Фавнёнок

Только-только продираешь глаза, а уже злой, недовольный. Гнусавишь неуместно подростковую брань, прячась под одеяло и избегая намеренно всем своим юным, нелепым телом моих рук, когда я ненавязчиво пытаюсь будить тебя. Только-только продираешь глаза, взирая на тусклые утренние звёзды сквозь угловое окно — делаешь вид, что спишь, а уже выискиваешь, вынюхиваешь маленьким, вздёрнутым едва носом запах дыма и никотина, доносящейся до поганых лёгких твоих из пепельницы. И всё ещё фавнёнок. Я вздыхаю, делая вид, словно не заметила как он проснулся. Слизываю кровь со своей подранной и изрядно сухой губы, пропитывая её табаком вновь. Сюрпаю чаем, ворочаюсь на кресле, кашляю, причмокиваю, поедая бутерброд с маслом — делаю это всё чрезвычайно громко, назойливо, бесяще. Наконец добиваюсь своего. Он резким движением переворачивается на живот, поджимая ноги в коленях и поднимая зад, раздражённо рычит в подушку, всё ещё спрятанный от меня под белым одеялом — только клочок волос темнится среди простыней. — Доброе утро, — Мой голос ласков, игрив, спокоен. Мне нравится его напускная злость, обидчивость, нервозность. Мне нравится его нежный возраст. — Да пошла ты! Какого ты меня опять будишь посреди ночи?! — Тонкими остриями в меня стреляют глаза, яростные, живые, глубокие. — Ну не посреди ночи, а утром. — Да ладно?! Он смотрит в окно, видит пробирающуюся зарю и уже порозовевшие облака в самом низу линии горизонта, понимает, что настало утро, но всё отрицает, цокает. — Сколько времени там? — Бурчит мой мальчик, снимая телефон с зарядки, — И четырёх нет?! Ты с катушек слетела?! Я лёг три часа назад! Я спать! — И он заваливается обратно, вновь укрываясь от меня. — Я говорила, что нужно ложиться пораньше. Мы не можем ехать позже. В обед пробки на шоссе, — Я, для виду пригубив чай, ставлю чашку на пол и лезу к нему под одеяло. — Уйди! — Он отпирается, по-бунтарски пинаясь и пытаясь вытолкнуть меня из его тёплого, укромного убежища, где прячется от всего мира. Его горячее ото сна тело встречает мои холодные руки дрожью, приятной мне боязливостью. Через это я всё равно чувствую, как его тело жаждет ласки, как запястья его, попадая в мою хватку плавятся и он весь смягчается, млеет, постепенно привыкая к дыханию на шее. Прогладив тонкие брови пальцем, целую шею и ожидаю ответа. — От тебя куревом воняет. Куникудзуши переворачивается, выскальзывает из моих рук, падая на пол. — Что поесть? — Хлеб с ма… Видя недовольную, брезгливую гримасу, перекошенную злостью, поджимаю губы, усмехаюсь. Привереда. Привыкать пора к новой кухне. — Заедем по дороге в кафе. Собирайся. Я искренне сохраняю спокойствие, хотя бы потому, что нервы мне пригодятся в дороге, когда весь путь кроме долгой трассы и вольных полей со всех сторон придётся слушать бесконечный лепет, жалобы, глупости, придирки, издёвки. Надо же было умудриться ещё не придушить этого школьника. Да я героиня. — Не хочу… Я не хочу сегодня ехать. Слышу чирканье зажигалки на кухне. (Владельцы отеля понятно объяснили, что курение в комнате запрещено, но мы уже оба нарушили это правило, как только вселились буквально на денька два). При зябком свете уже прохладного утра Дзуши казался ещё более ненастоящим, неуместным мне. Спадала с неокрепших плеч моя стираная неоднократно футболка, которая на мне пахла мылом и порошком, а на нём дешёвым антиперспирантом и бесконечными гормонами (возможно, стирай он её чаще…); поджимались на холодном полу голые ноги, которые вверх шли нелепой, нескладной и очень тонкой лесенкой, утеплённой, слава богу, мягкими, светлыми волосами — но очень редко, мало; спина, на которой он по-мужски гордо носил мои царапины, была неровной — сутулится; вытянутые возрастом руки, местами побитые, местами порезанные, мраморные, голые, но живые; неухоженное лицо, которое он, Дзуши, постоянно расчешет, испачкает, потрогает жирными ладонями, а потом будет жаловаться, что «из-за здешнего нового климата прыщи у него лезут! куда ты, Роза, меня привезла?!» — Это всё мне напоминает… Лучшее время. Слыша его последнее замечание, я подхожу вплотную, забирая из тонких губ сигарету. — Обратно повернём? Повезти тебя к маме? — Мой голос совсем ни груб, ни строг, ни настойчив, но он клюёт. Как огонёк, как последний фиалковый закат, что он встретил на родине, потухает его уверенность и наглость во взгляде. Я знаю как пугать его. Я манипулирую, хоть это и не хорошо. Хоть мне и жаль этого несчастного фавнёнка с шумного Токийского переулка. Ужасно жаль. Если дети бегут из дома, то у них его никогда не было. Такого какой нужен. Что уж говорить, его мать три дня походила в участок с пропажей ребёнка, а потом забрала заявление и думать о нём забыла. Глупость, а жаль. И ужасно жаль мне будет, если вдруг через года три-четыре я брошу его на произвол судьбы, как только ему начнут продавать пиво без паспорта. — Нет… — Выдавливает из себя мой хороший и непонятно становится, хотел ли он заплакать или это просто его голос ломается, переключается. Звучит робко, значит всё верно. В машине, отоспавшись там ещё полчаса, мой Дзуши взбодрился, повеселел даже, когда увидел, что я взяла ему лапши на вынос и какой-то сладкий коктейль. А может легче стало, что с каждым километром он всё дальше от дома? Свыкнется. Идти то ему больше некуда. Закинув ноги в грязных кедах на бардачок, он неустанно, быстро вертел языком чупа-чупс, то долго смотря в окно, то иногда поворачиваясь ко мне и показывая разноцветный от красителей язык, улыбался, насмехался надо мной и опять ловил глазами пролетающие мимо нас столбы и вышки. Вдруг подскакивает, вскрикивает «Тормози!», пугает меня. Шины скрипнули, оставив чёрный, извилистый след на асфальте. Я шокировано смотрю на него с явным вопросом в глазах. Дзуши смеётся. Ржёт. Как только мерзко и назойливо громко он может. — Твою мать, ублюдок… — Выдыхаю, расслабляя руки на руле. Не переставая смеяться, он целует меня, делясь жвачкой и дёргая за волосы, привычно резко, но нежно. Потом валится на кресло и набирает пин-код разблокировки экрана на телефоне. Теперь я его не услышу ближайший час. Оно и к лучшему. Хоть музыку послушать. И мы летим по шоссе сквозь знойное солнце, за горизонт. Туда, где уже виднеется город и где нас никто не найдёт. А нас, похоже, никто и не ищет.