*
Больничные будни смазались в один длинный мучительный день, размолов время и пространство до состояния трухи. Хосок находил себя то у автомата с кофе в компании Намджуна и Сокджина, которые пытались накормить его домашней едой и просили не сильно переживать; то возле стойки регистрации с утешающим его Чимином, который мог тысячу раз осуждать друга и не поддерживать его решения, но всё равно продолжать находиться рядом и защищать в трудную минуту, как это делал сам Хосок; то возле койки Юнги, держа его за руку и рассказывая ему о разнице между фраппе в балете и фраппе в кофейнях, хоть тот ничего не слышал и не подавал никаких признаков жизни, кроме дыхания и писка тревожных аппаратов. Намджун появлялся так часто, как мог. В какой-то момент он вернулся в палату мрачный, но не обескураженный. Хосок посмотрел на него в немом вопросе. — Мы всё-таки проиграли то дело, — сказал Ким, занимая «своё» кресло возле больничной кровати. — Хорошие новости: Юнги всё-таки ляжет в рехаб в качестве наказания. Если выживет, конечно. Можешь считать это своей личной победой. Омега уронил смоляную голову на ладони и, не произнося ни слова, просидел так несколько часов. Ему не хотелось думать, что Мин может не выжить, ведь альфа был не из тех, кто легко сдаётся и проигрывает. Тем более, какой-то там смерти! Да он лишь посмеётся ей в лицо, если та появится на пороге его полупустого лофта, и захлопнет перед её носом дверь, а после вернётся на свой крохотный диван, где его будет ждать… — Хосок, — позвал голос Намджуна. Чон дёрнулся, отбрасывая от себя сонную пелену. — Пришёл Чонгук. Он звал тебя. Они встретились в коридоре больницы, кажется, где-то через два дня после приезда в госпиталь. Тот принёс ему сменную одежду, поцеловал в лоб и, хоть слова здесь были бессмысленны и бесполезны, сказал: — Я поговорил с прессой и всё уладил. Не переживай. — Спасибо, — кивнул Чон, руки у него висели вдоль тела, как привязанные палочки забытой марионетки. — Я пойму, если всё это на тебя давит и ты захочешь… — Давай решим этот вопрос позже, — сухо сказал Чонгук на прощание. — Я приеду завтра. Люблю тебя. Уже скучаю. — И я люблю тебя тоже больше всего на свете, — ответил ему омега. Не такого разговора ожидал Хосок, подготовив себя к неприятной правде и её последствиям, но он был рад, что альфа поддерживал его даже в такой трудный и непростой момент: не задавал лишних вопросов, не давил, не торопил, а просто давал то, в чём Чон нуждался. В голове всплыли слова Чимина о том, что он жалеет, что познакомил друзей и, по сути, действительно свёл их, но осколки тяжёлых для сердца фраз растворились в свете коридора, когда Хосок увидел потемневшие от напряжения лица родителей Юнги. Вот кого хотелось видеть в последнюю очередь. Не поздоровавшись, омега в достаточно преклонном возрасте выплюнул в лицо: — Это твоя вина. Это ты довёл моего сына до такого состояния. Хосок не ждал от них ни тёплых слов, ни благодарностей. Ожидать чего-то хорошего от этих людей в принципе было невозможно, а Чон, несмотря на природный оптимизм, не был дураком и особых иллюзий на их счёт не питал, хоть время и стёрло большую часть из отвратительных и неприятных воспоминаниях, связанных с отцами Юнги. — Могли бы и пораньше приехать, раз так сильно печётесь о судьбе Августа, — наконец выдавил он вместо приветствия. — Приехали бы, если бы ты удосужился нам написать, — упрекал омега, свирепо смотря на Хосока. — Хватило ещё совести притащить сюда другого альфу, когда наш сын умирает! — Почему я должен