Благодарю Вас, милый друг, За тайные свиданья, За незабвенные слова И пылкие признанья.
А. Вертинский, Прощальный ужин
Впервые Антон услышал его с пластинки. Тогда они вдвоём сидели на дне рождения у Иры (её родители эмигрировали ещё в семнадцатом году) и заводили патефон. — Гляди, вот эту ещё ни разу не слушала, — сказала девушка, ставя иглу на сверкающий новизной винил. — Хотя, лежит уже давно. После недолгого убаюкивающего шипения раздались отрывистые аккорды фортепьяно. Антону, немного уже захмелевшему с подругиного вина, было в сущности всё равно подо что с ней танцевать, поэтому он только пожал плечами. Покосился на упаковку, отложенную на диванчик рядом с ним. Arseniy Popov «Тоже русский», — моментально понял Шаст, как его называли друзья, сокращая фамилию. И портрет – человек во фраке, руки заложены за спину, с цилиндром на голове и папиросой в углу рта. Взгляд надменный, в сторону. В вечерних ресторанах, В парижских балаганах, В дешевом электрическом раю, Всю ночь ломаю руки От ярости и муки И людям что-то жалобно пою… Тогда Антон впервые услышал этот чудесный грудной голос с еле приметной картавинкой и не стал танцевать с Ирой. Хотелось просто послушать. Что-то странное овладело тогда им, какое-то восхищение. Он просто не мог сосредоточиться больше ни на чём. Звенят, гудят джаз-банды, И злые обезьяны Мне скалят искалеченные рты. А я, кривой и пьяный, Зову их в океаны И сыплю им в шампанское цветы… На пластинке было ещё около четырёх песен, которые они также прослушали, сидя напротив друг друга на креслах. Девушка скучающе подливала вино, закусывала чем было – её не волновали грустные мотивы, она любила что-то веселое, вроде фокстротов, под которые можно было потанцевать. А Шаст сидел с закрытыми глазами и покусывал губу. Ничего в эти минуты больше для него не существовало. Каждое слово, каждая фраза сквозила такой богатой интонацией, русская речь звучала для него так красиво, как не звучала никогда. — Кто этот Арсений Попов? — спросил он севшим голосом, когда пластинка кончилась. — Ты не знаешь? — отошедшая к окну подруга обернулась. — Я думаю, что он глубоко несчастен, — размышлял вслух молодой человек, беря в руки упаковку от пластинки. — Разве может он быть счастлив, если поёт такие грусные песни? — Ну, он эмигрировал давно, жил и пел в Турции, Румынии, Франции, Германии, вроде. Не помню. — А здесь? — Не-а. Мне бы рассказали. — Слушай, можно я это заберу? — непроизвольно Шаст прижал упаковку к себе. Ира нахмурилась, но кивнула. — Возьми, мне не жалко.***
С того дня у Антона начался будто бы новый период в жизни. Он, раньше не имевший никакого интереса в жизни, не видевший ничего кроме бесконечного круговорота дом-работа-редкие выходы «в люди» с Ирой-дом, вдруг словно увидел свет, начал рвать эту тёмную материю, скрывавшую от него солнце. На свой день рождения попросил у Иры пластинку хотя бы с одной песней Попова. Она, усмехаясь, вручила ему целых три (в том числе с тем самым «Жёлтым ангелом», услышанным у неё дома), кроме того, фотографию – его лицо крупным планом. Чёрная чёлка, прямой нос, сужающееся книзу лицо, подсвеченное с одного бока, а главное, от чего у Антона захватило дух, – глаза. Вернее, один, с освещённой стороны. Светлый, непобедимый в своей проницательности и красоте, но робко светящий изнутри душевным одиночеством. С тех пор Шаст стал собирать его фотографии, пришпиливая после на стену булавками, вырезать из газет, даже покупать у знакомых. Начал экономить и без того небольшие деньги, зарабатываемые печатанием на машинке в пароходной компании, перестал ради этого есть мороженое в жаркие дни и ходить в кино с Ирой. Однажды рискнул сорвать с рекламной тумбы афишу. Сделал это машинально, лишь увидев знакомые очертания лица, и только потом, когда прижимал к груди этот свёрток, бежал в свете ночных огней домой, понял – он приезжает. Не веря, встав в шаге от своего дома, просмотрел написанную по-английски афишу: три концерта, Шанхай… Его, Антона, город. От такого внезапно нахлынувшего, неизвестного чувства, напоминающего наваждение, он осторожно коснулся губами бумаги. Мокрой, потому что начался дождь.***
О приезде Попова Антону доложил его друг Пашка, каким-то чудом успевший познакомиться с ним и обещавший познакомить и Антона. Он же посоветовал: — Не рвись сразу на первый концерт, билетов всё равно не будет, даже я не смогу помочь. Советую подождать последнего и там уже постараться что-нибудь сделать. — Ждать целых две недели, чтобы его услышать и увидеть, и то издалека! — Шаст почти взвыл от такой перспективы. — Я не выдержу. Ну, неужели ничего нельзя сделать, а? Тот, закуривая, снисходительно посоветовал: — Если так хочешь его увидеть, походи по каким-нибудь ресторанам, где есть веранды. Он любит сидеть именно на верандах. Знаешь, напротив твоей работы есть такой. С белым навесом. Я могу так, невзначай, порекомендовать ему туда сходить. А ты сходишь туда на свой ланч и, если повезёт, попадёшься ему на глаза. Понял? Антон, оживлённый этим планом, стал каждый день, прихватив с собой Иру, выходить на обеденный перерыв на улицу, садиться на скамейку у широкого белого ограждения, отделяющего спуск к порту, и во все глаза вглядываться в веранду ресторана напротив. Однажды повезло – Попов, которого молодой человек точно узнал из тысячи прохожих, действительно зашёл туда и присел за столик к какой-то женщине. Антон моментально среагировал, потянул Иру за руку, пробегая между не останавливающихся рикш. Они сели близко и как бы случайно начали подслушивать. Женщина в чёрной шляпе попивала розовое вино и очень нервно говорила что-то по-французски Попову, а тот нехотя отвечал. Вскоре и вовсе ушёл, оставив деньги за обед, к которому, как рассмотрела Ира, сидящая к нему лицом, даже не притронулся, не обратив никакого внимания на двух в сущности подростков за соседним столиком. — Ну, лиха беда начало, — равнодушно сказала подруга. — Значит, в другой раз. Но другого раза не было. Антон проглядел все глаза, но так больше и не заметил знакомый силуэт в толпе около кафе. Первые два концерта тем временем уже остались позади. Следуя совету Пашки, Шаст скрепя сердце не пытался достать места, которых действительно не было. Ожидание становилось мучительным.***
