________________
⊹
Романов холоден; он ничуть не хрупок, хоть и выглядит фарфоровым. Он столица. Северная столица, которая, от слова вообще, никого не щадит, — у всех предателей и отступников только одна дорога, и ведет она в Сибирь. За полярным кругом тоже холодно. Во всяком случае, холоднее, чем здесь, в России. Но кто же знал, что за этим ледяным, непроницаемым взглядом очей цвета грозовых облаков скрывается тепло, что растопит, расколет вдребезги даже самый глубочайший айсберг? Миша тоже не знал, пока не встретил Романова в саду: Саша стоял, чуть преклоненный, а на его ладони сидела маленькая доверчивая бабочка. Такая же доверчивая, как и он сам. Саша улыбался. Мягко, расслабленно. И глаза были совсем не такие, какими он смотрел на всякую провинившуюся челядь. Теплые. Но улыбка его тотчас спала, когда он увидел Москву — на щеках расцвел легкий румянец, и он смущенно отвел взгляд. Неужто сама столица Российской Империи смущается? Михаил довольно хмыкнул и подошел чуть ближе. — Что ты здесь делаешь? Бабочка испуганно спорхнула с сашиной руки обратно в розовый куст. Романов поднял глаза на Москву и презрительно фыркнул, тряхнув кудрявой головой, нахмурился по-детски и прищурился. — А ты? Я вышел вдохнуть свежего воздуха. Завтрак подан, иди. Я тоже скоро приду. Quelle impudence inouïe! Где ж это видано, чтобы на завтрак опаздывали? Но это же Саша, не в первый раз уж такое. Михаил хмуро взглянул на голубой, светлый фонтанчик, в коем плескались неугомонные мелкие рыбешки, да цвели золотые кувшинки, и пошел в сторону павильона. Там его уже ждали. Июльское петербургское небо, — надо же, — тоже голубое, расшитое перистыми узорами почти прозрачных облачков, даже не давило на плечи, как это сделало бы серое, неприветливое, беспросветно покрытое тучами, мартовское московское. Хотя должно быть все в точности да наоборот. Клумбы перед ним пестрили самыми разными цветами, так, что глаза слезились от такой нестерпимой яркости: темно-красными розами, золотистыми маргаритками, пурпурными и нежно-розовыми хризантемами, белоснежными астрами, изжелта-оранжевыми камелиями. Странно, конечно, но да, сегодня все _совсем_ наоборот. Не холодно, но ощутимо прохладно; уже не грустно, но еще не весело. Зато дышится заметно легче. Совсем не так, как тогда. В последний раз, когда Москва горела, его легкие буквально сжирало пламя. Было страшно даже чуточку напрячь горячее горло. Он хотел дышать, но уже задыхался и закашливался, потому что отравленный дымом кислород жег небо и спускался жаркой струей по трахее. Чуть ли душа не плавилась, хотя тело уже полыхало, раскалялось. Миша живо отогнал эти ужасающие воспоминания прочь, обратив все свое внимание на беседку, укрытую светло-зеленым бархатным балдахином. Он медленно проследовал туда вдоль усеянной идеально-ровными небольшими камешками тропинке, слегка улыбнувшись для вида. Император с распростертыми объятьями встретил его на пороге беседки. *** Завтрак, безусловно, был воистину вкуснейшим, но Михаилу уже порядком наскучила светская беседа с царем, заявившимися из столичной милиции майорами, адмиралами и проч., посему он, кротко извинившись, ушел вглубь сада, к Северной столице, что, к превеликому сожалению, так и не явилась на утреннюю трапезу. Со спины подойдя к Саше, он невесомо коснулся одними кончиками пальцев скулы юноши, приобняв одной рукой за талию. И легонько поцеловал куда-то близко к виску. — Сашенька. — мягкий шепот. Александр, соответственно, вздрогнул, ахнул, снова багровея, но оттолкнуть Московского не решился, крепче прижавшись спиной к родной груди и блаженно прикрыв глаза. По макушке заплясали мурашки от того, какое же, все-таки, Мишино крепкое тело, оказывается, теплое. — Ты кушал? — очевидно, вопрос был риторическим, ибо от Миши ярко пахло недавно съеденной сочной вишней, с кисло-сладким запахом и давно созревшей. Сложно было не догадаться. — Certainement, — правая рука опустилась с щеки на грудь столицы и принялась мягко поглаживать сквозь дорогой белоснежный мундир, с маленькими пуговичками и тончайшими золотыми цепями меж них, Сашин любимый. Миша вдохнул чужой аромат и на пару секунд закрыл свои лазоревые глаза. Он прошептал, носом утыкаясь в Сашины каштановые кудри на затылке: — От тебя всегда так сладко пахнет… — и не соврал: Саша весь пропах ирисами. Сладостный, дурманящий карамельный запах кружит голову, и Московский внезапно ловит себя на мысли, что ему ужасно хотелось бы зацеловать всего Романова, довести до исступления одними лишь губами. Да и Питер, кажется, вовсе не против этого. Сам разворачивается, сам подставляется под ласковые прикосновения Мишиных губ. Но… — Миша! Нас же сейчас