*
Юнги не до конца понимает, как ему вести себя в этом сне-воспоминании. Он не может припомнить ничего, хотя бы отдалённо знакомое, что происходило с ним в прошлом в этот период жизни, и тем более не знает, почему умирающий мозг подкинул ему именно эту грёзу. Он предпочёл бы оказаться в начале той осени, когда они с Хосоком только познакомились. Он хотел бы ещё раз — напоследок — увидеть счастливую улыбку омеги, почувствовать его тёплые губы на своих губах и услышать заразительный смех. Провожать Чона до балетной школы, ждать его в классе, доводить до дома: иногда говорить с ним, отвечать на глупые кокетливые вопросы, дотрагиваться плечом до его плеча, рукой касаться руки, делиться наушником, нести его рюкзак с пуантами и сменной одеждой, пока он беззаботно пересказывает все последние сплетни, а иногда — просто молчать и наблюдать, как солнце блестит на тёмных ресницах. А может быть, память сжалилась бы над Юнги и отправила его в загородный дом Намджуна, когда им было почти двадцать и рэпер писал свой первый альбом под чутким руководством друга. Хосок тогда ещё был счастливым, кажется. Может, уже нет. Но Мин помнит, как шлёпали его босые ноги по старому паркету; как капли воды сверкали в его волосах после купания в бассейне, где Чимин в шутку пытался утопить коллегу; как Хосок прижимался щекой к спине Юнги, пока тот играл на электронном пианино и пил растворимый кофе с двумя ложками сахара; как они засыпали в объятьях друг друга на старом диване под шум старых комедий, длинных и запутанных рассказов Намджуна и шутливых вопросов Чимина; как они целовались, опустив ноги в холодный бассейн, под покровом звёзд и грели друг друга своим дыханием. Но теперь Юнги стоит посреди осколков своего прошлого счастья, чтобы пережить всё это заново. Наверное, именно так выглядит ад и бесконечное колесо сансары. Он собирает себя по частям: тело ломит с жуткого похмелья, но Мин после нескольких лет на кокаине чувствует себя гораздо лучше, чем он чувствовал себя всего пару дней назад. Ощущение свободы от физической зависимости и одной затяжной ломки придаёт сил достаточно, чтобы дойти до душа и прийти в себя под потоком горячей воды. Чувствовать тепло нормально — странно. Дышать в две ноздри — ещё страннее. Из зеркала на него смотрит совсем мальчишка. Мёртвый однажды, воскресший сейчас. Себя Юнги таким помнит только на старых фотографиях прессы — на ум сразу приходит публичная ссора на парковке, когда он швырнул в Хосока стаканчик с колой и промазал, — только глаза совсем другие. Такие же чёрные, задумчивые. В них нет ни маниакальной печали, ни шального желания привлечь внимание к своим проблемам и отомстить за отторжение одновременно. Он находит свой старый телефон возле дивана. Звонит Намджуну, от которого пятнадцать пропущенных минимум. На календаре — десятое марта. Ким берёт трубку на третьем гудке: — Шуга, ты жив? — Жив, — кивает Юнги и усмехается от накатившей иронии. — Ты вчера исчез с вечеринки. Сказал, что пойдёшь посмотреть на бассейн, а потом просто испарился без следа и трубку не брал. Мы все чуть с ума не сошли. — Какая вечеринка? — у Мина вечеринок с бассейном, пьянками и внезапными исчезновениями было больше, чем пластинок в коллекции. Точно, он начал собирать её уже после расставания. — Твой день рождения. Девятое марта. Ему уже двадцать три. Ему всего двадцать три. — Ну, — Юнги проводит ладонью по лицу, сгоняя оставшуюся после душа влагу. — Я, наверное, просто ушёл с Хосоком. — Его не было на вечеринке. — Что? — Ты не позвал его. — Я не позвал своего же парня на собственный день рождения? — Ты у меня это спрашиваешь? — Намджун устало