней видны белые росчерки, но в основном она черная, как самая беспросветная задница. Это вот врачебное: «состояние тяжелое, но стабильное» превращается в то, что Маркус ненавидит больше всего. Ожидание убивает людей и разрушает города, ожидание уничтожает целые цивилизации, и Марк думает о том, что ему в жизни еще не было так паршиво, как последние дни. Или недели? У него все смазывается, скручивается в единый грязный клубок, в котором хорошего очень мало.       Из хорошего — это неизменная пушистая задница Сержанта, которого Марк видит, когда приезжает к родителям Эштона по вечерам. А он приезжает иногда, и даже не потому что миссис Саммерс спокойным, мягким тоном предлагает приехать и добавляет каждый раз: «Марк, не будьте один», а потому что одиночество сводит его с ума и швыряет в такую черную бездну, так глубоко, как он еще никогда не падал. Он физически слышит, как у него отрывается от черепной коробки крышка, и тишина собственной квартиры кажется абсолютно невыносимой.       Из хорошего — это чета Саммерсов, которая оказывается такой же, как и Эштон, из рода вымерших единорогов. А еще Марк отлично понимает, что Эш - боец не от рождения, это воспитанное и приобретенное. Эта пара англичан, кажется, прямые наследники воинственных кельтов, которые шатали любые трудности. Нет, они и тревожатся, и подавлены, но стойкость, с которой они встречают испытание, Марк видит в своей жизни очень редко. Мало кто способен протягивать руку еще кому-то другому, зная, что твоя лодчонка вот-вот пойдет ко дну. Саммерсы способны. И они удерживают Марка на плаву, несмотря на собственное состояние.       Из хорошего — позвонивший Дэни с новостями о рождении сына, но быстро смекнувший, что что-то не так. Наверное, потому что у Марка даже нет сил как следует порадоваться за брата и друга; он чувствует себя за это бесконечно виноватым, но разбитость перевешивает все. Дэни, который, услышав новости, теперь звонит каждый вечер и проверяет, как там его брат, отвлекает разговорами хоть немного. Под практически бессмысленный треп Дэна Марк способен выключить мозги и не думать, отстранившись от реального мира, прячась в мыльный пузырь.       Из хорошего — это работа, которая выступает безотказным успокоительным лучше любых таблеток. Маркус грузит себя с головой, и Джефферсон сначала пытается его тормозить, но пойди затормози застоявшуюся лошадь, закусившую удила и увидевшую прямую. Удачи тебе, мужик.       И все. На этом хорошее заканчивается, с зебры нефть не стекает, а плотно въедается в шкуру.       Маркус понимает, что держится только на голом упрямстве, потому что он сначала вытащит Эштона, а уж потом будет понимать, сколько от него осталось и осталось ли вообще что-то. У них с Эмерсоном практически заговор, потому что Маркус говорит с Эштоном каждый вечер, когда остается в палате один (исключая, конечно, врача) после завершения часов посещения, но в большинстве случаев ничего не происходит. Пару раз, как в первый, у Эша дергаются то палец, то веки, это явление секундное, но на вопрос, что это значит, Эмерсон только хмурится и ответа не дает. В такие моменты он похож на хищную птицу, то ли из-за линз очков, то ли из-за чуть крючковатого носа, похожего на клюв, но ассоциация очень стойкая.       Отдыхает от того пиздеца, который душит его двадцать четыре на семь Маркус тогда, когда на плечи приятно давят ремни снаряжения. Рейды и вызовы получаются почти скучными, но даже там приходится быть собранным, тем более, что пока что Джефферсон поставил капитаном его, а, значит, его ошибка может стоит здоровья или жизни кого-то из парней. Ответственность приземляет его так же, как и плиты на груди и спине. Работа — тоже то, что держит его на плаву.       Он отменяет запись у Родман. Сейчас у него нет сил работать с психотерапевтом, хотя, наверное, было бы очень кстати, но Марк избегает этого, как неразумный ребенок.       Сколько проходит дней, он сказать не возьмется. Потому что для Маркуса все это — один сплошной, безумно длинный, пустой день.       Он снимает шлем, вешает его на сгиб локтя, проверяет предохранитель и упирает автомат дулом в край подошвы ботинка, после чего ловит кинутую Кристианом пачку сигарет, зубами достает одну и прикуривает, прячет зажигалку обратно в картонный коробок и так же, броском, возвращает владельцу. Делает затяжку, смотря за тем, как его парни заканчивают паковать плохих мальчиков в спецбусы. Выдыхает дым через нос и прикрывает глаза.       — Грэм!       Его окликает Бенедикт, их связной, который вылазит из второй спецмашины, почти вываливается и размахивает руками, как будто он возомнил себя птицей.       — Чего орешь, Уинстон?       — У тебя телефон разрывается.       На время выполнения задания они все сдают телефоны, оставляя при себе только рации и спецсвязь, чтобы не подставить и так дурную голову особо по-глупому. Он зажимает сигарету в зубах, берет свободной рукой телефон и смотрит список пропущенных вызовов. А там — четыре от миссис Саммерс.       И сообщение.       Марк внутренне холодеет, пальцы почти деревенеют. Что-то такое происходит с его лицом, что замирают и парни вокруг, приводит его в себя хлопок дверей — погрузка их сегодняшних объектов завершена.       «Эшти пришел в себя».       Вот так вот коротко и лаконично. Маркус на секунду закрывает глаза, выдыхает медленно, длинно, запрокидывает голову вверх, потом вспоминает, что он, вообще-то, не один. Смотрит на замерших, как перед прыжком, парней.       — Саммерс пришел в сознание. Поехали, — он выкидывает недокуренную сигарету и идет к бусу — наверное, даже слишком быстро.       Поехать сразу в госпиталь они не могут. Во-первых, нужно сдать их живой груз, во-вторых, надо сдать снаряжение и оружие, потому что при всей лояльности никто такого поворота не поймет. Парни галдят, как чайки на берегу, и это хорошо, хотя Марк не разбирает слов. Ему все еще кажется, что в сообщении что-то не то, он перечитывает его раз сто, но ничего не меняется.       Закончив с группировкой, дружная толпа спецназа сдает весь свой рабочий инвентарь, кроме, пожалуй, формы, но никто не спешит идти в душевые или переодеваться: работает стадный инстинкт и все дружно, не сговариваясь, идут к парковке, рассаживаются по автомобилям, и солидная вереница чудес автопрома едет к госпиталю, паркуется снова, как последние олени и бодрым табуном поднимается на нужный третий, игнорируя лифты.       У врачей на лицах совершенно очевидные страдания, как только вся эта толпа вваливается в отделение.       От рывка их удерживает двойное:       — Стоять!       Эмерсон и Джефферсон рявкают достаточно громко и четко, чтобы табун остановился, но тут же возбужденно загудел, превращаясь из оленей в пчел.       — По двое, — говорит хирург и кивает в сторону двери палаты. — Пять минут на пару. Пошли.       Желающих много, а Маркус внезапно чувствует странный, иррациональный страх. Он смотрит за короткой словесной борьбой и выяснением, кто первый, трет переносицу пальцами и спускается вниз, на окрещенную своей скамейку перед больницей, решив, что зайдет позже. И сам, потому что был вообще не уверен, что сможет сдержать эмоции, которые он с таким невероятным трудом затолкал в клетку с частыми прутьями.       Марк сейчас — стеклянная пушка. Он может свернуть горы и устроить разлом тектонических плит, но ему хватит одного легкого удара, чтобы рассыпаться. Он такой хрупкий, каким никогда не был, и окончательно закончиться ему легче простого.       Он обходит госпиталь по периметру, смотрит за закатывающимся солнцем и думает о том, что, вроде, он должен был бы чувствовать радость, но вместо этого только облегчение — безусловно, облегчение, — и ощущение полной выпотрошенности. Шаги, когда он поднимается наверх, кажутся чересчур громкими, ноги — тяжелыми, тело — абсолютно непослушным.       Коридор почти пустой, из дверей как раз выходят Эдвард и Тревор, выглядят они довольными и уставшими. Джефферсон и хирург тут же, бдительными коршунами наблюдают за порядком посещений. Начальство кивает в сторону, мол, иди, и Марк идет, толкает плечом дверь.       Эштон лежит на постели, вполне себе живой и выглядящий куда лучше, чем раньше. Не то, чтобы Марк видит сильно большую разницу со вчера, потому что видел он его каждый день, но раны на лице уже не кажутся ужасающими, одна рука вполне себе двигается. Да и вообще, когда Эш двигается, и у него читаются хоть какие-то эмоции на лице, все воспринимается совершенно иначе. У кровати сидят его родители, а сам Эштон смотрит на них, не видя двери.       — Да когда же вы уже закончитесь! — стонет Саммерс страдальчески.       — Как мило, — отзывается Маркус, опирается спиной на стену рядом с дверью, скрещивая руки на груди и улыбаясь уголком губ.       Живой и в сознании, пусть и поломанный, Эштон — лучше, чем Эштон при смерти и без сознания. А раз уж начал страдать, то точно будет в порядке.       Эш поворачивает голову, щурит синие глаза. Правый все еще немного заплывший, но открывается вполне неплохо. Во взгляде мелькает что-то такое, чего Маркус еще никогда не видел, но происходит все слишком быстро, чтобы что-то разобрать. Эш негромко говорит: «мам», и Мэри Саммерс, встрепенувшись, поднимает за собой мужа и говорит, что сходит за кофе. Когда они выходят из палаты, Марк не сразу отклеивается от стены, не сразу подходит, но потом ногой пододвигает к себе стул и садится у кровати, смотря на Эштона.       Повисает короткое молчание, а потом Маркус опускает голову и качает ей, закрыв глаза.       — Что за хуйню ты устроил, Эш?       — Это я уже слышал.       Марк поднимает голову, смотрит на Эштона. Улыбаться ему явно еще больно, поэтому улыбка у него слабая, одним только уголком губ. Правая часть лица все еще в жутком отеке, но и это придет в норму со временем.       — Правда, я думал, что мне это снится, но теперь понимаю, что нихуя.       Марк хмыкает, потом тянется, берет ладонь, которой тот может шевелить, в руки и прижимается к ней носом и губами, закрывает глаза и сидит так молча, пытаясь до конца осознать, что все. Бой выигран. Остальное только дело техники, самое тяжелое позади. Маркус чувствует себя бесконечно уставшим и разорванным, как будто он долго не замечал ранений, а теперь внезапно обнаружилось, что он — одно сплошное решето.       В какой-то момент Марк понимает, что щеки мокрые, шея мокрая и, кажется, даже ворот такой же, а Эштон поглаживает его пальцами по лицу, вытирая соленую дорожку под правым глазом. И все это абсолютно беззвучно. Это так логично и просто, что дальше уже просто некуда: психика не выдерживает, тело реагирует. Ничего осознанного, чистая психосоматика. Он открывает глаза, сталкивается с синим взглядом Эша, но там нет ничего, кроме беззвучного извинения. У него глаза, как у нашкодившего кота, были бы уши — обязательно бы прижал их к голове. Эштон прижимает к небритой щеке ладонь, а Марк поджимает уголок губ.       — Пообещай мне, что больше никогда не оставишь меня без выбора, — голос у Маркуса негромкий и сиплый. — Имей хоть каплю уважения. Твой эгоизм чуть не свел меня в могилу, Эш.       Это он уже говорил ему однажды. И сейчас Эштон кажется куда более глубоко осмыслившим эту фразу, чем тогда.       — Я боялся, что мы будем здесь вдвоем. Мы же одинаковые, — отвечает Саммерс, ведя большим пальцем по скуле Маркуса.       — А так ты здесь был один. И я был один. И пробивал дно за дном, и, поверь, лучше бы я был здесь. Потому что, чем глубже я падал, тем сложнее мне было выбираться. Сейчас я даже не могу нормально радоваться тому, что ты очнулся, Эш. И это страшно. Пообещай мне. Такие испытания — не то, что я могу вывозить.       Наверное, это самый серьезный разговор, который у них происходит за все это безумное время. Впервые Марк говорит прямо, не задумываясь об ответной реакции. Впервые они оба произносят слова «боялся» и «страшно». Эштон смотрит прямо, в его глазах мелькает столько всего, что уставший Маркус просто не в состоянии уследить. Был бы он в норме — точно смог бы разобрать хоть что-то из бесконечных оттенков синих глаз, но он не в норме. И то, что у Марка цела физическая оболочка, не значит, что он действительно цел.       Он как огромный паззл, разбитый ударом с высоты. Где-то куски побольше, где-то куски поменьше. Где-то отлетели единичные кусочки, и сколько это все собирать — неизвестно. Если это вообще возможно, никакая деталь не повредилась окончательно и не потерялась, упав в щель между досками пола.       — Обещаю, — отвечает Эштон негромко, но серьезно, и Марк ему верит. Сразу, без каких-то подозрений и поисков подвоха.       Он пододвигает стул чуть ближе, складывает руки на краю кровати и опускает на них голову, едва ощутимо утыкаясь лбом Эшу в бок. Эштон кладет ладонь ему на голову, запускает пальцы в волосы и перебирает пряди, вздыхает и тоже закрывает глаза. Тишина наконец-то прекращает казаться палачом, который свой инструмент казни уже поднял, но никак не опустит на шею. Она снова превращается в безопасный поток, обвивающийся вокруг тела. Не помогает, нет, но хотя бы не убивает, разрушая саму его суть.       