Стоя у дома со стороны какой-то подворотни, Ира, нарядившаяся в красное ципао, с беспокойством поглядывала на наручные часики. Хотлось плюнуть на всё и уйти, но над её головой раздалось громыхание железной аварийной лестницы – вылезал из своего окна человек. — Шаст! Ты совесть имеешь? — громко, но не слишком, воскликнула она. — Это последний раз, когда я жду тебя! Ты понимаешь, что сорок пять минут я стояла в порту, ночью, одна! Пришлось идти сюда, потому что люди там ходят не самые приятные. Антон спрыгнул на землю, одёрнул единственный свой приличный костюм и подал девушке согнутую в локте руку. — Я знаю, прости, но мать заходила ко мне каждые пять минут! Как будто специально. — Ты хоть деньги взял? — спросила с надеждой Кузнецова, выходя на более оживлённую улицу. Шаст, как ошпаренный, остановился и виновато зажмурился: — Чёрт. Ира возвела глаза к небу и глубоко вздохнула, ещё раз кидая взгляд на часики, где стрелки уже давно кричали о том, что они безбожно опаздывают. — Отлично. Четыре квартала пешком, а я ещё и на каблуках. — И быстро! Побежали. У Антона в голове роились мысли разные, но одна была предельно чёткой – успеть. Главное просто успеть, ведь это последний концерт. Хоть из-за кулис, куда может провести Пашка, его увидеть, хоть краем уха услышать завораживающий голос. Иначе – конец. Конец мечте, которую он так давно грел в сердце. К заднему входу в концертный зал, освещаемому не хуже переднего, подкатил чёрный автомобиль, бликующий в свете красных и зелёных огней. Из двери вышла компания людей, среди которых запыхавшийся Шаст узнал черноволосую голову Попова. Сердце его дрогнуло, но он крикнул: — Пашка, мы здесь! Воля, заломив набок шляпу, всплеснул руками и, отбившись от компании, приблизился к Ире и Антону. — Я вас ждал полтора часа назад. Здрасьте, Ирочка, — небрежно поприветствовал он девушку. — Доброй ночи, — так же отозвалась она, трогая свою причёску на затылке. — Всё! Концерт окончен. Опоздали, мы теперь едем в «Ренессанс». — Возьмите нас! — решив использовать последний шанс, Антон повис на руке Пашки. С огнём ведь играет! — Ага, а потом, дорогой мой, твоя мать оторвёт мне голову, — отмахнулся тот. — По домам, дети. — Она не узнает! Пашка, я прошу, пожалуйста, умоляю! — взмолился Шаст, не обращая внимания на оттаскивающую его в сторону Иру. — Нет, я сказал! Всё, идите. Он, вырвав руку, отбежал к уже готовящемуся тронуться автомобилю и вскочил внутрь. «Господи, ну когда я уже стану взрослым! — горько подумал Антон. — Ну, нет, всё не должно быть зря». Он решил – да будь что будет, пошёл через перекрёсток. Не замечая Иры, что на всю улицу просила его остановиться и пойти проводить её до дома, мол, одиннадцатый час и ей одной страшно. Пошёл почти вслепую, припоминая адрес «Ренессанса». Кузнецова, наконец, спустя несколько неудачных попыток, плюнула на него и отстала, понимая, что зря наряжалась и причёсывалась, поплелась на своих каблучищах домой. А Антон подумал: никакого упорства. Он же готов был дойти хоть до края земли, чёрт знает как возвращаться потом домой, выслушивать ругань мамы, но увидеть Попова, услышать его голос, хоть издалека. Хотя, почему же издалека? Пашка обещал познакомить? Обещал. Пусть выполняет обещание.***
И он добился своего. Нашёл дорогу, уболтал дурацкого охранника со входа пропустить его внутрь, где пахло дымом папирос и шампанским. Снова был красный и зелёный свет. Официанты, разносившие огромные подносы, странно косились на высокого молодого человека, одетого в костюм немного не по размеру. Он отыскал Пашку с компанией, но не увидел среди них Попова. — Он позже будет, — бросил кто-то, обнимая разодетую девицу. — Отвозит свою подругу домой. — И почему я всё ещё покрываю твои похождения, — проворчал Пашка. — Садись, чёрт с тобой. Антон нарочно всё время одёргивал на себе коротковатый пиджак, сидел тихо, слушая вполуха чужие разговоры, у подошедшего официанта попросил красного вина. Попов появился позже, один, и сразу направился через зал к их столику. Шасту, замершему с бокалом в руке, показалось, что вокруг его головы светился зелёный нимб. Но это был огонь от светильника. Подошёл. Произошёл длинный обмен приветствиями, даже Пашка разговорился с ним как с равным. Антон отметил про себя его манеру кланяться – чуть небрежно, чуть свысока, его всегда много жестикулирующие руки и голос. Голос, который притихший Шаст впервые услышал смеющимся, настоящим. Глаза, оказавшиеся голубыми, перекатились на зачарованные зелёные, Антона, и тот подумал, что они способны положить весь мир к ногам Попова. Тот улыбнулся: — А вы, молодой человек… — Спешу рекомендовать! — подскочил Воля. — Антон Андреевич Шастун, мой друг. Славный малый, но, к несчастью, — он хохотнул, — ваш большой поклонник. — Ничего, я это переживу. Когда осаждённого Пашку увели в сторону друзья, все стали рассаживаться, а с трудом пришедший в себя Шаст, пользуясь этим, осмелев, брякнул: — Садитесь, Арсений Сергеевич, — и тут же прикусил язык, опасаясь, что сейчас по классике воцарится тишина и все посмотрят на него как на дурака. Добрая усмешка сверкнула в чистых глазах. — Благодарю вас, — неожиданно мягко ответил тот и сел напротив. Потом он будет вспоминать этот вечер и говорить: «Сел – и навсегда».***
Сидя в прокуренном зале «Ренессанса», Шаст от волнения хлестал вино залпом и заслушивался историями Попова. Тот, кажется, только ему одному и рассказывал о своих путешествиях, будто специально, на ходу, выдумывал что-то новое. А он удивлялся, что никому за их столиком больше нет до этого дела. Когда перевалило за полночь, прилично пьяный Пашка рвался подвезти его домой. Антона на мгновение посетила грусть, но ласковый картавый голос прожурчал: — Павел Алексеевич, вас бы самого подвезти! Я провожу вашего друга сам. Вы позволите? — С радостью, — шепнул Шаст. На улице, немного опустевшей со временем, Попов ненадолго застыл, глядя на холодное ночное небо, видное в узком просвете между домами. — Куда вам? Может, стоит взять машину? — спросил он. — Нет, здесь не очень далеко! — выпалил Шаст сгоряча. Далеко. — Словом… я бы лучше прошёлся. — Как угодно. Они шли мимо редких прохожих, мимо набережной, застеленной тысячами ярких огней. Антон, у которого хмель шумел в голове, уже было сам на себя ругался, что потащил Арсения Сергеевича пешком, но тот, идя почти на нулевом расстоянии от него, без устали занимал его разговорами. — …Что это был за концерт, толпы русских, наверное, даже весь русский Шанхай. Они аплодировали стоя минут десять. Вы были сегодня, или на прошлых? — Нет, я не смог попасть ни на один. Не было мест. — Жаль. А мне казалось, что я вас где-то видел. Антон прикусил язык — ему хватило ума не раскрывать своё, фактически, преследование. — Я не успел на сегодняшний, поэтому пошёл в «Ренессанс», очень хотел вас увидеть. Павел Алексеевич, конечно, отговаривал… — Да, он, видимо, о вас волнуется. Но вы ведь не жалеете, что пришли? — Конечно, не жалею. — Вы единственный, кто слушал мою болтовню, — Попов грустновато улыбнулся. — И смотрели, не отрываясь. Выходит, Воля был прав насчёт вас. Антон почувствовал, что краснеет, чего в красных отсветах улицы не было видно. Впервые он мысленно поблагодарил эти раздражающие огни. — Мне было интересно. Светлая грусть отразилась во взоре Попова. Он остановился у ограждения, уставился вдаль. Там стояли у пристани корабли, берег заворачивал крюком, горел, как рождественская ёлка, всеми цветами. Ветер немного растрепал его чёлку. — Неужели я ещё кому-то нужен… У вас не будет прикурить? Зажигалка сломалась. — Не курю. Ну, как же, а ваши друзья? Те, из кабаре? — Да что вы, — отмахнулся и облокотился локтями на ограждение, глядя на чёрную и блестящую, как смола, воду моря. — То есть, конечно, я называю их друзьями, но, говоря языком фактов, это так, знакомые, приятели. С ними можно весело проводить время, но никому из них я не смог бы открыть свою душу. Некоторые просто любят погулять за мой счёт. Мои настоящие друзья в России, и последний раз мне было хорошо среди друзей только там, очень, очень давно. Теперь я даже позвонить им не могу, — он вздохнул и после добавил: —Такая вот горькая правда, Антон