*
Первое правило — никаких камер и диктофонов. Никто не говорил о телефонах. Тэхён раздражённо цокает на охранника, который говорит ему низким баритоном: «Съёмки запрещены», — и отвечает своим не менее низким, глубоким и внушительным голосом, что и так знает. Всё знает даже лучше представителей безопасности, окруживших омегу, будто он — главная угроза вечера. Ну да, блогер. Ну да, ю-тубер. Ну да, начинающий журналист. Но он числится в списках как гость, а не как работник, а значит нет нужды разговаривать с ним таким тоном и оказывать пристальное внимание его скромной персоне. Ким позволяет альфам, больше напоминающим шкафы, а не людей, осмотреть содержимое своей сумки — вообще-то, это сумка мамы, ведь сам Тэхён предпочитает рюкзаки или вовсе хлопковые авоськи — и даже просканировать карманы свободного пиджака, который омега надевает впервые в жизни. Второе правило — соблюдай дресс-код. Расправившись с охранниками, с которыми омега уже готов был подраться при необходимости, и потеряв на это десять минут своей жизни, блогер наконец-то входит в арендованный под вечеринку отель с большим холлом и… ничего не происходит. Никто на него не смотрит, никто не протягивает руку для знакомства и не заводит разговор первым. Где-то вдали мелькают лица, которые Тэхён видел только на чужих снимках, и слышатся голоса из интервью и передач. Всё перестаёт быть реальным и кажется слишком реальным одновременно. Ким жуёт вишнёвую жвачку. Надувает пузырь. Тот лопается. И так несколько раз. Может быть, дело в пиджаке? Он совсем дурацкий, хоть и с модными широкими плечами. Цвет тоже в тренде — ярко-оранжевый, хотя Тэхён любит спокойные бежевые оттенки, которые не цепляют глаз и не волнуют рецепторы, раздражённые от постоянного сидения в интернете. Приглушённая музыка стучит в ушах, как и сердцебиение. Тэ-тэ никогда не приглашали на вечеринки: в школе у него не было друзей, как и в университете, поэтому вся разгульная жизнь прошла мимо его подростковых лет, да и сейчас, к подступающим двадцати годам, идёт параллельно, не нуждаясь в людях, которые не умеют веселиться, как веселятся нормальные люди. Тэхён не хочет облажаться. Тэхён репетировал, как будет улыбаться и что будет говорить. Выучил пару танцевальных движений, прочитал книгу про этикет, ещё раз ознакомился с последними трендами сезона, чтобы точно не ударить в грязь лицом. Он жуёт жвачку, и ладони начинают предательски потеть, сжимая телефон. Омега пришёл сюда за материалом! А материал ходит около и ничего не делает, только косится с непонятным отвращением. Это провал. Тэхён хочет позвонить маме. Хочет посмотреть что-нибудь успокаивающее, покрутить в руках кубик Рубика или любимый антистресс, спрятаться с головой в одеяло, убежать, сбежать, просто бежать и никогда не оглядываться. Он схватывает сразу два бокала шампанского с подноса официанта и выпивает оба, тут же сморщившись. Пробует алкоголь малыш Тэ-тэ тоже впервые. Сладкая горечь оседает на языке и пропитывает резиновую жвачку, отравляя её приторный вишнёвый вкус. — Скучаешь? — из раздумий Тэхёна выводит достаточно высокий незнакомый голос, внезапно оказавшийся рядом. — Привет. — Привет, — кивает растерявшийся Ким. — Добро пожаловать на вечеринку моего отца, — говорит Чон Чонгук. Сам Чон Чонгук, чёрт возьми. — Я впервые тебя вижу, хотя папа говорил, что всё будет только для «своих». Ты его знакомый? Тэ-тэ опускает взгляд на свой дурацкий оранжевый пиджак, светящийся в сиреневом приглушённом свете. Фосфорный, диодный пиджак, как идиотские звёздочки на стенках детских спален или браслеты для первоклашек, которые ребятишки везде таскают с собой и, разламывая, суют в сопливые ноздри. Омега открывает и закрывает рот, как рыба. Он очень боится, что у него выпадет жвачка для пущего позора перед сыном человека, у которого наград больше, чем на небе звёзд. Ну ладно, если не наград, то номинаций точно. — Мы работали вместе, — врёт и не краснеет Тэхён. — Я… это… мне стаканы помыть нужно, — он поднимает бокалы из-под шампанского вверх и демонстрирует подошедшему альфе. — Пока, до скорого, хорошо повеселиться, бонжур, чао. И уносит ноги. Третье правило — не болтай лишнего. Тэхён садится на опущенную крышку унитаза, аккуратно ставит несчастные стаканы на пол, боясь их разбить, и закрывает лицо руками. Пытаться играть в прятки с тревожностью — плёвое дело, конечно, но Ким всё же пытается совладать с собой и хотя бы выровнять дыхание. Ничего страшного не произошло. Мир не закончился. Всё будет нормально. Неудачи случаются. Малыш Тэ-тэ пишет маме истеричное сообщение, но стирает его, так и не отправив. Если он не справится сейчас, то не справится никогда. Ему нужно быть сильным, нужно быть профессионалом, если он действительно хочет выжить в индустрии, которой увлечён с самых ранних лет своей жизни. В конце концов, социальная тревожность — лишь один из симптомов его аутизма, а Ким умеет преодолевать своё расстройство и маскировать его, как прыщ на лбу или шрам над бровью, который он получил, когда в детстве подрался за постер с Мадонной с очень толстым и крупным альфой. Плакат до сих пор висит у омеги в комнате. Тэхён