вздыхает. Для него это только начало тяжёлых вздохов и череды разочарований, а для причины его головной боли — уже рутина. Мин садится на деревянный подлокотник дивана, потому что ноги его не держат. Он не хочет знать, как чувствовал себя его — пока ещё — омега, когда Юнги завалился домой пьяный после вечеринки, на которую были приглашены все, кроме него, самого близкого человека. Ничего удивительного, что Хосок так сильно злился и позволял себе истерить. Юнги только хватается за голову: неужели прошлый он был таким мудаком? Почему все это молча терпели и закрывали глаза на отвратительное поведение? Даже в словах Намджуна нет ни капли осуждения, только чистое беспокойство за друга, хотя продюсер мог бы пару раз съездить Мину по лицу и вставить ему мозги на место, чтобы тот контролировал себя хотя бы минимально. — Джун, — говорит наконец Юнги, — у тебя было когда-нибудь ощущение, что ты потерял связь с реальностью? Ты будто спишь и бодрствуешь одновременно и не можешь понять, где вымысел, а где — реальность. А ещё не помнишь ничего, как память стёрли, но ты точно знаешь, что все эти события с тобой точно случались. — Ну, это называется дереализация. — Да нет, — Мин ведёт плечом. — На дереализацию не похоже. Помнишь, я рассказывал, что страдал чем-то подобным в школе? Со мной всякое случалось. Здесь же совсем другое. — Дежавю? И алкогольная интоксикация, если ты ничего вчера не употреблял помимо дикого количества спиртного. — И не дежавю, и не отравление. Всё как будто в дурном сне. — Тебе нужно протрезветь, — заверяет Намджун. — Я уже не помню, когда ты не был пьяным в последний раз.*
Хосок возвращается ближе к ночи, когда Юнги успевает проветрить квартиру, выгнав запах собственного перегара и тяжёлый воздух, забивающий лёгкие. Выбрасывает все неудачные черновики, не найдя ни одной хорошей строки, и ужаснувшись собственному отчаянию. В мусорное ведро идут все маленькие и большие бутылки, которые прошлый Мин умудрялся прятать по всем углам (он слишком хорошо себя знает, чтобы позволить хоть какого-нибудь отголоску соблазна остаться). Удаляет номера знакомых барыг, которые не раз и не два предлагали забыться после напряжённого дня. Чистит чаты, моется раз пять, пытаясь стереть слой невидимой грязи. Тело ощущается по-новому. Таким лёгким и ловким оно не было… давно. Дверь хлопает непривычно громко — Юнги никогда так долго не сидел в тишине и в компании лишь самого себя. На свободе у него был круговорот из вечеринок, работы и музыки, спасающей от назойливого одиночества (хотя бы физического) (этого было достаточно?), а в рехабе — одна бесконечная терапия и сочувствующие взгляды. Хосок зависает в коридоре, кажется, на целую вечность. Юнги обнаруживает его сидящим на полу, подпирающим лопатками входную дверь. В уличной обуви и старом пальто, которое тот почему-то отказывался обновлять, несмотря на быстротечные модные тенденции и актуальность фасонов, но, если честно, Юнги плевать, во что одет его омега — для него он самый красивый и в Dior, и в ужасном оранжевом свитере, и в пальто, которое они урвали по скидке в секонд-хенде, кажется? Это было давно. Ещё в прошлой жизни. — Я думал, что ты уже ушёл, — говорит Чон вместо приветствия. — У вас разве не будет афтерпати или что-то в этом духе? Мин присаживается напротив него на корточки. Берёт холодные ладони в руки, но омега отдёргивает их и подбирает ноги, сжимается весь, как птичка. Юнги себя ненавидит, когда может ясно видеть, что он на самом деле сделал со своим парнем, а не только слышит рассказы и ловит посторонние осуждающие взгляды и догадки, от которых он всё пытался отбиваться. — Я не должен