информировать вас о состоянии вашего ребёнка? — хохотнул Чон, хоть и не находил ситуацию смешной или даже ироничной. Он устал, хотел есть и спать, но ещё больше он хотел увидеть Юнги живым и здоровым. — Почему я должен быть здесь, хотя мы с ним чужие люди? Почему у вас всё ещё находятся обвинения, хотя я сделал всё ради Августа? — Потому что это твоя вина. Наш сын всегда был чудесным мальчиком, пока ты не превратил его в монстра. Чон лишь рассмеялся и зашагал прочь — в уборную, чтобы переодеться и покурить в открытую форточку. Он знал, что родители альфы не задержатся здесь надолго и найдут любой предлог, чтобы уехать пораньше. Они не могли долго находиться с Юнги, хотя всегда утверждали, что любят его и примут любым. Не любили. Не принимали. Мин построил им дом, дал им всё, чтобы откупиться от вечных упрёков и недовольств, и те действительно оставили его в покое, позволив делать со своей жизнью всё, что тот посчитает нужным, но лишь за тем, чтобы потом взвалить ответственность на кого угодно, но только не на собственное чадо и самих себя. Хосок от отчаяния ударил пластиковую дверь туалета, закрывшись в стерильной кабинке. Злые слёзы застыли в горле, и он не мог навыться в собственные коленки, чтобы хоть как-то унять это чувство несправедливости, засевшее, как больная заноза. Его вина? Разве вина была в том, что он отдал Юнги всё? Разве его вина в том, что он был согласен делить с альфой последний кусок хлеба, каждый ошмёток счастья? Разве был Хосок виноват? Он занёс руку ещё раз, чтобы ударить до крови и сбитых костяшек в попытках почувствовать хоть что-то, кроме распирающего, раздувающегося отчаяния, но бить не стал. Кулак разжался, ладонь упала на коленку. Задрожали губы. Перед глазами у него стояла не дверь уборной. Нет. Это была хлипкая, обтянутая железом дверь с облезшими цифрами и заедающим замком, а на той её стороне — та жизнь, к которой нельзя вернуться. Это был запертый вход в квартиру его матери, из которой она выставила сына почти девять лет назад без возможности что-либо исправить и извиниться. Хосок видел её глаза — злые и равнодушные одновременно — и слышал её голос с упрёками. Чувствовал её прикосновения на своих волосах, на щеках — её поцелуи, похожие на удары, вместо извинений. — Оставь меня в покое, — помотал головою Чон. — Я не сделал ничего плохого. Я ни в чём не виноват. Изо всех сил омега давил в себе крик. Злые карие глаза глядели на него из каждого угла и сверкали вспышками. Слёз уже не осталось. Он набрал номер Чимина, но тот после короткого рассказа о встрече с родителями Юнги лишь сказал: — Уезжай оттуда, дорогой. Тебе там нечего делать. И был абсолютно прав. В непрекращающейся истерике, Чон отключил телефон и пошёл обратно в палату. Он обязательно дождётся, пока Юнги не проснётся, а после бросит его раз и навсегда. Только бы увидеть его напоследок — живым и почти здоровым.*
Юнги проснулся на четвёртый день пребывания в госпитале. Проснулся, конечно, это громко сказано — скорее, продрал слипшиеся от долгого коматоза ресницы и провалился в очередное забвение, увидев рядом с собой спящего на стуле Хосока и позвав его по имени. Тихо, почти не слышно, слабым затухающим голосом. Омега услышал. Дёрнулся от дремоты, скинул её с себя, как тяжёлое одеяло, и зашевелился, задёргался весь от тревоги и радости, не веря собственным ушам и уж точно не доверяя глазам. Слишком много они видели снов и казавшихся реальностью миражей. — Хосок, — позвал Юнги снова через пару минут. — Скажи, я уже умер? Чон вцепился