знает, как вести себя на людях, как разговаривать, улыбаться, смеяться, обмениваться номерами, обниматься, предлагать дружбу и даже немного действительно дружить, но это не значит, что он на самом деле понимает, как работают человеческие отношения, и что это даётся ему легко. Омега сплёвывает жвачку в мусорное ведро. Смывает воду в унитазе, чтобы никто не подумал, будто он просто так сидел в кабинке добрых десять минут и умолял себя не уехать домой в слезах и соплях после неудачно начавшейся вечеринки, и выносит с собой стаканы. Возле огромного зеркала с подсветкой, склонившись над мойкой, стоит смутно знакомый парень — где-то Тэхён его уже видел. Требуется всего пара шагов, чтобы узнать омегу. Чон Хосок собственной персоной. Возлюбленный Agust D, о котором Ким уже второй год ведёт свой блог. Провал. Это точно провал. Тэ-тэ ставит пустые бокалы на каменную стойку раковины и наблюдает, как блондин — волосы сверкают платиной в мягком свете — поправляет укладку на короткой стрижке: ровная осветлённая чёлка всё равно падает на середину чуть тронутого солнцем и минеральной пудрой лба. Невольно Тэхён копирует действие и проводит пятернёй по своей русой гриве, цепляя её медными кольцами. — Красивый пиджак, — ни с того ни с сего говорит Хосок, хитро улыбаясь. Сам он одет в простую белую рубашку без каких-либо опознавательных знаков. Даже бренд и стоимость не угадаешь так просто. — Спасибо, — омега моргает. — Впервые встречаю человека, которому действительно идут костюмы, — Чон заканчивает с волосами и выпрямляется во весь рост, но всё равно оказывается ниже начинающего журналиста. На фотографиях папарацци тот казался выше, особенно на фоне своего парня. Абсолютный восторг. — Ты… Хочешь примерить? — предлагает Тэхён, не особо следя за словами. Хосок одним своим видом его расслабляет, распыляет доверие, как феромон, и вгоняет под кожу. У Кима такое впервые: он смотрит на светлые кеды Чона, над которыми тот явно не заморачивался, и не может не сравнивать их с собственными начищенными туфлями. Элегантными такими, совсем смешными, купленными специально для мероприятия. — Окей, почему бы и нет? — соглашается омега. Тэ-тэ снимает со своего плеча ярко-оранжевое недоразумение и надевает на нового знакомого. Пусть и свободная, но достаточно элегантная одежда на Хосоке висит мешком, не подчёркивая ни худобу, ни природную пропорциональность его фигуры. Чон опускает голову, осматривая длинные оранжевые рукава, закрывающие его ладони до аккуратных костяшек: — Мне идёт оранжевый? — Разве? Хосок смеётся, и Тэхён вторит его смеху, постепенно отпуская волнение и тревогу. — А стаканы тебе зачем? — указывает в сторону бокалов Чон. — Для шампанского. — Ты пил в туалете? — Нет, просто принёс с собой. Не нашёл, где оставить, — оправдывается Ким, сжимая правый локоть левой рукой. Кольца впиваются в кожу, обтянутую тёмно-синей водолазкой. Ладони приходится разжать, как и напряжённую челюсть. — Хочешь выпить? Я могу принести тебе шампанского или что-нибудь ещё прямо сюда. — Нет, спасибо, — Хосок качает головой, и одна прядка блондинистых волос качается по той же траектории из стороны в сторону. — Ты очень забавный, правда. Меня, кстати, Чон Хосок зовут. — Ким Тэхён, приятно познакомиться, — Тэ-тэ замалчивает, что он, конечно же, в курсе, кто этот странный и не к месту доброжелательный парень, с которым они встретились минуту назад в уборной и уже успели обменяться любезностями и одеждой. — Мне тоже очень приятно. Они пожимают друг другу руки. Ладошки у Хосока худые и сухие, все в пластырях и шершавых, почти заживающих ранках. На запястье, которое Тэхён нащупывает пальцами случайно — он не какой-то странный извращенец, понятно? — болтается металлический браслет. Это из последней коллекции Пандоры. Ким видел его уже на недавних снимках от папарацци, поступающих в сеть непрерывным стоком. Малыш Тэ-тэ был моряком, роющимся среди умирающих рыб; кладоискателем в новой Америке, шахтёром, детективом, наркоманом в парке в поисках закладки и археологом одновременно. И вот одна из желанных находок стоит перед ним и дружелюбно улыбается, облачённая в его пиджак. Тэхёна разрывает от резкого желания задать миллиард вопросов, но он держит себя в руках, как держит ладошку Хосока. Дверь открывается и захлопывается с таким громким хлопком, что Чон подпрыгивает на месте и едва не забирается на нового знакомого, как обезьянка, сильно испугавшись неожиданного звука: — Не смей за мной идти в туалет! — кричит звонкий голос на самом пороге. — Стой и жди! Сумку мою не потеряй! — к омегам разворачивается никто иной, как сам Пак Чимин, сын Пак Сок Ёль, знаменитой певицы и актрисы, прославившейся своей необыкновенной красотой и неподражаемой игрой. — Хосок, помоги мне, ну же. — Боюсь, я бессилен, — Чон продолжает стоять рядом, но смотрит с хитрецой, будто ожидает, что ещё выкинет его друг. — Совсем всё плохо? — Достал уже! — Чимин проходит к раковине, потеснив двух омег, и с силой сжимает бортик крохотными пухлыми пальцами. — Ходит за мной! Я пришёл, опоздал специально! А он мне: «Минни, а я тебя тут ждал». И ресницами своими тупорылыми