Андреевич. Молодой человек присел на скамейку боком и положил руки на ограждение, голову на руки. Сильная жалость к Арсению Сергеевичу сжала его сердце, как когда он слушал впервые его пластинку и рассматривал фотографию. Ничего, кроме этой жалости, больше не чувствовал Шаст в тот момент по отношению к нему. Не восхищался, не любил – жалел, хотел защитить и подарить ему одному всю свою неразбуженную нежность. Подарить с радостью, потому что никого лучше его нет и не может быть. От воды тянуло холодком, дул ветер. Немного слипались глаза. — Этот вид – единственное, что примиряет меня с этой дырой, — заметил Попов. — Всё-таки Париж – лучший город в мире. Не считая моего родного и Москвы. А вы где родились? — В Харбине, — Шаст перевёл на него взгляд и вздохнул. — Я никогда не видел России. Арсений Сергеевич погрустнел даже слишком, опустил голову. Глаза его часто заморгали, и Антону показалось, что он вот-вот готов заплакать. — У меня есть песня «В степи молдаванской». Слышали? — У меня есть ваши пластинки, но на них её нет, — Шаст покачал головой, насколько позволяла его поза. — Она бы вам многое прояснила. Или хотя бы дала понять, что я чувствовал и чувствую по сей день, — заговорил как бы в забытьи: — Спрашиваю себя: зачем это сделал, как мог оставить свою страну? Вам хорошо, вы живёте на Родине, а у меня даже жилья постоянного нет, я уже много лет таскаюсь по номерам, — замолчал ненадолго, туманными глазами глядя на волны в цветных отблесках, и в стихах добавил: Я знаю, даже кораблям Необходима пристань. Но не таким, как я. Не нам, Бродягам и артистам… — Ладно, довольно о грустном. Напомните, чтобы я подарил вам пластинку. Спать сразу расхотелось. Антон поднял голову – не задремал ли он? — Как же вы мне её подарите, если сегодня был последний концерт? Ваши гастроли кончились, я видел афиши. Попов оттолкнулся руками от ограждения, и вся грусть вдруг разом исчезла из его глаз. Вопрос Шаста его так оживил? Может быть, потому что даже тихий смешок донёсся до слуха. — Да там, понимаете, такая неприятная история с моим паспортом в потру получилась, — он жестом попросил его встать и продолжать путь. — Словом, я остаюсь на неопределённый срок. Мы заболтались, а вам ведь пора домой. А уже стоя у двери подъезда, когда они прощались, Арсений Сергеевич правой рукой пожал ему левую (это вышло как-то странно, учитывая то, как обычно люди жали друг другу руки, но при этом так естественно, что вопросов ни у одного не возникло) и сказал: — Я был очень рад с вами познакомиться, как бы шаблонно это не звучало. — Я тоже, — Шаст улыбнулся и опустил немного голову – во-первых, мигала какая-то назойливая вывеска, во-вторых, он чувствовал какую-то неловкость от того, что был выше Попова. — Спасибо, что проводили. — Вам спасибо за разговор. И вы уж простите, что я всю дорогу жаловался вам на жизнь. Просто не мог никому выговорить всё, что скопилось. — Это вы простите, что потащил вас пешком в такую даль. — Ну, ладно, сравнялись. — И… Я могу вас слушать. Ну, то есть… если хотите. «Да кто ж тебя за язык-то тянет, идиот», — шепнул внутренний голос Шаста. — Вот оно, вино-то, в одиночку выпитое». Но Попов только слабо рассмеялся и, качая головой, произнёс: — Боюсь, что быстро вам надоем. Когда же я буду иметь счастье снова видеть вас? Перекинувшись ещё несколькими тихими фразами, они наконец попрощались, Антон вошёл в парадную. Понаблюдав, как Арсений Сергеевич скрывается за углом, он тихо выскользнул из-за двери и пошёл обходить дом, чтобы влезть по противной лестнице тем же путём, каким вылез несколько часов назад, надеясь, что мама ничего не услышит. Уже лёжа в кровати, когда сердце всё ещё стучало при мысли об Арсении Сергеевиче, Шаст понял, что пропал. Окончательно и бесповоротно.***
Кто же знал, что эта первая неловкая встреча повлечёт за собой столько событий? Началось внимание, начались новые встречи, но однажды, в очередной раз оглядев на себе костюм – коротковатые штанины и рукава, держащаяся на честном слове пуговица, – Антон решил, что в таком виде встречаться с Поповым в конце концов стыдно. В магазине готового платья он долго вертелся перед зеркалом, разглядывая себя со всех сторон. — Мам, ну, пожалуйста. — Мне кажется, он несколько вульгарен, — мрачно сказала мама, смеряя его взглядом с головы до ног. К слову сказать, костюм был светло-зелёного цвета, в тонкую белую полоску, к тому же сидел прекрасно, что редко бывает, если не шить на заказ. И, что не мало важно, шёл Антону ужасно. — Ты издеваешься? В каком месте, а? — Ты ведёшь себя неприлично! — она покосилась на наблюдающую продавщицу. Через зеркало посмотрели на неё два грустных глаза. Возможно, она увидела в них мысли о шкафе сына, где, не считая костюма, из которого он давно вырос, висели несколько поношенных рубашек и единственные штаны. Возможно, и нет, но на костюм всё-таки согласилась. Чтобы видеться с Поповым, Шасту приходилось ждать, когда мама куда-нибудь уйдёт, либо обращаться к Ире за помощью, чтобы она в случае чего подтвердила, что он был с ней. Кузнецова по телефону соглашалась, но, когда слышала короткие гудки, взбешённо бросала трубку на рычаг. «Почему он, а не я? Почему ты перестал гулять со мной? Это из-за него, да? — ногти её впивались в ладони. — Неужели мы больше… не друзья?» Но об этом Шаст не знал. Со временем он стал видеться с Арсением Сергеевичем почти каждый день и каждый день стал носить костюм. Пришлось начать копить на ещё какие-нибудь обновы, потому что такими темпами одного не хватит. Во время обеденных перерывов они часто ходили в ресторан с белым навесом – близко, почему бы нет. — Вы опять опаздываете, — полушутя, качал головой Попов и правой рукой жал ему левую (это теперь было их традицией). — Я уже начал волноваться. — Я же должен был предупредить Иру, что не пойду с ней обедать, — Антон садился на стул рядом и старательно выпрямлял спину. — Она не обижается на это? — Говорит, что нет. И она действительно так говорила, усиленно лепила на своём лице маску понимания, улыбалась, а сама обиженно смотрела, как друг чуть ли не под ручку уходит в ресторан с этим артистом, и в одиночестве разворачивала на их скамейке свой нехитрый обед. — Я заказал вам мороженое. Вы же его любите? — Очень даже. Из сладкого, пожалуй, только его и могу есть. — Я приму это к сведению. А что ещё вы любите? — Вино, — глядя ему в глаза, сияющий и красивый от этого сияния Шаст чуть заметно улыбнулся. — Ах, да, как я мог забыть нашу первую встречу, — Попов тоже не сводил с него взгляд, откинувшись на спинку плетёного стула. В картавом голосе сквозил смех. — Вы так переволновались, что выпили всю бутылку. Он подозвал официанта и попросил красного вина. Антон, на которого нахлынули воспоминания о том вечере, скрывая смущение, зачерпнул мороженого из вазочки. — Кстати, — Арсений Сергеевич придвинул к нему плоский свёрток, лежащий чуть поодаль, — это тоже вам. Я не забыл, как видите. Шаст развернул и достал упаковку с пластинкой, где помимо того самого портрета, подсвеченного с одной стороны, и английского названия «In the Moldavian steppe» было написано: «Дорогому, посланному мне судьбой, Антону Андреевичу Шастуну, который всегда прежде был готов