окоченелыми разодранными пальцами в его костлявые ладони, как за последний оплот реальности. Руки дрожали — чьи именно, никто из них не знал. — Нет, Август, — прошептал, улыбаясь сквозь непрошенные слёзы, омега. — Пока ещё нет. — Я думал, что больше никогда не увижу тебя, — сила голоса возвращалась к Юнги с каждым новым словом. Он не знал, сколько пробыл без сознания, но по сухости в горле и в мыслях понял, что пролежал достаточно. — Я сорвался в тот день, потом поехал к тебе, наговорил лишнего. Ты… тебе не стоило приезжать сюда. — Но я здесь, — кивнул Хосок больше самому себе, чем проснувшемуся собеседнику. — Я бы не оставил тебя одного. Альфа усмехнулся, превозмогая слабость и внезапно свалившуюся усталость. Чон смотрел на усмешку родных и одновременно успевших стать чужими губ, и ему хотелось сказать так много всего, что не следовало говорить. Слёзы покатились ручьём по щекам — так долго и упорно Хосок их сдерживал, пытаясь сохранить лицо перед несуществующей публикой. Теперь он мог рыдать в голос и выплеснуть всю скопившуюся боль, но не позволял себе такую роскошь, лишь глядя на проснувшегося мужчину. Вчерашнего мальчика, которого Чон всё ещё любил и был готов любить вечно. Только кому это было нужно? Точно не загнавшему в себя яму Юнги. Тот, увидев, как Хосок уже не может сдерживать плач, тут же сел на кровати, покачнувшись от темноты в глазах, и стёр несколько слезинок с лица омеги. Тело навалилось вялостью и неожиданной невесомостью от голода, жажды и головокружения, но Мин продолжал держаться за желание утешить и приласкать близкого человека. — Не плачь, — говорила единственная причина его слёз. Юнги погладил омегу по пылающей щеке, и выражение нестерпимой муки пропало под прохладной ладонью. — Я должен позвать врача и позвонить Намджуну, — шмыгнул носом Хосок. Мин ловко поймал ещё одну падающую слезинку, не позволяя той разбиться о ворот открытой рубашки, привезённой Чонгуком. — Все о тебе переживали, Август. — Не нужно никого, — ответил альфа, чувствуя, как напрягается тело под его прикосновениями. — Просто посиди со мной немного. — Сначала я сделаю всё необходимое, — Чон ловко увильнул от ласковых рук, сделав над собой и проступившей слабостью невероятное усилие. — А потом вернусь и мы поговорим. Отвечу на любой вопрос, обещаю, только подожди. Хосок закрыл рот руками, чтобы сдержать всхлип, и тот утонул под давлением. Не время плакать и распускать себя, как старый свитер на нитки. Необходимо было успокоиться и взять всё под контроль. Юнги только кивнул, но по взгляду было понятно, что ему невыносимо больно видеть, как Хосок мучает себя, играя ту роль, которую сам же себе присвоил. Никто не просил омегу об этом, никому это не было нужно. Дверь в палату закрылась и, оказавшись в знакомом и совершенно новом одновременно коридоре, Чон подозвал медсестру, которая тут же связалась с остальным персоналом. Намджун, живший всю неделю на телефоне, пообещал прибыть как можно скорее и дать скорый ответ прессе, околачивающей пороги госпиталя, а ещё он добавил, что Джин завезёт для Юнги одежду и предметы первой необходимости. Лишь потом Хосок позвонил Чонгуку и попросил альфу забрать его из проклятой больницы. — Буду через полчаса, — судя по голосу, тот улыбался. — Постарайся не сойти с ума и дождаться меня. — Приезжай быстрее, — взмолился Чон, глаза кололо от слёз. — Хочу домой и обнять тебя покрепче. Я соскучился. Когда омега вернулся в палату, то его встретил доктор с предписаниями. Юнги в принципе показал настоящую силу