моргает, как баран! — рявкает совсем не под стать своему элегантному полупрозрачному наряду. Чёрные пайетки на рубашке мерцают в свете ламп, а на щеках сверкают крупные блёстки. — Ресницами хлопают, — прерывает его гневную тираду Тэхён. Неожиданно для самого себя. Видимо, шампанское развязывает язык. — Глазами — моргают. И, наверное, ты имел в виду оленя. У баранов глаза невыразительные. — Что за… — Пак поворачивает голову так резко, что кажется, что она сейчас оторвётся и покатится по полу, как игрушечная. — Хосок, солнышко моё, где ты нашёл это Чудо? — рука Хосока всё ещё в руке журналиста. — Не знаю, — пожимает плечами «солнышко» и аккуратно вынимает свою ладонь из сцепления. — Он из кабинки вышел, так и познакомились. Его зовут Тэхён. — Класс, — Чимин снова разворачивается к своему отражению, плещет холодной водой в лицо, но остатки влаги не стирает, позволяя той скатиться вниз по подбородку. Блёстки остаются на месте, будто приклеены цементом. — Я проведу остаток вечера в туалете с тобой, твоим новым дружком и двумя бок… вы что, пили здесь? — Нет, — малыш Тэ-тэ чувствует, как красные пятна от смущения ползут по его бронзовому лицу, а сам он чуть не плачет от неловкости. Застыдили, как школьника. — Я просто… ну, я… сбежал от Чон Чонгука… того самого, который сын Чон Джугёна. Ну, того самого, который выиграл оскар в этом году, да и не только оскар, но и… ладно, я это… не успел ничего придумать, а тут… эээ… ну. Взгляд Пака вдруг смягчается после услышанных слов. Он перестаёт хмуриться и вновь становится похожим на ангела, которым слывёт в медийной среде — репортёры его обожают, а папарацци молятся на очаровательное, ничем не запятнанное личико. В своих тёмных одеяниях — точно Чёрный лебедь. — Оу, — пухлые губы Чимина растягиваются в улыбке. — Что же ты с этого не начал? Видишь ли, я тоже прячусь от Чон Чонгука. Да-да, того самого. У нас, оказывается, так много общего, малыш Тэ-тэ. А ну-ка повертись, дай мне на тебя поглядеть. С этой фразой заканчивается мирная жизнь малыша Тэ-тэ и начинается самая непредсказуемая, самая комедийная, ужасная, трагичная, смешная, отвратительная жизнь журналиста Ким Тэхёна. Они втроём всё же покидают уголок потерянного рая, чтобы выйти в свет. Чонгук действительно ждёт Чимина там, где тот его оставил, около стеночки по дороге в уборную. С аккуратной чёрной сумкой в руках — пайетки переливаются так же, как и на блузке Пака. Видимо, из одной коллекции вещи или специально сшиты на заказ. Всё в гардеробе у танцора эксклюзивно, отборно, элитарно — и с надеждой в тёмно-карих глазах. Действительно похожи на оленьи — замечает против воли Тэхён. Щёки у него всё ещё красные, горят от смущения, но взгляд холодный, обманчиво трезвый. Этот Ким Тэхён ещё не знает, сколько раз ему придётся притворяться трезвым, чтобы не упасть в грязь лицом, но определённо догадывается. Он идёт следом за новыми знакомыми в надежде узнать что-то, встретить кого-нибудь и найти что-то стоящее, как и планировал, но мысли его заканчиваются на руке Хосока, который играючи держит его под локоть. Говорит: — Ты прости Чимина, у него непростой период. Тэхён, конечно, в курсе, потому что в курсе все. Он не злится, наверное, только потому, что не до конца понимает, что такое злость. Его взгляд замирает на колечке в проколотой губе Чонгука: — Ты знал, что пирсинг разрушает зубную эмаль? — спрашивает Ким. — Ты уже выбрал, какие импланты будешь ставить, когда клыки выпадут? Все на него оборачиваются: Чонгук смотрит непонятливо и недоверчиво, Пак же откровенно потешается, уносясь в абсолютный восторг, а Хосок только щурит глаза да улыбается приторно и дружелюбно. Тэхён только прикусывает язык и всё равно хочет продолжить свой монолог, но Чимин его останавливает от неконтролируемого словесного потока. Забирает пустые бокалы шампанского, сует их чуть ли не под нос альфе и приказывает: «Обнови. Хочу пить». Чонгук послушно кивает, напоминая уже не оленя, а щеночка без хозяина, и растворяется в безликой толпе. — Вот и пригодились, — тихо говорит Хосок, но омеги его слышат прекрасно. — Зря ты так с ним, Чимин. Он же неплохой парень, в конце концов. — И зачем мне такой «неплохой» парень? Да хоть бриллиантовый, — пожимает узкими, чуть округлыми плечами танцор. — Он мне не нравится. То есть да, мы дружим с самого детства, а наши родители — коллеги, которые в каждом втором фильме снимаются вместе. У нас много общих воспоминаний, знакомых, интересов даже. — Например? — вставляет свои пять копеек Тэхён, которому слушать такие сплетни — одно удовольствие. Чимин молчит долгие пять секунд и наконец произносит: — Ладно, обойдёмся без интересов. Но всё равно! Мы знаем друг друга с самых пелёнок, мы выросли на съёмочной площадке вместе. А теперь что? Он в какой-то момент решил превратиться из моего друга в моего парня, — Пак вздыхает, а сам высматривает Чонгука в толпе. — Я не хочу так. — А как хочешь? — Тэхён игнорирует предупреждающе сомкнувшиеся пальцы Хосока. — Никак не хочу! — рявкает Чимин раздражённо. Настроение у него скачет, как на сломавшихся американских гонках. Продолжает спокойно уже, серьёзно: — Ладно, у