выслушать меня и, надеюсь, что дальше будет также». Эту пластинку он берёг особенно сильно. Арсений Сергеевич, выведав у Пашки номер квартиры и телефона Шаста, посылал тому письма, одно длиннее и красивее другого, передавал с помощью какого-то своего поверенного. Звонил в крайних случаях по той причине, что мама Антона сразу стала задавать много ненужных вопросов. И от неё же приходилось прятать все листочки, исписанные крупным отчётливым почерком. «12.5.1941. Дорогой Антон Андреевич, Мне только сегодня утром передали Ваше письмо, и все мои переживания, наконец, рассеялись. Я не мог, верите ли, уснуть до трёх часов, в душе было так тоскливо… Да, моё настроение теперь зависит от пера, что Вы держите в руках, от выводимых Вами строк. Все эти дни я нервничал из-за Вашего молчания, пил, выкурил весь портсигар. Новых папирос мне ещё не привезли, приходится терпеть. Но теперь я успокоился и пребываю в хорошем расположении. Позавчера выступал в «Парк-Рояле», прошло на ура. Сегодня получил деньги, так что завтра поведу Вас в какое-нибудь хорошее место. Буду ждать в 13 ч. там, где Вы предложили в письме. Жму Вашу руку и жду встречи, Ваш А. Попов». Вообще, Антона поражало, как легко Арсений Сергеевич обходился с деньгами. Были – разбрасывался, прогуливал, мог раздать нищим на улице. Не было – мрачнел, сидел без них. Однажды они шли по центру Шанхая, мимо нарядных магазинов, и Шаст вдруг засмотрелся на перчатки в стеклянной витрине. Он не успел опомниться, как Попов перехватил его взгляд и, не сказав ни слова, скрылся за дверью этого самого магазина, звякнув входным колокольчиком. Через минуту продавщица забрала из витрины перчатки, а ещё через минуту он вышел, протягивая коробочку с ними Антону. — Я давно думал: чего же не хватает вашему костюму? Галстуки вы не жалуете, и запонки вам ни к чему… Теперь понял. Прошу, примите. Он тогда только получил большой гонорар и светил ярче солнца, стараясь, кажется, порадовать весь мир, а Шаст едва не кинулся ему на шею, но вовремя остановился – вокруг толкались по тротуару прохожие, – успел только положить руку ему на плечо, чего, в целом, хватило, чтобы глаза Попова засияли пуще прежнего и добрый смех его докатился до слуха молодого человека.***
— Кем же вы служите, дорогой Антон Андреевич? Он снова заставил Арсения Сергеевича ждать и, не рассчитав время, явился в парк на двадцать минут позже назначенного времени. Впрочем, тот не обижался. — Я секретарь в пароходной компании. Антон подал ему руку, сняв перед этим ту самую перчатку. Такая вроде бы мелочь вызывала в глазах артиста необъяснимую нежность. Шаст вообще заметил такую вещь: когда он всякий раз подходил к месту их встречи и видел Попова издалека, лицо того совсем ничего не выражало, только какие-то раздумья. Но стоило подойти, протянуть руку – туман этих раздумий исчезал, красивое лицо озарялось улыбкой, от которой Антон давно потерял голову. Приятно было осознавать, что он может оказывать такое влияние. — Но вы же там всех запутаете, все корабли утонут. Одно не нравилось – Арсений Сергеевич общался с ним, как с ребёнком, а ему, между тем, уже стукнуло девятнадцать. — Я забыл, сколько у вас перерыв? — Час. Но можно опоздать, меня очень любит директор. — Интересно, за что же именно вас? — Не знаю, может, я на его взгляд хорошо делаю свою работу. По крайней мере, печатаю быстрее Иры и других. Могу даже с закрытыми глазами – однажды мы поспорили, что я напечатаю без ошибок, и у меня получилось. — Вы знаете, это очень полезная способность. Шаст и сам не понимал, зачем было входить в такие подробности, но они всякий раз только веселили Попова. Тот шагал рядом и улыбался. А Антон нечаянно стрельнул взглядом в сторону: там, под деревом, сидели на покрывале четверо и разворачивали пикник, окружённые корзинками и раскрытыми кружевными зонтиками. Тёплое солнце бросало тени от шляпок двух девушек, которым в бокалы шампанское подливал… — Смотрите – негр, — незаметно указал Шаст. — Действительно, как в вашей песне, совершенно лиловый. — Как, вы и эту мою песню знаете? — Арсений Сергеевич, удивлённо улыбаясь, остановился. — Господи, как же давно это было… — У меня четыре ваших пластинки, — Антон загнул пальцы, — на трёх из них по шесть песен, прибавьте «В степи молдаванской» – все я знаю наизусть. — Потрясающе, — пророкотал уже ставший родным голос, чей владелец повернулся к молодому человеку и незаметно хотел пожать ему руку, но не успел. Шаст, вдруг враз побледневший, схватил его за запястье и, оглянув местность, быстро оттащил под какой-то отдельно стоящий навес с резными стенами, напоминающий телефонную будку без двери. — Что случилось? — Попов завертел головой, стараясь разглядеть в разрезах то, что напугало Антона. — Там мамина подруга, — тот прижался спиной к стене. — И лучше ей не видеть нас вместе. — Вы стыдитесь меня, Антон Андреевич? — вкрадчиво спросил Попов. — Ну вот ещё! — Антон сморщился. — И не могли бы вы называть меня по-другому? — А как? — Подождите, я проверю. Он, наклонившись, стал вглядываться в прохожих: мамина подруга остановилась у белой тележки мороженщика, а самое худшее то, что у него помимо мороженого было бесчисленное количество всяких сиропов, а мамина подруга любила подолгу выбирать всякую ерунду. — Ну, что там? — Арсений Сергеевич вытянул шею. — Мы здесь надолго. — И что же нам тут делать? — уставился на Шаста проницательными глазами. Тот тяжело сглотнул и снова откинулся на стену, чувствуя жар в ушах и заодно щеках. Опустил голову. — Ну, не целоваться же. Голубые глаза подёрнулись тёплым светом, и по красивому лицу прошлась еле видная улыбка. — Скажите мне, милый ребёнок, — посмеиваясь немного, Арсений Сергеевич встал напротив Антона, загораживая от обзора, — как вас называют ваши близкие? — Шаст, — выдавил ребёнок ростом под два метра. — Шаст… Прекрасно, — Попов взял его левую руку. — В таком случае зовите меня Арс, — прижал его ладонь к своей груди, где ровно толкалось сердце. Но Антон, не смевший пошевелиться в тот момент, смущённый до последней возможности, не мог себе такого позволить и ещё долго называл его Арсением Сергеевичем.***
«24.7.1941. Шаст, дорогой, Ваши письма опаздывают, как и Вы, и приходят в тот момент, когда я начинаю терять спокойствие, так же, как и Вы появляетесь на горизонте, когда я жду Вас. Только не обижайтесь на меня за это сравнение, ведь я всегда рад безмерно видеть и Вас, и Ваши письма. Как Вы спали этой ночью? Я – плохо. Мне приснилось, будто Вас нет рядом, Вы уехали куда-то далеко… Проснулся в ледяном поту, пил валерьянку. Не мог долго разобрать – сон это был или нет? Нашёл Вашу фотографию, которую Вы мне подарили недавно, вгляделся. Ваше лицо, конечно, красивое, но самое для меня важное – красота эта идёт из Вашей души. Ваше лицо, может быть, неидеальное, но я бесконечно рад, что оно такое. Я заснул с этой фотографией в руках. Какое ужасное горе меня постигнет, если Вас у меня отнимут! Никто больше не сможет меня выслушать, поднять мне настроение. Сейчас у меня нет никого, ближе Вас. Помните, милый друг, что Вы – моё спасение в этом мире. Вас послал Бог, как награду за все мои прошлые страдания. Я расчувствовался. Жду Вас сегодня в 19 ч. в казино. Вас