поймают… — отчаянно-быстро шепнул Александр, начав лихорадочно уворачиваться, отодвигаться от Москвы. — Не успеют, сюда даже садовники редко заходят. Слишком далеко для них. — Давай хотя бы не здесь, а? — он испуганно оглянулся на ветви деревьев, закрывающих их обоих ото всех. Московский с любовью поцеловал его руку и потянул за нее же, торопливо выводя Сашу из-за зарослей. *** В спальню они влетают незаметно, тихо. Миша аккуратно снял с Саши мундир и блузку белую, шелковую, бережно касаясь губами обнаженного, веснушчатого плеча, усыпанного родинками и покрытого мелкими разводами витилиго, и уложил на постель. Если б до сих пор знал, что тот пудрит еще и плечи, то непременно сдернул бы все раньше. Но к чему такая спешка? Они ведь здесь одни, в этих покоях, спокойных, с накрепко закрытыми дверями, влюбленные, тихие, целуются — у Саши совершенно не хватит сил кричать, он лишь слабо постанывает, сипло просит «s'il te plaît», ибо горло все никак болеть не перестанет: устал ругаться с глупыми подданными и бестолковыми служанками, что вечно вертятся под ногами, болтают и мешают пройти по коридорам Зимнего Дворца. — Мишенька… — стонет на выдохе, голову назад откидывает, путаясь тонкими пальцами в складках смятого покрывала, окрашенного в красную охру самыми лучшими столичными красильщиками специально для него же. Плачет, дурной, руки не слушаются, их дрожью бьет, пальцы спешно помогают расстегивать пуговицы на чужой рубашке. — La mer est à moi, я так люблю тебя, даже представить себе не можешь, как сильно я тебя сейчас хочу… — шепчет между поцелуями Миша, уже раздетый, и Саша ни разу не жалеет — целиком и полностью доверяет ему себя, свое тело и душу. Москва шею целует, лижет, смакуя на языке сладкий привкус. — Такой прекрасный, так и съел бы. Сладкоежка, — подумал было Саша, но тут же об этом пожалел, потому что Московский заскользил теплым языком куда-то вниз по Адамову яблоку, задевая тоненькие бледно-синие венки, и остановился на ключицах. Романов тихо заскулил, потираясь собственным возбуждением о Мишино бедро. Ключицы Москва тоже расцеловывает, нежно прикусывает, алые отметины оставляя после себя, заставляя столицу трепетать от столь осторожных ласк. — М-ми-ша… — голос дрожит, Александр всем телом пылает под Мишиным внимательным, бесконечно-любящим взглядом. — Нравится? — дразнится, ведь он так любит, когда Саша рядом с ним тушуется, когда так тихо и сладко выстанывает его имя, потерявшись в наслаждении и забыв, что это он тут, вообще-то, столица. У Саши нет сил что-либо даже просто прошептать, он может лишь безнадежно мычать и поскуливать, прося о большем. Одними только губами беззвучно умоляет не останавливаться, и кто Миша такой, чтобы ему отказывать? Он одной рукой водит по стволу, медленно и плавно, так хорошо. И открыто пользуется тем, что рот юноши чуть приоткрыт, лишь молча просовывая туда свои такие же тонкие, как и у Романова, пальцы. Внутри мокро, горячо и мягко. Московский проводит ими по зубам, на нижнее небо под языком надавливает и наконец долго и так, что столице до звездочек перед глазами приятно, ласкает Сашин нежный, жаркий язычок, не поскупившись на уже сотый, наверное, поцелуй в белое плечо. Тот закатывает глаза, давая понять, как же ему сейчас хорошо, и вылизывает Мишины, слегка изрезанные еле заметными царапинками, изящные пальцы, заламывая брови от удовольствия. Рука на члене двигается все еще медленно, но заметно размашистее. — Сейчас ты будешь слушаться только меня, хорошо? Саша тихонько промычал, что да, я буду тебя слушаться, но он никогда не признается, что ему нравится это. Ему нравится такой Миша. — Будешь хорошо себя вести, Сашенька, я сделаю все возможное, чтобы тебе было в миллиарды раз приятнее, чем когда-либо, — чарующе зашептал Московский. Он в очередной раз гордится тем, что встречается с само́й дражайшей столицей Российской Империи. — Сегодня ты в моей власти, да? Саша лишь покорно кивнул, глядя на него затуманенно, но даже через эти затуманенные, стеклянные серые глаза видно, как разгорается пуще прежнего невозможное желание. Миша с тихим хлюпаньем вынул пальцы из жаркого плена чужих губ и проскользнул ими меж бедер Романова. Романов, как оказалось, был пьян, ибо все раннее утро, назло всем возмущенным кухаркам и фрейлинам, сидел в своем укромном местечке в саду, за столиком, и попивал, должно быть, неимоверно вкусное вино. Дорогое удовольствие, но кто ему об этом сказал… Иначе почему он сейчас так податлив? — Расслабься, Саш, — шепот в губы приказывающий, но Питеру кажется, что сейчас он дороже всего на свете. Он расслабляется, разрешая медленно протолкнуть в себя кончик указательного пальца