меня есть план. Раз Хосок решил всё-таки вновь сойтись со своим карликом и теперь вообще не вариант… — Мы и не расходились, — поправляет его омега. — То я отдаю Чонгука в твои руки, малыш Тэ-тэ. Теперь он — твоя забота. Ты парень красивый, умный, хоть и болтливый. Можешь не благодарить. И Тэхён даже не знает, что ответить на выдвинутый тезис. В смысле «отдаю»? В смысле «твоя забота»? Как вещь, как игрушку, как… Что значит «не вариант»? «Вновь сойтись»? Киму очень хочется закричать, написать маме и побиться головой об стену. — Не воспринимай всерьёз. Чимин так шутит, — мягко уверяет Хосок, по-родительски поглаживает его плечо. Тэхён таких шуток не понимает. Десять минут назад он пришёл в себя, едва собравшись по кусочкам и уговорив себя остаться на празднике жизни, а секундой ранее — вышел окончательно. От нового витка истерики его останавливает подошедший Чонгук с двумя знакомыми бокалами. На этот раз полными. Напиток искрится пузырьками, приветливыми разрывающимися, как салют четвёртого июля. Чимин даже поблагодарить альфу не успевает, как Тэхён опрокидывает их — сразу оба! да, опять — в себя залпом, лишь бы не начать нести какую-нибудь ересь, хотя можно было бы продолжить диалог о зубах. Тем более, у него мама — стоматолог, так что он может выбить Чонгуку неплохую скидку, если тот согласится на интервью для журнала, в которой работает сам Ким. Подумать только, сын самого Чон Джугёна, который редко и обтекаемо общается с прессой, и на страницах глянцевого издания. Сенсация! — Принеси ещё, — хохочет Чимин, забирая у замечтавшегося знакомого шампанское. — Давай сразу бутылку. Можно две или три, чего мелочиться. Хосок, ты с нами? — Нет, — Хосок, всё ещё одетый в пиджак Тэхёна, мотает головой. — Юнги в завязке сейчас, так что не думаю, что будет честно с моей стороны, если я налакаюсь, когда он старается. — Он тебя теперь на цепи держит, что ли? — Чимин, — предупреждает Чон. — Перестань. — Ну а что? — Мне неприятно, когда ты так о нём говоришь, — рука на локте Тэхёна сжимается, выдавая волнение, — поэтому прекрати, ладно? После первой бутылки шампанского дело идёт гораздо легче. Хосок заметно расслабляется, начинает дышать полной грудью, даже отпускает руку омеги, позволяя ему отойти от себя на пару шагов, а после вынимает телефон и, увидев время, мрачнеет на глазах. Тэхён хочет спросить, в чём дело, но молчит, почувствовав, как Чимин настойчиво подталкивает его к подошедшему альфе. Чон Чонгук. Несмотря на то, что он — сын Чон Джугёна, актёра, о котором знал весь свет, СМИ пишут о нём ничтожно мало. Родители не утруждали мальчика съёмками в кино чуть ли не с младенчества, как делали многие звёзды, и не кидали его в пучину той жизни, которую он не выбирал. Источники утверждали, что Чонгук ходил в хорошую частную школу, окончил её экстерном на пару лет раньше, поступил в университет на музыкальное производство и, вроде как, сам сочинял музыку, но пока что безуспешно. На премьерах отца юный Чон всегда появлялся, чтобы сверкнуть белозубой улыбкой, и исчезнуть с радаров на неопределённое время, а тут… И вечеринка, и шампанское, и вообще. Тэхён вынимает из ведра, в котором хранятся бутылки, кусочек льда и прислоняет горящей щеке. В арендуемом отеле не душно, но дышать Киму всё равно нечем, будто перекрыты краники дыхания, и голосов вокруг совсем не слышно. Даже своего, смеющегося и растягивающего очередную незамысловатую реплику. Он стоит поодаль ото всех и боится снова прибиться к компании, в которой ему явно нет места. Фиолетовый свет рябит в глазах. — Весёлая вечеринка, — говорит Тэхён, когда Чонгук подбирается к ведру, чтобы положить в него выпитое шампанское. На фоне Чимин приветствует старых знакомых, подзывает их уверенным взмахом руки, как настоящий король. Те подчиняются. — Не похоже, что тебе весело, — пожимает плечами Чонгук. — Что-то случилось, или ты всегда такой кислый и нелепый? — Я не нелепый, — Ким растирает лёд по лицу, и холодные капли текут вниз к вороту водолазки. — Просто волнуюсь. Это первый раз, когда меня позвали на вечеринку. — Ты поэтому носился с проклятыми стаканами? — Да. У меня, кажется, случилась паническая атака, когда мы заговорили в первый раз. Поэтому прости, ладно? Не принимай на свой счёт. — Ладно, — Чонгук открывает новую бутылку. Шампанское шипит, как змея, у него в руках. На костяшках — какие-то ужасные татуировки, на которые смотреть невозможно без слёз, и Тэхён глядит на них и думает, что не такие уж они с альфой и разные. Они оба смахивают на полных идиотов, которые вообще непонятно, как здесь оказались, и которые явно не в курсе, как общаться и вести себя так, чтобы не вызывать у окружающих головную боль и желание прислонить раскрытую ладонь ко лбу. — Насчёт зубов, — говорит Ким. — Моя мама стоматолог. Могу выбить тебе скидку, если хочешь. — У меня виниры, — улыбается, сверкая, как бриллиант, Чон. — Никакой пирсинг не страшен. Ох. Тэхён многого не знает. Не знает, что приглашён сюда был не по счастливой случайности или воле фатума. Это уже случалось — не с ним «настоящим», но с тем, кем он был до этого вечера. Не знает, что не должен был встречаться