пропустят, договорюсь. Хочу скорей увидеть Вас и представить некоторым моим друзьям. P. S. Не покидайте меня. Жму Вашу руку, Ваш Арс». Весь день с самого утра, получив это письмо, Антон не находил себе места. Что-то он чувствовал такое, что должно было отличить эту встречу от других. На свои отложенные деньги он купил несколько рубашек, ещё один костюм и ботинки поприличней прежних. Из всего этого долго выбирал то, в чём пойдёт вечером. «И сегодня его увижу. И завтра», — думал Шаст, находящийся в процессе принятия своей нежной влюблённости. На ходу надевая перчатки, он вбежал в здание казино. На высокой красной полувинтовой лестнице не было никого, и он, скользя рукой по кованым перилам, быстро побежал вниз, в игровой зал. И замер, не донеся ногу до ступеньки ниже. Красный свет светильников, диван прямо напротив лестницы, недалеко от ломберного стола, и Попов обнимающий сидящую боком у него на коленях девицу в блестящем платье и мехах. Сомнений о роде её занятий и быть не могло. Шаст даже не увидел его удивлённых глаз – он рванулся вверх по лестнице, перемахивая сразу через пару-тройку ступеней, прочь из казино, задыхающийся от занявшей всю его душу обиды, не оставившей места даже для воздуха. «Дурак, — говорил он сам себе, сворачивая в какой-то бедный переулок. — Разве можно было на что-то надеяться? Ты даже не знаешь, любит ли он… ну… не женщин. Конечно, ты всё себе выдумал. Внимание – ещё не любовь». Он бежал, сам не зная куда, среди людей мутного вида, в тусклом свете фонарей, мимо ночлежек, мимо уличных кабаков. Он даже зажмуривал глаза, запинаясь, но всё равно под веками вставала одна и та же картина во всех красках игрового зала. Через минуту туман перед глазами рассеялся, и вместо него предстала жуткая реальность. Тепло тела вырывал ветер, на нос и на макушку стали падать капли. Появились мысли о том, как добраться домой. Понемногу сбавляя скорость, Антон, истерически мотая головой по сторонам, понимал, что совсем не узнаёт места, где находится. Очевидно, что это был очень бедный и наверняка криминальный квартал, где на потерянного и хорошо одетого молодого человека косились беззубые и нищие проходимцы. Появившийся из темноты грязный мальчишка-вор уже тянулся к его карманам. — Уйди! Только тебя ещё не хватало! — замахнувшись на него, по-русски крикнул Шаст и принялся лихорадочно соображать. «Так. Где я? Уж точно в Шанхае. Рассуждая логически, куда здесь ведут все дороги? В порт или на набережную. Я уже слышу крик чаек, сейчас я выйду отсюда и…» Мысль он закончить не успел, потому что почувствовал на своих плечах руки. Страх сковал ему сердце, и до его потрясённого и плохо соображающего в эту минуту мозга не сразу дошли слова: — Да стойте же, Шаст! — его остановили и развернули к себе лицом. — Что происходит? Раскрыв глаза, Антон пришёл немного в себя. Опуская плечи, шумно вдохнул и совсем тихо выпалил: — Как вы могли? Когда я для вас… вы сами мне писали!.. Я бежал к вам, а вы!.. — Успокойтесь, я вас прошу, — взволнованный, кажется, не на шутку Попов оттащил его за какой-то тёмный угол, когда сразу несколько карманников начали их обступать. Здесь уже не было людей, но была каменная лесенка к морю. — Вот теперь говорите, что случилось? Антон, опустив голову, чтобы не было видно слёз, оттолкнул его, не помня себя от обиды и злости. — Я вас люблю, а вы обнимаете эту шлюху! — крикнул в сердцах, бездумно, с трудом проглотив ком в горле. — Вы про Нелли? — Арсений Сергеевич снова осторожно взял его за трясущиеся плечи и улыбнулся. — Вы ревнуете? Послушайте, вам просто показалось. Нелли не шлюха, а танцовщица, у неё случилась неприятность, я просто её успокаивал… — Да видел я, как вы успокаивали! — Антон, вырвавшись, побежал вниз по лесенке, с которой осыпалась серая крошка. Попов почувствовал, как понемногу участилось собственное сердцебиение, потому что он, признаться, давно ждал хоть какой-то реакции, кроме смущения, от молодого человека, но не думал, что доведёт его до слёз. Он направился за ним, чувствуя, что ветер у воды усиливается и приносит дождь. — Да поймите же, Шаст, — нагнав, проговорил он и осторожно положил ладони на его лицо, провёл по влажным щекам, — у меня с ней ничего не было и быть не может. Так что давайте вытрем слёзы и выбросим всякие глупости из нашей прелестной головы, хорошо? — Вот вы со мной обращаетесь, как с ребёнком, — снова сорвался Антон, но ударил Попова уже слабже. — а я вас давно люблю! — и, прежде, чем сказать следующую фразу, он понизил голос, хоть и знал, что уголовники из переулка точно его не поймут. — И, если бы я мог, я бы вышел замуж только за вас! — Ах, уже и замуж! Какая прелесть, — удивлённо раскрытые глаза загорелись по-новому. Арсений Сергеевич провёл рукой по волосам и, подумав, стал перечислять: — Ну, тогда мне нужно познакомиться с вашей мамой, мне нужно представить вас моим друзьям… Замуж – дело долгое, милый друг. Антон, хлюпая немного носом, понемногу успокоился и опустил руки на его плечи. У него прорвался смешок, когда в голове мелькнула мысль о том, что сейчас самое время. Наклонившись немного, он уже был готов вот-вот… Но на секунду всё-таки задержался, заглядывая в глаза напротив. Те усмехнулись и, мало того, что позволили, сами подтолкнули своего владельца к Шасту, который, будем честны, целовался впервые в жизни.***
Дома было темно, только в конце коридора горел свет из кухни. Мама дома. Уставший, промокший, но счастливый Антон мысленно выругался, потому что дело, наверняка, близилось к полуночи, а он едва переступил порог. Пока оправдания придумывались, он, стягивая перчатки, вошёл на кухню, где помимо мамы за пустым столом сидела его подруга. — Ир, случилось чего? Та, сильнее сжав бока чашки с недопитым чаем, опустила голову. Щёки у неё горели. Мама, сидящая к Шасту спиной, развернулась и смерила его строгим взглядом. — Случилось, — ответила она за девушку, — что я узнала о тебе очень… много нового. Молодой человек чувствовал, как натягиваются какие-то верёвки в груди и скручивают лёгкие с сердцем заодно. Сдёрнув неподдающуюся перчатку, вперился взглядом в Иру. — Ты что, рассказала? — голос свой он не узнал. Кузнецова резко подняла голову, и лицо её приняло такое выражение, какое бывает, когда дерзостью стараются перекрыть обиду. «Ты променял меня, — прочитал Шаст в её страшных, застеленных слезами глазах. — За всё в этой жизни надо отвечать. И ты ответишь мне теперь». — Да, рассказала, — взяв себя в руки, процедила она. — А что ты хотел? Ты думал, я молчать стану? Ты вообще за всё это время хоть раз подумал, каково мне? Мы кроме работы нигде не видимся! А обедали вместе мы когда в последний раз, а? Ты не думал, что я, может быть, хочу, чтобы ты со мной сходил погулять, а не с ним? — А ты меня хоть раз поддержала, подруга? — Антон навис над ней. — Знала же, что он для меня значит, но только и говорила, что ничего не получится, а, оказывается, просто завидовала!.. — То-то и видно, что он тебе дороже меня стал! — Ирочка, — когда девушка уже готова была вскочить с места, мама придвинула к ней пустую лафитную рюмку и пузырёк из тёмного стекла. — Вот этого выпей десять капель и оставь нас, пожалуйста. Кузнецова, стирая слёзы, накапала себе