воли, выбравшись из пучины передозировки с минимальными потерями, но ему нужен был отдых и постоянное наблюдение со стороны врачей. Хосок только кивал, глядя на лежащего в кровати мужчину и замечая на его лице румянец — настоящий, живой — впервые за долгое время. — Вы можете оставить нас одних? — спросил Чон, указав макушкой на дверь. — Простите, если это неприлично с моей стороны, но нам с Мин Юнги нужно поговорить. Оставшись наедине, альфа заметно расслабился и привстал с подушек, оказавшись в сидячем положении. Хосок решился опуститься на стул рядом, на котором провёл последние несколько дней. Внезапно проснувшаяся в нём робость, била через край, не давая вздохнуть и начать беседу, которой они оба ждали три года. Это желание было спрятано так надёжно и так глубоко, что посоревноваться с ним могла разве что растрёпанная тетрадка со стихами и воспоминания о юности, которую так хотелось забыть и не вспоминать, как страшный сон. Хосок лично вырвал из дневника все листы и сжёг их, а после приказал себе перестать даже думать о возможной ностальгии, от которой всё равно не мог сбежать. — Знаешь, какой сегодня день? — спросил его Юнги, не зная, с чего начать. — Вторник, кажется? — омега достал из кармана телефон и тут же его убрал. — Шестое число, ничего особенного. — Вчера должен был состояться твой спектакль, — грустно, с заметной печалью произнёс альфа. — «Лебединое озеро». Но ты всё время провёл здесь, а не на премьере, да? — Ты мне важнее, чем какой-то балет, — честно ответил Хосок. Он вообще забыл о театре и танцах. — Я хотел прийти и посмотреть, как ты танцуешь, ещё раз. Было бы совсем обидно умереть и не увидеть тебя на сцене. — Ты никогда не приходил на мои постановки, хотя я звал тебя, — бесцветно вспомнил Чон, прокручивая всю их непростую историю в памяти, как ленту кино. — Ты кормил меня вечными «в следующий раз», «не получилось», «не совпали графики», «малыш, моя звёздочка, Джей, чего ты?», «давай как-нибудь потом». Даже сейчас ты передознулся вместо того, чтобы хотя бы раз сдержать слово. Но, если честно, я даже не надеялся. — Мне нравится, когда ты нападаешь первым, — захохотал Юнги. Сил у него совсем мало, но на смех энергии хватило. — Нападаю? — Хосок удивлённо вскинул брови и подхватил смех альфы, хоть им и не было весело. — Пусть будет так. — По-другому это трудно назвать. Ты, кстати, обещал, что ответишь на любой мой вопрос. Чон кивнул, успокоившись и на секунды задержав дыхание: — Да. — Ты тоже можешь спросить всё, что хочешь. Меняю вопрос на вопрос. — А мы теперь на бирже? Окей, — Хосок скривил губы. — Ты первый. — Опять всё по твоим правилам. — Ну я же здесь пострадавший, — Юнги махнул чёрной макушкой в сторону аппаратов. Выгодная ситуация, конечно, чтобы качать права. — Ага, по чьей вине? По моей? — Чон осёкся. — Ладно… вопрос. Почему ты вдруг захотел прийти на мой спектакль, хотя тебе всегда было плевать на то, что я делаю? Ты никогда не уважал мой труд и называл балет глупыми и паршивыми потанцульками под классику. Один раз ты даже сказал, что мои танцы — это плевок в лицо всем музыкантам. — Когда я такое говорил? — Давно. Ты был сильно пьян, мы ссорились. Всё как обычно. — Я не помню этого, — Юнги сглотнул ком в горле и взглянул на серьёзного Хосока. — Зато я прекрасно помню. Я помню все твои косяки и загулы, каждое слово и каждое действие. Я могу поминутно воспроизвести в памяти, что ты сделал не так и когда, — спокойно говорил омега, но спокойствие ему давалось огромной ценой. — Я бы ни за что не оскорбил