с Хосоком в уборной, которому не следовало там быть. В тот вечер Хосок простоял возле Чимина, как приклеенный, и держал его за плечи, чтобы тот не свалился на пол от голода (потом ласково гладил друга по лопаткам, когда его тошнило желчью и алкоголем, прямо во дворе, пока Чонгук караулил и следил, чтобы никто не стал свидетелем такой пикантной сцены), а Тэхён так и просидел в кабинке всю вечеринку, боясь выйти и облажаться ещё больше. Ким не знает, что в своей — правильной — реальности он не разговаривал с Чонгуком ни о зубах, ни о нелепости и странностях, пока они не встретились у бассейна только пять лет спустя. Он бы облился самыми горькими слезами, если бы услышал, что никогда не держал Хосока за руку и не смеялся вместе с ним над собственными шутками.*
Хосок нервничает и почти сдирает пластырь с поцарапанной тыльной стороны ладони (он честно пытается себе хоть немного помочь и останавливается всякий раз, когда противный — чей-то — мамин — голос в голове говорит ему, что ничего страшного от одной ранки не произойдёт и если он не сделает этого сейчас, то всё равно причинит себе боль позже, только в большем масштабе), когда на его талию ложатся чужие ладони. Не Юнги. — А мы вас везде искали. Омега поднимает взгляд на подошедшего альфу в компании ещё нескольких — лица смазываются в одно большое лицо без примечательных черт и опознавательных знаков. В нос ударяет резкий запах тяжёлой древесины и смолы, дышать буквально нечем от количества феромонов, которыми не-Юнги, видимо, намерен задушить всех окружающих. Хосоку хочется прислонить оранжевый рукав пиджака к носу, как маску, но он стоически терпит из вежливости. Обидеть не хочет, да и обижать, если честно, страшно. Не поймут. — Поздравляю, — улыбается Чимин, тоже чисто из хороших манер. — Вы нас нашли. Это Чонгука Пак может и посылать, и материть. Тот друг, хороший парень, отличный компаньон с превосходным воспитанием, который не сделает ничего такого, чего можно испугаться и чем можно угрожать. Ресницами своими похлопает, сверкнёт улыбкой максимум — безобидный, кудрявый от природы мальчик. Хосок правда не понимает, почему Чимин его отталкивает, но решает не лезть не в своё дело. Его дело сейчас… где-то. Об этом Чон тоже думать не желает. — Вы тут веселитесь, как я погляжу, — говорит альфа, а слова эти встают поперёк горла. Чужая ладонь греет даже сквозь несколько слоёв ткани. — Суа, — вспоминает чужое имя Хосок, — как прошла презентация на прошлой неделе? Ты пропал с радаров. Всё хорошо? Кан Суа — молодой композитор. Модернист. Почти изобретатель новояза в классической музыке. Он написал музыку для новой постановки, в которой танцует Хосок. Кан Суа добавил несколько партий специально для талантливого и прехорошенького омеги, сочинил для него пару аккомпанементов и оперетту, которую периодически играл на репетициях, чтобы «размять пальцы», а сейчас вот и вовсе эти пальцы отстукивают ритм на Хосовской талии. Он услужливо делает вид, что ничего не замечает. Утыкается носом в телефон.Вы: Август, у нас же всё в силе? Мы встречаемся на вечеринке, верно? Я уже пришёл *-* Август? Ладно, если ты не хочешь меня видеть, то мог бы так и сказать.
Новых сообщений нет. Хосок смаргивает застилающую глаза пелену беспокойства, обиды и злости, потому что они с Юнги договорились увидеться на вечеринке ещё пару дней назад, когда им пришли раздельные приглашения. Хосок и Чимин пришли сюда в качестве обязательных сопровождающих Кан Суа, который каким-то образом втёрся в доверие отцу Чонгука и нравился почти всему «старому» поколению шоу-бизнеса. Амбициозный мужчина в самом расцвете сил и лет, ничего не скажешь. Юнги же был приглашён сам по себе. Захотел — пришёл, захотел — отказался. Хосок его ждал и ждёт, как идиот круглый. Вырядился, прихорашивался весь вечер, как перед первым свиданием. Идиот, идиот, идиот. — Зови меня Мерелин, — отвечает Суа, ловко подцепляя подбородок омеги пальцами свободной руки и заставляя его оторваться от созерцания автоматически погасшего дисплея. — Мерелин, — вторит Чон, не зная, куда деться от неловкости и как избежать нежелательного физического контакта. Всё это… странно, страшно. Оттолкнёшь — потеряешь роль, обрастёшь слухами какими-нибудь, от которых не отмоешься, или ещё что похуже. Позволишь сделать что-нибудь лишнее — потеряешься сам. Хосок не желает выбирать ничего из этого, он пришёл сюда только ради Юнги, с которым хотел увидеться. А Юнги, кажется, видеть его не хочет. Пьёт? Видится с другими? Просто игнорирует? Чон сжимает резиновый чехол телефона и выскальзывает из чужих объятий. — Мерелин, — Чимин хлопает музыканта по локтю в спасательном жесте и отвлекает его на себя. — Так прошло прослушивание? Выбил нам гастроли где-нибудь на Мальдивах? Хочу на море отдохнуть после концерта. — Я могу… — начинает было Чонгук. — Не можешь, — прерывает его омега. Хосок не отходит ни на пару шагов, ни на тысячу километров. Стоит, как приклеенный и прибитый, всё ещё переваривая произошедшее. Посмотреть в потолок, посмотреть на пол, посмотреть на фиолетовые в мерцающем — свет стабилен, это у Чона рябит в глазах — картины, зацепиться