Москвы и почти не шипит от тупой боли внутри. — Quel garçon obéissant, — шепчет все так же горячо, и Саша принимает правила игры: целуется наконец по-французски, своим заласканным вдоволь языком играясь с чужим и, спустя десяток секунд, прикрывая глаза, отстраняется. Ему странно ощутить себя подчиненным, застигнутым врасплох, но приятно до безумия. Ему нравится подчиняться Мише. Московский входит на одну фалангу, а Александр и не противится. Да, с непривычки немного сжимается, — в последний раз они оба доставляли друг другу удовольствие лишь руками, — но все же позволяет, пусть и судорожно выдохнув. — Ты такой красивый, Миш… — пшеничные волосы словно светятся на теплом утреннем солнце, золотятся, его лучи игриво скачут по каждой прядке, и Михаил сам как солнечный зайчик. Саша смотрит на него так, снизу вверх… Тепло, с нежностью. Да, с самой настоящей нежностью. Любяще. — Ты тоже очень красивый, любовь моя. — при этих словах Питер мурчит, не зря мурчит — Миша осторожно и метко, размеренно двигает пальцем внутри и незаметно добавляет еще один. Хорошо, очень хорошо. — Раздвинь чуть шире, Сашенька. — и, словно хваля, толкается немного глубже, растягивая горячие податливые стеночки, тот покорный донельзя, Романову уже не больно — приятно. Он не сжимается конвульсивно, не дергается, но плачет. От того, насколько правильны толчки, от того, насколько Московский замечателен. — Что же ты плачешь, милый? — Москва пальцами толкается глубоко, сильно, на бугорок едва-едва натыкается, и Саша не сдерживается, стонет глухо, головой мотает, извивается, не зная, куда себя девать от этих рук. — Мне т-так хорошо… — шепчет с придыханием, навстречу пальцам подается. Мокрый, разнеженный. Будучи от природы чувствительным, Александр часто плакал. И не только из-за грустной книжонки или элементарной меланхолии. Нет, не книги в этом виноваты, не впечатлительность. Миша просто мастер доводить до истомы. И до слез — во всех смыслах. — Какой же ты невозможный, Миша-а… — всхлипывая, нетерпеливо тянет юноша, мелко подрагивая. — Прошу, быстрее… — умоляет, будто поверив, что Московский реально собирается хоть как-то ускориться. — Ты еще не готов, — бесстрастно отвечает Москва, не желая сжалиться, все так же аккуратно, но уже в более быстром темпе растягивая Сашу. — Миш, быстрее, ну я не могу уже… Саше нужно. Очень нужно. — Волшебное слово? — усмехнулась Первопрестольная, нависнув над Северной столицей. — По… Пожалуйста. — смутился, но все же попросил, рукой пытаясь заглушить свои бесстыдные стенания, что так и норовят вырваться наружу. Московский все же помиловал и потому решил, что двух будет достаточно, осторожно вытащив свои влажные пальцы и наконец заменив их изнывающим от возбуждения членом, поцеловал Романова в распухшие от долгих поцелуев раскрасневшиеся, искусанные губы. Поощряет тихо, нежно, зная, как Сашеньке нравится, когда он его хвалит, пряди мокрые со лба осторожно убирая: — Хороший мой, — и толкается не сразу: смотрит, все ли в порядке, не больно ли где, а после входит уже до конца — плавно, очень медленно. Саша вновь чуть слышно всхлипнул и почти обмяк на простыни, позволяя Мише закинуть на плечи свои ватные ноги. Слезы беспрерывно катятся вниз по вискам, по кудряшкам, впитываясь в подушку. Столице приятно, и Москва это видит, чувствует. Движения с аккуратных едва заметно переходят на более резкие, глубокие, и Романов на каждый толчок отзывается тихим, коротким вздохом. Бывшей столице так нравится видеть его таким взмокшим и покорным, но еще приятнее то, что ему хорошо с Москвой. Подумать только — столица, которая, повторюсь, никого не щадит, никому прежде непокорная, сейчас так красиво изгибается перед ним на собственной простыни… — Мх-х… Мишенька, chéri… —плачет, потому что Московский теперь попадает точно по простате, ни на секунду не прерываясь. — Мне нужно… — Что? — вопрошает Михаил, ехидничая, — Я не слышу, Свет мой, повтори еще раз, — Александр досадливо впился ноготками в простынь. — Что ты хочешь сказать? — Пожалуйста, прошу тебя! — Саша почти скулит от беспомощности, и Москва дает ему то, в чем он так нуждается — толкается чаще, резче, грубее, буквально вколачивая столицу в кровать, кончает с глухим низким вздохом. Романов изливается на мятые простыни, дышит часто, стонет негромко, хрипло. И откидывает голову назад, словно надеясь, что это как-то поможет. Миша тоже ложится рядом. Идти мыться не хочется, они просто вытерли все. — О-ох-х, Боже… Почему здесь так жарко? — Не знаю, но теперь вся комната пахнет нами. Зато вкусно. Солнце поднялось выше, а Сашу, надышавшегося ирисовыми цветками, — увы и ах! — ждет долгий и тяжелый день.⊹
________________