тебя, будь я трезвым. — Вот именно, — поддакнул Чон. — Какой у тебя рекорд за последние шесть лет? Семь дней? Два? Это твой максимум, а потом ты снова начинаешь пить и буянить. Ты доказал это буквально на этой неделе, — Хосок остановился, переводя дыхание. — Ладно, неважно. Ты не ответил на мой вопрос: почему? — Мне всегда нравилось смотреть, как ты танцуешь. — И всё? — И всё. — А как же твоя обожаемая балерина, на которую ты в детстве смотрел часами и о которой ты грезил днём и ночью? Где сказочка про вдохновение, музу, желание быть поближе к прекрасному? Альфа любил бросаться красивыми словами, омега хотел послушать. — Не было никогда никакой балерины, — пожал плечами Юнги. — Я её выдумал, чтобы оправдаться, почему я за тобой бегал. — В см… — Красивая легенда для загадочного мальчика, которым ты меня считал, — Мин усмехнулся, вспоминая былые времена. — Я слишком смущался, чтобы прямо тебе признаться, что влюбился с первого взгляда. Наши одноклассники рассказали, что ты занимаешься балетом, когда я спросил о тебе, а мне нужно было придумать, как сблизиться, поэтому я сочинил историю с музыкальной шкатулкой. Вышло правдоподобно и довольно романтично. Тем более, ты тогда верил, что я лучше и глубже, чем обычная дворовая шпана. Ты всегда видел во мне что-то большее, чем я являлся на самом деле. — Был дураком круглым, — Хосок сжал край кровати до побелевших пальцев и тут же отпустил, не выдержав свалившейся боли. — Окей. Теперь твой вопрос. Я готов. — Ты придёшь ко мне, когда я выйду из рехаба? Мин выглядел таким уязвимым и неуверенным, что его хотелось обнять и не отпускать, пока не закончится весь непередаваемый ужас, в который они сами себя и вогнали. Хосок вдруг понял, что никогда не говорил Юнги, что они смогут справиться, разобраться, пережить всё вместе, думая, что альфа достаточно силён и умён, чтобы дойти до такого умозаключения сам. Действительно видел в нём большее, чем он являлся на самом деле, и был неправ. — Конечно, — пообещал Чон и повторил для надёжности: — Конечно. Я думал, что ты спросишь, почему мы расстались. — Я знаю почему, — устало проговорил Мин. — Просто хотел, чтобы подтвердил всё ещё раз. — А что же сейчас? — Не хочу делать себе ещё больнее. Я и так одной ногой в рехабе, а второй — на том свете. Хосок на прощание прижался губами к раскрытой ладони Юнги: — Всё получится. А после вышел в коридор и заблокировал его номер.*
Холодный ветер выбил из омеги все остатки больничного воздуха. Возле чёрного хода не было ни журналистов, ни докучливых фанатов и дышать можно было спокойно, не ощущая постоянной опасности и острого чувства преследования. Снег падал на непокрытую голову, и Хосок добежал до машины Чонгука на негнущихся ногах, несколько раз чуть не поскользнувшись. Альфа улыбался своей привычной широкой улыбкой, на которую было невозможно смотреть без солнечных очков и трёх слоёв солнцезащитного крема. Как же Чон скучал по этой улыбке! Как же любил её! Не представлял, какой пустой была бы его жизнь без неё, и не хотел представлять. — Хэй, — сказал Чонгук, а Хосок расцеловал его вместо приветствия. Горячо, страстно, со всей любовью, ощущая теплые ладни на боках, которые теперь действительно грели.— Ты чего? — Ничего, — помотал головой омега и весело улыбнулся во всё лицо. — Рад, что всё это наконец-то закончилось, — они сидели прогретой машине, глядя друг другу в глаза с дурацкими улыбками на лицах, как вдруг в тишине прошелестела просьба Хосока. — Давай станем настоящей семьёй. Они обручились к концу месяца.