взглядом за ведро с шампанским. Ничего плохого не случилось. Мерелин всех так касается. Это просто Хосок едет головой от эмоциональных качелей в собственной жизни. Ещё пару недель он был готов собрать вещи и уйти от Юнги в любой момент, а сейчас ждёт его на вечеринке, которую мог бы и пропустить, притворившись больным. Август: Прости, голубка, телефон сел Кое-как нашёл розетку возле бассейна только сейчас Мы с Джуном приехали буквально пять минут назад Хочется от злости швырнуть телефон куда-нибудь в закрытое окно, чтобы то разбилось и впустило хотя бы немного свежего воздуха, но Хосок только вздыхает настолько глубоко, как может. Тэхён, внезапно оказавшийся рядом, отводит всё же его на пару шагов в сторону, что-то брякнув невпопад о диарее сточных труб и получив ответ кучу смущённых взглядов. — Ты в порядке? — спрашивает новый знакомый. — Он тебя облапал у всех на глазах. — Разве? — Хосок вскидывает рыжую бровь, подведённую коричневым карандашом. — Забей, это наши балетные штучки. Всё нормально. — Это буквально харрасмент. — Забей, — с нажимом повторяет Чон. — А ты знаешь, что это вообще такое? — Конечно знаю, — врёт омега. Собирает из ближайшего ведра с алкоголем пару подтаявших льдин и закидывает их в рот. Полощет горло, чтобы не стошнило от покалывающего во всём теле негодования. — Но это другое. Тебя что, никогда не обнимали альфы? — Нет, — Тэхён опускает взгляд на светлые пуговицы рубашки Хосока, чтобы не пялиться, как движется кадык на худой шее. Он впервые видит кого-то, кем так долго восхищался со стороны, так близко. И Чон… намного красивее, чем на самых качественных фотографиях, да ещё и такой приветливый, солнечный, светлый, замечательный! Тэхён долго готовился к вечеру и знал, что никто не будет добр к нему просто так, что ему придётся постараться, чтобы влиться в незнакомое общество, а тут… — Ты что, плачешь? — одними губами произносит Хосок и беспомощно оглядывается по сторонам. — Эй, Чудо, не надо, ладно? Ничего плохого не произошло. Я в порядке. Серьёзно. От злости на Юнги не остаётся ни следа. Может, она и не исчезает вовсе, но сейчас точно не до собственных драм. На его руки свалился ребёнок. Правда, сколько Тэхёну? На вид лет девятнадцать. Может, чуть меньше или чуть больше. Хосок в его возрасте на вечеринки не то чтобы не ходил, но и дома не сидел — особенно после знакомства с Чимином и началом взлёта проекта Agust D, — поэтому он в состоянии представить, какой спектр эмоций испытывает плачущий перед ним подросток. — Я хочу к маме, — шмыгает носом Ким. Он чертовски пьян, а вокруг слишком много стресса, звуков, запахов, всяких шуток, разговоров, касаний и других опасных вещей. — Я вызову тебе такси, — Хосок невесомо гладит спину Тэхёна, пытаясь успокоить и укрыть от любопытных взглядов. Не хватало ещё, чтобы про них говорили всякое. Малыш точно не виноват в своей реакции: кто-то по пьяни кидается в драки, как один молодой человек, с которым Хосок отчаянно не может встретиться весь вечер; кто-то липнет ко всему, что движется, а что не движется, то двигает и липнет; кто-то ругается, смеётся, слишком много говорит; кто-то затихает, как мышь, а кто-то — истерит и плачет. Если бы Тэхён кинулся на него с кулаками, то Хосок точно проиграл. — Ничего, такое бывает, — говорит Чон, будто сам себе. — Посадим тебя в машину, поедешь домой. Давай, набирай адрес, — Ким сквозь слёзы попадает по электронным клавишам. — Я буду видеть, где ты. Если водитель отклонится от маршрута, то я сразу же вызову полицию и сам весь город на уши поставлю. Всё хорошо, Чудо. Не нужно плакать. Оказавшись на выходе, омега подзывает к себе одного из охранников и объясняется коротко. Уже через несколько секунд один из двухметровых шкафов, которые внушают ужас всем окружающим, готов ехать с Тэхёном хоть на край света, хоть в спальный район, где обитает семья малыша Тэтэ, и вытирать ему сопли всю дорогу. Хосок облегчённо вздыхает, напоследок протерев оранжевым рукавом пиджака — надо же! В темноте светится! — лицо нового знакомого и обняв его вместо прощания. Пусть едет домой, к маме. Дома всегда всё становится проще и лучше. Ну, у нормальных людей. У тех, у кого есть дом. Чон какое-то время устало и смятено смотрит вслед удаляющейся машине (одна сторона перевешивает другую под весом охранника), а после его застигает врасплох знакомый высокий голос, который он точно не ожидает услышать: — Из тебя получится замечательный папа, — Чонгук усмехается, устроившись всего в метре от омеги. — Твоему будущему мужу повезёт. Весь в чёрном, под стать Чимину. Только чёрное это — какая-то подростковая футболка с железными кольцами и рваные джинсы. Не Чёрный лебедь. Хосоку только сейчас удаётся рассмотреть альфу, но он не находит ничего интересного, кроме подростка, который пытается притвориться крутым парнем, чтобы впечатлить непонятно кого. Кажется, это их первый разговор с глазу на глаз. И как реагировать на сомнительный комплимент? — Скорее, нянька, не родитель точно, — пожимает плечами. — Ты всё это время шёл за нами? Мог бы и помочь тогда, а не прятаться. Но Чонгук только пожимает широкими плечами. Выделывается. — Сигареты не будет? Ты же куришь, верно? Хосок окидывает взглядом великовозрастную детину — ещё одну — и усмехается: — Не будет. Лучше покажи, где тут бассейн. Хочу посмотреть на звёзды.*