пахнущей пустырником жидкости, опрокинула рюмку, запила чаем, закашлявшись, и ушла в комнату. — Теперь давай с тобой разберёмся, — хмуро начала мама. — Она точно наговорила много неправды… — Ну-ка сядь! Шаст без шума опустился на стул, выпрямив спину. — Сейчас послушай меня очень внимательно. Этот человек старше тебя на двадцать два года. Этот человек ведёт беспорядочную, разгульную жизнь актёра, и даже не театрального, а кабацкого. Это пьянство, это ночные гулянки… и это публичные девки, — выплюнула мама с отвращением. — Если бы твой отец был жив, этот человек был бы уже покойником. И то, что у него хватает наглости крутить мозги девятнадцатилетнему мальчишке, говорит только об одном – о его намерении вовлечь тебя в эту грязную среду, из которой выпутаться будет очень трудно. — Не смей так говорить, ты ничего о нем не знаешь, — не поднимая глаз, выдал Шаст, но гораздо тише, чем планировал. — Я всё смею, милый мой, и всё знаю. К примеру, я знаю, что деньги на этот костюм ты взял из отложенных на поездку в столицу, о которой мы мечтали. А вот это откуда, — она указала на лежащие на столе перчатки. — ты объяснишь мне сам. — Подарок от него. Мама горько усмехнулась и лизнула обветренные губы. — Ах, уже и подарки пошли… Ну, вот что: во-первых, ты вернёшь ему их. Во-вторых, я прошу, пока только прошу, если ты не хочешь медленно опускаться на дно, прекратить с ним всякое общение. — Нет. — Что ты сказал? — мама повернулась к нему, испепеляя блёкло-зелёными глазами, один из которых дёргался. Шаст вскочил со стула. Сам себе он сейчас напоминал котёнка, осмелившегося зашипеть на тигрицу. Ссориться с мамой он боялся, потому что у неё всегда было, что ответить, а у него – нет. Тем не менее, собрав волю в кулак, выдал: — Хватит меня контролировать. Я взрослый уже, если не заметила! — Тогда, будь добр, и окружение себе выбирай как подобает взрослому! — Я уже выбрал его! — и гораздо тише, но не менее твёрдо добавил: — Я люблю его. И он меня любит. И тут же Антон отскочил в угол кухни – мама впервые в жизни замахнулась на него, но замерла, увидя, как у сына сверкнули глаза диким огнём. — Вот оно что, — она встала со стула, проведя ладонями вверх по щекам. — Даже так… Воздух налился свинцом, а за дверью наверняка подслушивала любопытная Кузнецова, отчего становилось ещё более муторно. Шаст сжал спинку стула, предвкушая свою победу. Мол, что, мама, нечем крыть? Из-за незадёрнутых занавесок виднелось, что тучи, пришедшие с моря, обронили первый раскат грома совсем близко. И подобно грому ударили мамины слова: — Спешу тебя расстроить, ты для него просто увлечение. Он женат. Что-то грохнулось. Молния за окном? Нет. Чашка, которую Ира поставила на самый край стола? Тоже нет. Ах, да. Это мир Антона. Мир, который он создал в своей голове. Разрушился, как дурацкие бумажные домики, из которых местные дети возводят целые города. — Уже поздно, идёт дождь, поэтому Ира ночует у нас. Завтра вы вместе пойдёте в контору. Не смей больше её обижать, ты понял? — Понял. — Надеюсь, я прояснила тебе мозги, потому что мы больше не вернёмся к этому разговору. Иди.***
Стараясь заснуть под трескотню дождя по крыше, Антон не понимал только одного – для чего это было надо Попову? «Увлечение, значит… Да не может такого быть. Слепой не увидит, как у него глаза горели. А письма? Но почему молчал, мог бы сказать правду. Зачем надежду подавать? А зачем надеяться? Опять-таки, дурак. Конечно, он же артист, богема. Чего я ждал? Ещё и Ирка, коза, растрепала… Тоже мне подруга. Нет, всё, это конец». Сейчас только Шаст понял, что ушла от глаз пелена и правдивая жизнь предстала перед ним. Ведь он, полюбив Попова, вознёс его до небес только в своей голове, ради него оставил Иру, единственную свою подругу, да что там Иру – себя был готов забыть. Как под гипнозом. Чем-то немыслимым казалось наличие у него недостатков, земных пороков, которые сейчас один за другим появлялись в голове. В том числе представилась та Нелли из казино и то, как Попов на неё смотрел, как обнимал, так же, как смотрел у моря на Антона, как обнимал его. И говорил, что любит. Кто даст гарантию, что ей он такого же не говорил? А Шаст, конечно, уже представил и свадьбу, и совместную жизнь, и, если надо, даже возвращение в Россию. Ему очень больно. И, господи, сколько бы он сейчас отдал, чтобы почувствовать хоть что-то, кроме этой боли.***
На пришедшее утром письмо Попова он не ответил. Как разбивается, падая на пол, хрустальный бокал, так всё счастье Шаста, первая, сильная любовь разлетелась на осколки, неподдающиеся склейке. Следующие два дня потянулись долгие, изматывающие душу тоской. На службу они с Ирой снова ходили вместе, вместе обедали, но все попытки Кузнецовой заговорить проваливались. Антон садился подальше, ел молча, не поднимал глаз – кругом всё кричало о нём. Белый навес ресторана, за углом магазин, где Попов урвал ему перчатки, набережная, где открывал свою душу измученный скитаниями артист. Даже парк через дорогу и направо, где под дурацким навесом летели между ними искры. Сколько раз за два дня молодой человек порывался выбросить все его письма? Уж не будем считать. Запихал всё с ним связанное в коробку с хламом под кроватью. На подписанную пластинку, впрочем, рука не поднялась, как и на перчатки, которые как бельмо на глазу напоминали о мамином приказе. Выходя из конторы, Шаст заметил краем глаза приближающегося человека, которого он боялся увидеть больше всего. Быстро среагировав, схватил за руку выходящую Иру, с которой до сих пор не разговаривал, и пошёл, не глядя на него, вниз по лестнице. — Шаст! «Не оборачивайся. Не надо». — Антон Андреевич, постойте, что случилось? Поравнявшись с ними, Попов преградил собой путь, заглядывая Шасту в глаза. — Послушайте, так же нельзя. Вы не отвечаете на мои письма, я ждал вас вчера вечером, жду сегодня. Что происходит? Антон очень скучал по этим глазам, хоть и понимал, что лучше скорее их забыть. — Ничего, — изобразив на лице безразличие, бросил он. Арсений Сергеевич, вздохнув, с надеждой посмотрел на Иру. — Вы можете нас оставить ненадолго? — Да… — Нет, Ира, стой, — Шаст крепче сжал её ладонь, вплотную притягивая к себе. — Нам с вами не о чем говорить. Вот, заберите. Он достал из внутреннего кармана кое-как сложенные перчатки и сунул Попову. — Теперь уходите и не приходите сюда больше. Я не хочу вас видеть. — Я уйду, только скажите, в чём проблема? — Проблема в ваших женщинах, Арсений Сергеевич, — решительно отрезал Шаст – он долго репетировал этот предстоящий разговор. — Разберитесь с ними, потом поговорим. — Каких женщинах, вы о чем? — Я о вашей жене. Прощайте, — молодой человек пожал плечом и двинулся дальше. Когда Попов совершенно скрылся из вида, он отбросил от себя руку Кузнецовой. — Куда собрался, а обедать? — крикнула она ему вслед. — Я домой, — он обернулся, заложив руки в карманы. — Моллерсу что-нибудь соври. — Шаст, ну прости меня. Я как лучше хотела. Он окидывает её взглядом – этих слов настолько мало для прощения, что просто смешно. Помотав головой, шагнул пару раз назад, развернулся, перебежал дорогу и потерялся в толпе людских голов. Кузнецова с остервенением потёрла ноющий локоть и направилась к скамейке. Значит, пару минут назад он с ней чуть ли не обжимается при артисте, а теперь она – снова его враг навсегда? — Я ещё и бегать за ним должна… Да пошёл он, много чести, — ворчала она. — Ну и пожалуйста, обижайся, всё равно надолго тебя не хватит.***