был так поступать с тобой, — альфа хочет дотронуться до чужих колен, но осекается. Не даёт себе. Сдерживается. Хосок закрывает лицо руками и воет. Долго. Громко. От него несёт сигаретами, слезами и тяжёлым парфюмом Чимина, которым тот перебивает собственный сладкий запах. Хосок не пахнет ни собой, ни Юнги, ни домом. Вернувшееся обоняние — новое проклятье. — Мама была права, — скулит, как побитый, омега. — Я идиот, раз поверил тебе. — Хосок. Он не отвечает. — Я изменюсь. Обещаю. Я больше не сделаю тебе больно. Без ответа. — Пожалуйста, поверь мне ещё раз. Хосок вдруг перестаёт выть, даже лицо показывает из занавеса рук: — И я должен тебя простить после этих слов? Юнги кивает, хотя он бы сам себя не простил и себе не поверил, но омега протискивает свои холодные ладошки в его руки, и они сидят друг напротив друга долгие три минуты. Мин говорить боится, хотя ему столько всего нужно сказать своему парню. Бывшему? Настоящему? Будущему бывшему? Попросить прощения мало, объясниться — тоже, но слов почему-то нет, хотя он обдумывал и взвешивал всё целый день и год до этого момента. Слушая гудки, следующие за автоответчиком недоступного номера, он раз за разом сочинял речь, которую собирался произнести ещё раньше, но струсил из-за собственной слабости. — Можешь не прощать меня, если не хочешь, — наконец говорит Мин. — Просто посиди со мной немного. Я трезвый сейчас. Я обещаю, что буду трезвым завтра. Буду трезвым столько, сколько смогу. Хосок молчит. Рук не вынимает, но молчит и смотрит с плохо скрываемой тревогой в глазах. Юнги прислоняется лбом к чужим ладоням, будто молится: у омеги сплошные пластыри вместо ногтей и нервный срыв где-то через пару минут. У Юнги было много причин ненавидеть себя. С самого детства. У него хватало времени и мотивации, чтобы копаться в себе, открывать новые совершенства и неподвластные исправлению изъяны, вытаскивать их наружу и писать об этом стихи и музыку, называя собственную сублимацию искусством. Юнги был плохим человеком с самого начала, но он никогда не делал своим любимым больно, пока в один момент он превратился в конченного мудака и даже не заметил этого. — Я пойму, если ты захочешь уйти, — собирается он с мыслями, поднимая голову, но Хосок его перебивает. — Я останусь, — Чон дёргает плечом в неопределённом жесте. — Я только позвоню Чимину и предупрежу его, что не приеду. — Если вы уже дого… — Я просто не хотел оставаться один, пока ты там отмечаешь свой день рождения без меня. Окей? Не бери в голову. Хосок вынимает одну ладонь из нежной хватки альфы, но вторую оставляет. Позволяет себя касаться, разрешает. Юнги не уверен, что у него есть право на прикосновения. Он слышит несколько гудков. Омега прижимает телефон плечом к уху и возвращает руку, чтобы немного погреть чужие или погреться самому. Эквивалентно. В коридоре хоть и полы с подогревом — об этом вспоминается совершенно случайно! — но всё равно прохладно и достаточно неудобно для долгих посиделок. — Алло? Да? Я не приеду, — говорит Хосок уверенным голосом. — Ну, Юнги, вроде как, попросил прощения и мы помирились. Я остаюсь. Из трубки слышится очень громкое и очень недовольное: — Да шли его подальше! Он охренел! В смысле «помирились»? Ты так запросто его простил? Он же мудак конченый. — Ничего не знаю, — Чон закатывает глаза. — Я не приеду. Можешь дальше развлекаться со своим… как его там? Да, Чонгуком. Юнги едва не дёргается от упоминания чужого имени. — Я уже всё отменил ради тебя, а ты меня кидаешь! Ради этого д… Хосок пожимает плечами. Хосок кладёт трубку. Хосоку всё равно. А потом Юнги целует его большие пальцы, и он окончательно рассыпается.