Бассейн пустует. Хосок проходит вдоль пустых шезлонгов и тихой воды, выбирая местечко получше, пока не видит заряжающийся от белого проводка телефон на одном из кофейных столиков, стилизованных под гавайское плетение. Под прозрачным, чуть пожелтевшим от времени чехлом покоится их с Юнги фотография, которую омега самолично вложил туда ещё год назад. До август-тура, ссор, нелепых драк и раздувшихся скандалов. Все вокруг ждут теперь, когда они расстанутся. Гадают по рисовым и кофейным зёрнам о дате скорой разлуки, подбирают заголовки для газет, пишут для несуществующих интервью. Даже сам Хосок уже готов был отпустить и забыть эти отношения, как страшный сон. А теперь он, вроде как, совсем не готов. А теперь, вроде как, Август пытается что-то наладить и показывает, что ему не всё равно. Они ещё не сдались. Они ещё есть друг у друга и готовы бороться. Правда же? Если Юнги сделает хоть один шаг навстречу, то Хосок сорвётся с места и пробежит тысячу шагов. Десятки тысяч. Миллионы. Чон садится на шезлонг под стеклянным куполом крыши. И зачем делать бассейн в отеле, притворяясь, что это — море? Песка бы насыпали, тогда уж, раз и кушетки поставили, и столики. Темно, только луна освещает холодный кафель и пропитанную хлоркой гладь воды. Хосок смотрит на открытое приложение такси: машина двигается по заданному маршруту. Слышится музыка вдалеке. Голосов — нет. Даже в голове. Юнги входит в помещение, как мартовский ветер. Неожиданно, но с предзнаменованием. — Привет, — говорит Чон, приподняв уголки губ в улыбке. — Привет, — кивает ему Мин. Он садится на соседний шезлонг и ставит на столик между ними огромный стакан апельсинового сока. — Ого, — удивляется Хосок, завидев размеры принесённой тары. — Больше похоже на вазу, чем на бокал. — Это и есть, — серьёзно произносит Юнги, — ваза. — Чего же не ведро? — со смешинкой спрашивает. Ловит это «хи-хи», хоть усталое и немного вымученное. Вечер — длинный, а ночь обещает быть ещё длиннее, но рядом с нужным человеком не так уж и важно, какое время суток за окном. Окнами. Тысячей панорамных окон в прозрачных рамах. Хосок откидывается назад на локтях, едва не падая с шезлонга, и смотрит на верх. Там звёзды за прозрачной крышей и далёкие туманности, которые не разглядишь без специального телескопа. — Все вёдра уже заняты, как и стаканы, — Юнги перемещается на сидение омеги. Двигает его в сторону наклонённой спинки. — Почти как у Шекспира, — их бёдра соприкасаются, разделённые двумя плотными слоями их брюк. — Будь собой, остальные роли уже заняты. Только с вазой. — Это Уайльд, — лениво поправляет Мин. — Шекспир писал немного по-другому. — Разве? — не особо удивляется Чон. — Он англичанин? Все англичане пишут одинаково. — Не совсем, — лёгкая улыбка трогает лицо Юнги, как будто он видит что-то милое, а не рассказывает своему парню очевидные вещи о литературе. Стихи читает, Шекспировские. Все наизусть, как с книжки — альфа самом себе удивляется, что ещё помнит их. Казалось, что должны были забыться за почти десять лет: он учил их, чтобы впечатлить Хосока во время одной из прогулок и вызвать у него это восхищённое «вау» лицо, — но не забылись. Всё это время лежали нетронутыми в памяти, теплились. Юнги никому стихи не читал, кроме Хосока. Рэп на публику и комки собственной рефлексии, изложенной и разбавленной хлёсткими метафорами, не считаются. Здесь другое, что-то выше, самому Мину не принадлежащее; всё, что в голове его и из головы — шелуха. Он смачивает горло апельсиновым соком. Пьёт из вазы, мол, так и нужно. Хосок смотрит на Юнги, любуется его ладным профилем в свете луны и полупрозрачных звёзд и хочет сказать так много, но слов не находит. Он хочет рассказать и о малыше Тэ-тэ, которого встретил в уборной, пока прихорашивался в надежде потом как бы «случайно» столкнуться с Юнги в зале; и о Чимине, который ест ватные диски вместо обеда и на которого без слёз не взглянешь; и о дурацком Чонгуке, который рядом трётся, а помочь — не помогает; и о Кан Суа, Мерелине то есть, с его липкими пальцами и ужасным поведением. Хотя нет, о Кан Суа он совсем говорить не хочет. Нечего мутить воду из-за пустяков. О себе тоже поговорить не может почему-то. О своих чувствах, мыслях, страхах, разрывающих голову. — Я соскучился, — произносит Юнги после долгого молчания, которого Хосок совсем не замечает. — Да, вечер был долгий. — Нет, я не про сегодня. Я про вообще, — Мин вынимает из стального портсигара две сигареты. Одну — себе, другую — возлюбленному. — Разве тут можно курить? — осторожничает Чон, но предложенное принимает. — А что нам сделают? Выгонят? Омега утыкается в плечо чёрно-красной клетчатой рубашки альфы и смеётся несколько секунд, чтобы замолкнуть снова. Потереться носом, отыскивая тепло и успокоение. Аромат апельсинового дерева и нотки спелого арбуза — лёгкий, свежий запах, от которого внутри всё сворачивается и разворачивается одновременно. Расцветает нежными цветами в солнечных лучах