— Да иду я, боже, — бормотал под нос Шаст, идя к входной двери. Он едва успел выключить воду в ванной, когда услышал очень громкий и очень частый звонок в дверь, и, как был – в наспех надетых штанах, с полотенцем на плечах, куда падали капли с волос – ринулся открывать. Отодвинув цепочку, он даже не удосужился спросить, кто это (решил, впрочем, что если притащилась Кузнецова, то пусть катится ко всем чертям со своими извинениями), как из-за приоткрытой двери увидел Попова. Слова еле вырвались из горла. — Арсений Сергеевич… — Шаст, прошу вас, не выгоняйте, послушайте меня! — выпалил он на одном дыхании. — Позвольте мне войти. Антон отступил в сторону, пропуская его внутрь полутёмной прихожей. — Антон Андреевич, — начал он дрогнувшим голосом, — Простите меня, если я и впрямь сильно вас обидел, не сказав о жене. Там долгая история, но мы перестали жить вместе очень давно, ей нужен был фиктивный брак. Сейчас проблема в её лице устранена… Вы не представляете, чего мне стоили дни без вас. Я долго думал, размышлял о прошлой жизни. За всё время нашего общения я будто заново родился. Вы – моё спасение, помните, я писал вам это? Если вы всё ещё на меня сердитесь, я сделаю всё, чтобы это исправить, потому что я люблю вас, Шаст, как не любил ни одну из женщин, с которыми был близок. Сколько бы ни было в моей жизни встреч, счастья не было никогда. Счастье – это вы и только вы, мой единственный любимый в этом мире человек. Скажите только одно – вы дадите мне ещё один шанс? Попов протянул ему правую свою руку. Посмотрел на него. Посмотрел и в его глазах Шаст увидел то самое душевное одиночество, которое он разглядел, впервые взяв его фотографию. Увидел разом все его песни с заслушанных до дыр пластинок, тоску по Родине, невозможность поговорить с кем-то близким, измученность, любовь, раскаяние и слёзы. Да, Попов прослезился, да так, что капли грозились сорваться с ресниц. — Да, — Антон, у которого в душе смешались в кучу кони-люди (жалость, любовь, нежность и прочее), взял его за руку. Едва дождавшись этого, артист сгрёб его, ещё холодного и мокрого, в охапку, и всё-таки две слезинки расчертили его щёки. — Выходите за меня замуж. Пожалуйста.***
Вскоре дело можно было считать решённым, но они оба сошлись на мысли, что без ведома мамы Антона сделать это будет нельзя. Арсений Сергеевич, несколько раз обсудив это с ним, назначил ей встречу. Это было формальностью, поскольку всё со всеми уже было обговорено, дата выбрана, организация продвигалась, даже костюм Шаст купил (на деньги Попова, разумеется). Мама новость о предстоящем восприняла совсем никак. Сперва Антон просто поставил её перед фактом, потом заявился радостный Пашка, начал в красках расписывать нюансы и, как всегда инициативный и деятельный, сообщил, что основная организационная работа, которую он взял на себя, уже почти выполнена. Так или иначе мама, с напускным равнодушием одевшись чуть лучше, чем всегда, отправилась на встречу с Поповым. Она не была в ресторанах очень давно, потому что сама готовила прекрасно, и уже забыла, как надо себя вести. Она не знала, что её ждёт, в голове не укладывались думы, поэтому решила просто послушать, что скажет этот человек. На веранде сидел Попов, курил, но, заметив её издалека, потушил спешно папиросу и поднялся. — Здравствуйте, Майя Олеговна, — впервые для неё прозвучал чуть картавый голос. — Здравствуйте, — ответила она, смерив его взглядом. И ведь придраться не к чему. — Это вам, — он взял со стола букет розовых пионов, выставил перед собой. Её любимые. Антон подсказал уж точно. — Спасибо, это лишнее. Попов поджал губы и, положив цветы назад, отодвинул для женщины стул и сел сам. Понадобилась пара секунд, чтобы вспомнить отрепетированную несколько раз речь. При будущей тёще он чувствовал себя мальчишкой. — Арсений Сергеевич, я не совсем понимаю, зачем вы меня позвали, если и так уже всё решено, — отчеканил ледяной голос, сбив его с мысли. — Я… прошу вас выслушать меня, можете даже ничего не отвечать, — вдох-выдох. — Майя Олеговна, я хорошо себе представляю все ваши возражения против наших отношений. Я намного старше Антона, кроме того вы наверняка думали, что ваш сын свяжет свою жизнь с девушкой. В довершение к этому я – артист. Так что я вас понимаю. Майя Олеговна, судя по всему, не находила себе места, она готова была вскипеть здесь и сейчас, поэтому усиленно отводила взгляд на море. Вода успокаивает. Арсений Сергеевич, пробиваемый дрожью, продолжил: — Но постарайтесь и вы понять меня. У меня нет и никогда не было семьи: я рано потерял родителей, рос у чужих людей… Я очень люблю своё искусство, но жизнь я всегда любил больше. Недавно я размышлял о ней, это просто какой-то кошмарный круговорот: один город, другой город, ресторан, отель, ресторан… Незачем и не для кого жить. А ваш сын вернул мне надежду на счастье, и за это я готов пожертвовать всем ради него. Я всегда мечтал о семье и… пусть у меня не будет детей, но будет Антон, который будет мне и мужем, и другом, и поддержкой. А я готов взять на себя ответственность за то, что он никогда не будет ни в чём нуждаться. Я очень люблю вашего сына, и он будет счастлив со мной, обещаю… — …Арсений Сергеевич, — перебила женщина сломавшимся голосом, словно была на грани истерики, — это прекрасный монолог, чувствуется ваш актёрский талант, но… аплодисментов не будет, потому что я не верю ни одному вашему слову. Антон очень упрямый и он будет с вами, даже если бы я буду против. А я против, но ничего уже не изменить. Возможно, мне не удалось воспитать его должным образом, поэтому придётся вам взять на себя эту ответственность. — Боюсь, я не силён в этом, — мрачно ответил Попов. — Не сомневаюсь. До свидания. Она встала, заставив стул проскрипеть ножками по паркету, и спешно удалилась. Арсений Сергеевич не увидел, как она зло стирает слёзы чёрной перчаткой, залпом допил со дна чашки кофе, рассовал по карманам портсигар и спички и прошёл внутрь ресторана, к телефонному аппарату. Набрал номер, отчего-то спеша. — Слушаю. — Шаст, это я. — Я так и понял. Как там мама? Надеюсь, с ней не сделалась истерика? — Нет, она только что ушла… Два дня осталось, вы готовы? — Я волнуюсь, считаю часы, — усмехнулся Антон по ту сторону провода. — Вы как-то дышите тяжело, всё хорошо? — Не справляюсь с эмоциями, всё прекрасно, — оглянувшись в пустом коридорчике, договорил, прикрывая ладонью трубку: — Я счастлив. Я люблю вас, Шаст… …Мама вернулась, тихо войдя внутрь. Не снимая летнего пальто, вошла на кухню, где сидящий на стуле Антон тотчас вскочил. Глаза её ничего не выражали. Как будто её только что очень сильно измотали, выжав всю душу. — Я всегда хотела для тебя только счастья. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — только и сказала она. Он кивнул, но так и не узнал, о чём она говорила с Поповым.***