Марк проваливается, но не в привычную ему бездну, на дне которой — смерть, а в черную пустоту.       — … я не дам вам его поднять, мистер Джефферсон, — слышится спокойный голос Эштона. Марк даже хочет открыть глаза, но веки не открываются. Он заснул? — Пусть поспит хотя бы пару часов.       — Саммерс, то, что ты пришел в сознание, еще не дает тебе права рассказывать мне, что делать. Тем более, ты находишься в шатком положении, как и Грэм. Ты знаешь правила, — начальство, кажется, злится.       — Мистер Джефферсон, юридически я все еще капитан. И это мой боец. Поэтому повторяю: я не дам вам его поднять. Отчет он напишет завтра, бумажки никуда не денутся, и мир не разрушится. Тем более, рабочий день уже закончен, — Эштон стоит на своем, говоря все еще спокойно. Марк бы сказал — слишком спокойно. — А как встану с этой койки — выпишите мне выговор. Или увольняйте. Мне, честно говоря, глубоко похуй, верите?       — Саммерс!       — Это мой боец, — чеканит Эштон. У Марка внутри все замирает, подпрыгивает и снова застывает в неподвижности, — и я решил, что ему нужна передышка. Он, кстати, избавил вас от необходимости звонить моим родителям, хотя по протоколу это должны были быть вы. Так что считайте это услугой за услугу. Вы себе в кошмарном сне не можете представить, шеф, чего ему стоит жить, как нормальному человеку, делать вам такие показатели, что наверху вас гладят по всем местам. И вы не можете вообразить, через что ему пришлось пройти сейчас. Я промолчу про такое известное во всем мире уважение к ветеранам и более того — офицерам? Господи, храни Америку.       Джефферсон сопит, как недовольный кабан, а пальцы Эша все еще перебирают пряди у Марка на затылке. Он спокоен, как удав, и это спокойствие передается и Маркусу. Последнее уж точно было лишним, но Марк бы точно посмеялся, если бы не изображал из себя спящего. Иронизировать о патриотизме могли, пожалуй, только те, кто сталкивался с бюрократией при оформлении всех документов после увольнения со службы. Видимо, в Англии система была примерно той же, раз Эштон говорит об этом. Забавно.       Слышится приглушенный смешок — чужой, не Джефферсона, а потом дверь открывается и закрывается с едва слышным хлопком.       — Пусть спит. Но как проснется — скажите ему, чтобы ехал домой, — смешок, как и голос, принадлежал Эмерсону, — и ему, и вам, нужно нормально отдохнуть. Тем более, что ему завтра принимать бой с начальством на работе за вас обоих.       Эштон негромко смеется.       — Он справится. Окей, док. Спасибо.       В этот раз дверь закрывается без хлопка. Рука Эштона двигается вниз, по шее, залезает под ворот формы и чуть-чуть хлопает.       — Я все вижу.       Маркус открывает один глаз. Эш продолжает поглаживать, улыбается, вид у него довольный. Совсем не похож на школьника, которого застали за обменом слюной с одноклассником под лестницей, скорее уж на хитрую задницу, очень довольную собой.       — Так бы и слушал, как ты меня защищаешь, — тянет Марк.       — Спи, Грэм, — негромко посмеивается Эштон. — А потом, действительно, езжай домой. Эмерсон прав.       Конечно, прав. Раз уж Джефферсон зашел и увидел умилительную картину, где Марк сопит Эшу в бок, а тот его гладит, как котяру, то завтра точно придется послушать всякого интересного. Но и Саммерс был прав тоже — это было то, с чем Маркус может справиться. На самом деле, раздражение их начальства можно понять. Правила были написаны не просто так, и если еще были такие, где можно было делать полшага вправо и влево, то в некоторых — нет. И не зря.                    А они, молодцы такие, не просто положили на правила болт, но еще и скрыли сам факт. За это по голове получат оба. Заслуженно, по факту, ничего личного. Но это точно было абсолютной ерундой, с которой Марк точно разберется, и ухом не поведя.              Другой вопрос, что с этим всем делать после, но сейчас об этом думать не хотелось. Поэтому Маркус только тихо вздыхает, снова тычется Эшу в бок и даже наполовину укладывается на койку грудью, закрывая глаза. Его не смущают даже больничные декорации, потому что впервые с того дня Марк чувствует себя спокойным.       Уставшим, разбитым и разорванным одновременно, но спокойным.