На самом деле Антон давно хотел бы уйти из дома. А почему нет? У Иры, например, отношения с родителями стали хорошими только когда она от них уехала. Но идти ему было некуда, поэтому приходилось терпеть. Хоть он уже давно не ребёнок, мама много чего запрещала: не ходи зимой без шарфа, не стой в лужах, не гуляй допоздна, не разговаривай слишком громко, не пей много вина, не спорь со старшими, не прыгай на кровати… Надоело – Антон будет прыгать. Точнее, уже прыгает и вместе с тем нарушает ещё один мамин запрет – орёт, наверное, на весь отель: — Ты! Мой! Муж! — до сих пор до него с трудом доходит, что он проснулся в такой большой комнате, размером, наверное, с его прежнюю квартиру. — Ты мой… Ай! — падает, поскользнувшись на сбившихся простынях, — муж… На сердце у него тёплая и живая радость, но тело малость ноет после вчерашнего. А ещё у него новая пижама из чёрного шёлка, подаренная Арсением, который сидит поодаль в халате поверх рубашки со штанами (Антон никогда не понимал такого – жарко ведь) курит и наблюдает за ним. — Шаст, — зовёт он, и комочки дыма вылетают вместе со смехом. — Ша-аст. Над изножьем кровати поднялась голова в раскиданных по лбу завитушках, наползших на блестящие глаза. — Хочешь шампанского? — Не рано ли? — тем не менее Антон сполз на пол, подскочил к креслу Арса и, смазано поцеловав его куда-то в угол губ, уткнулся лицом в сгиб его руки, в которой он держал папиросу. Попов отвёл её в сторону, чтобы не мешать дымом. — Какое рано, полпервого уже, — шепнул он, целуя несколько раз мягкие волосы. Что касается свадьбы, то её, по правде говоря, и не было. Это было чёрт знает что, напоминающее обычную вечеринку. Они сидели в маленьком красно-жёлтом зале ресторана, спиной к барной стойке, в окружении столиков с друзьями Попова и Шаста, которых было гораздо меньше. Им сделали что-то вроде венчания, к которому никто, кроме них, не отнёсся серьёзно – Пашка зачитал клятвы, остальные, столпившись вокруг, мычали что-то, подражая церковному хору. Мама Антона заявила, что в этом балагане ей места нет, перекрестила его и ушла домой. Среди прочих в друзьях у Попова оказались запоминающиеся люди: Сергей – «лицо кавказской национальности», как он его называл, произносивший звучные тосты, рыжая Буби – без остановки курящая совладелица ресторана, которую Шаст недолюбливал, какая-то старуха-американка, причёсанная по моде двадцатых, которая всё время просила Пашку подлить ей ещё водки, и несколько девиц-танцовщиц, с каждой из которых Арс перецеловался так сказать на прощание. Антон сильно приревновал и, не думая, крикнул: — А меня? Я тоже вообще-то со своей свободой прощаюсь. Они, будучи только за, улыбаясь и обнимая его руками в бархатных и шёлковых перчатках, наоставляли на его лице кучу следов от красной помады, но Арсений только невозмутимо усмехнулся и добавил к их поцелуям свой. Почему он не ревнует – загадка, но Шаст утешил себя мыслью, что ни у одной из этих девиц нет шансов, а у него впереди целая ночь. Чему ещё он был рад – мама ему больше не указ. Как минимум потому, что жить он будет с мужем. — И всё-всё будешь разрешать? — он поднял взгляд, лёжа на коленях Арсения. — Всё, — тот гладил его голову, закручивая русые волосы на свои длинные пальцы в сплетениях вен. — А если я захочу стать артистом? Киноартистом. — Это та ещё нервотрёпка, — прожурчал Арс, глотнув шампанского из бокала-креманки. — Но я помогу тебе заучивать роли. — А если художником? — Тогда я буду мыть тебе кисточки. — А если… — …а ты не хочешь ли поесть, дорогой мой? Прикосновения где-то на щеке становятся щекотными, и Шаст уворачивается, прикрыв глаза, попадает губами в кольцо на безымянном пальце. — Я всегда хочу есть, муж. — Прекрасно, потому что я хочу отвести тебя в «Парк-Роял». Антон поднял голову, давясь шампанским, и голова как-то резко потяжелела. Не надо было так резко опрокидывать весь бокал. В щёки отдалось жаром. — Там же безумно дорого. — А это, молодой человек, теперь не ваше дело, — покачал головой Арс, и тут же был притянут шастовой рукой к себе, цепляя ресницами милое сердцу лицо. — Значит, идём в «Парк-Роял», — отстранившись совсем чуть-чуть шепнул Шаст ему в губы. — А потом как ты смотришь на то, чтобы съездить в советское консульство? Кажется, пришёл ответ на моё письмо. — Мы сможем поехать в Россию? Антон, кое-как сунув бокал на столик, приподнялся на локтях, сияя глазами, ловя такой же взгляд напротив. Попов кивнул, а в его глазах, как китайские фонарики, загорались искры. А, может быть, Шасту показалось – он уже, кажется, сильно пьяный. От любви, от счастья и чуть-чуть от шампанского.***
…И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул желтый Ангел И сказал: «Маэстро бедный, Вы устали, Вы больны. Говорят, что Вы в притонах по ночам поете танго. Даже в нашем добром небе были все удивлены»… Сколько помню свою влюблённость, я всегда хотел на тебя смотреть. Сперва я смотрел на твои фотографии, доставая их чёрт знает где, заклеивая ими свою стену над кроватью – просыпался и видел тебя. Мама ругалась, говорила, что это пошлость, но я даже не думал останавливаться. Потом украл эту дурацкую афишу, прятал в столе, ждал третьего концерта. Мучился ожиданием, смотрел на плохо напечатанный твой портрет на плотной бумаге вперемешку с вытянутым английским шрифтом. Потом «Ренессанс». Как же хорошо вышло, что я решил туда пойти! Тогда живо загорелись передо мной два твоих синих омута. Я пропал. Ничего не было больше – только ты. Каждую нашу встречу я, пряча глубоко стеснение, смотрел тебе прямо в глаза и не мог насмотреться. Хотелось верить, что и ты тоже. В том кошмарном квартале, в который я не зашёл бы никогда, если бы не моя глупость, я не верил, что всё произошло так, как я увидел. Разве мог ты обмануть меня? Я почти плакал, когда ты добежал ко мне, рассказал, как на исповеди, что было там, в казино, и я видел, что глаза твои не лгут, как не лгали твои губы, целующие меня. Потом я узнал о твоей жене. Ты себе и представить не можешь, какой разговор у меня был с матерью, как обожгли меня её слова. Почему поверил ей – не знаю, но это ведь было правдой. Решил – с глаз долой, из сердца вон, да не тут-то было. Всё с тобой связанное спрятал, но не помогло. Сколько раз думал – не сон ли это? Не привиделись ли мне твои глаза? Ты открыл мне сердце в моей же прихожей. Я слушал, вода бежала с моих волос и лица, и ты никогда не узнаешь – была ли это вода на моих щеках или слёзы. Счастья я не знал до того дня, когда проснулся рядом с тобой, когда мы стали одним целым. Не верилось – можно не прятаться, можно смотреть друг другу в глаза в любое время, когда только захотим, и на людях тоже. Я засыпал, улыбаясь, потому что держал твою руку в своей, а ты гладил мою голову. Я запомнил всю свою влюблённость от и до, словно всё это время у меня в голове был мысленный дневник. В нём оставило след каждое событие – с дня рождения Иры, которую я вроде как простил, до сегодняшнего дня, когда ты допеваешь «Жёлтого ангела», а я сижу в полутёмном зале, одетый в очередной новый костюм. Всего несколько раз пересекались наши взгляды, но я не сомневаюсь, что всё это время ты мысленно смотришь на меня. …И, закрыв лицо руками, я внимал жестокой речи, Утирая фраком слезы, слезы боли и стыда. А высоко в синем небе догорали божьи свечи И печальный желтый Ангел тихо таял без следа.