августовской погоды. Отстраняется наконец, успокоенный и обласканный одним лишь присутствием. — Я злился на тебя сильно, — находит в себе силы Хосок. Сам не верит, что не трусит. — А сейчас сижу и будто не злюсь совсем. — Почему злился? — Юнги чиркает зажигалкой. — Думал, что ты не придёшь, а если и придёшь, то тебе не будет до меня дела и я весь вечер проторчу в компании раздутых индюков, пока ты будешь с другими… другими. Развлекаться, отрываться, пить там. — Ещё нюхать скажи, — усмешка на лице, но Мин успокаивающе гладит его по спине. — А ты нюхаешь? — испуганно спрашивает омега, вдруг бледнея. — Скажи, что ты не нюхаешь. — Нет? Вроде, не нюхаю, — уголок рта дёргается, а рука на спине замирает. — Это долгая история. — Я послушаю. — Даже не проси, — отмахивается Юнги. История правда идиотская. Он прям представляет, как возьмёт и скажет: «Знаешь, несколько лет назад мы расстались. Я на фоне потери стал употреблять кокаин, натворил кучу дел, всё растоптал и разрушил, а потом умер. Ты, кстати, помнишь дружка Чимина? Ты за него замуж вышел. Но не переживай, я, вроде как, вернулся во времени и пытаюсь всё исправить. Вот такие дела». Хосок после этого лично его в нарколожку сдаст, а потом отведёт под ручку в кабинет отца для дополнительных расспросов и психологических тестов. Отец поставит ему шизоаффективное и начнёт кормить таблетками. Прям как в детстве. Фантастика. Хосок пытается прочесть хоть что-то в реакции Юнги, но тот для него закрытая книга. — Симпатичный пиджак, — говорит Мин, чтобы разбавить тишину. Чон его пихает в плечо. Затягивается сигаретой и продолжает молчать. Обижается, значит. Вообще-то, имеет полное право. Если бы альфа узнал, что его парень чисто гипотетически может нюхать кокс после длительного запоя и угрозы расставания, то он бы не просто обижался, а прямо лопался от обиды. Может, нет. В конце концов, у Хосока есть все основания для абсолютно любой реакции. — Я ничего не употребляю, — Юнги смотрит, как пепел падает с сигареты на пол. Чего же не песок? — В прошлом у меня были такие мысли, но не сейчас. — Как они вообще у тебя могли появиться? — хмурится омега. Тушит дымящийся уголёк о подошву кед. — Ты же знаешь, как это опасно. Идиот. — Язва. Снова пихает альфу в плечо, а после, замерев на пару секунд и взвесив все «за» и «против», толкает ещё раз — уже с большей силой и усердием. Мин отвечает ему лёгкой щекоткой: пробегает пальцами по шёлковой белой рубашке по подмышкам, рёбрам и животу по кругу, — этого достаточно, чтобы Хосок рассмеялся, раскраснелся и весь наэлектризовался. — Окей-окей, — отмахивается он от несерьёзных прикосновений. Не хочет, но всё равно пляшет под дудку Юнги, да и рад такой возможности. Лишь бы продолжать сидеть с ним просто рядышком. Даже разговоров и стихов не нужно, ничего не надо, кроме обычного человеческого присутствия. Ни бассейна, ни звёзд, ни вечеринок, ни… телефон жужжит, оповещая, что такси уже подъезжает к дому семьи малыша Тэ-тэ. Быстро, однако. Чон уверен, что таксист игнорировал все красные сигналы светофора и жал на педаль газа до отупения, лишь бы избавиться от пугающего охранника и Тэхёна, который наверняка протрезвел и стал разговаривать обо всём и сразу. Хосок хватает руки Юнги, закидывает их на плечи и тянет его всего на себя — хихикает, представляя, как новый знакомый наверняка завёл разговор о чём-то вроде диареи, зубах и соплях. Вполне в духе малыша Тэ-тэ. Он откладывает телефон на столик и закрывает глаза, отдаваясь приятной вибрации в шее. Мин гладит омегу по загривку с тонкими светлыми волосами, уже жёсткими от химической краски. А после отстраняется, глядит на нелепый ярко-оранжевый пиджак, растрепавшиеся белые волосы и горящие тёмной ночью глаза. Сердце тает, греется, сжимается, жжётся. Чон сам ластится к нему, как ласковый котёнок. — Ты самый красивый на этой вечеринке, — говорит будто не своим голосом. — Спасибо, что пришёл сегодня. Хосок не знает, но однажды они уже сидели вдали ото всех на крупной пирушке. Вместо бассейна были деревянные ступеньки лестницы, а вместо апельсинового сока — дешёвое пиво, которое Юнги тогда искал по всему городу. Хотел выделиться, впечатлить. Он тогда волновался почему-то, хотя знал, что Хосок точно приедет на праздник и они обязательно пересекутся, если не намеренно, то случайно точно, а потом сидел, потел ладошками, подбирал слова и клялся себе запомнить каждую секунду, потому что секунд этих было катастрофически мало, а память у самого Мина была, как очень плохая CD-карта, которую невозможно ни прочесть, ни отформатировать. Кажется, в ту ночь на Хосоке тоже было что-то оранжевое. Такое же несуразное и смешное. То ли кардиган, то ли свитер. И он был тогда самым красивым на свете. Всегда самый красивый. — Хочешь искупаться? — Юнги даже не спрашивает. Утверждает, скорее, но с вопросительным тоном для вежливости. Поднимается сам и Хосока с собой тянет, сжав в кольце рук. До воды всего три шага. Донесёт. — Что?! Стой! Подожди! — голос омеги быстро соскакивает на визг. — Пиджак дай снять! Он чужой. — Отнесём в химчистку, — пожимает плечами альфа, но всё же поддаётся уговорам. Стягивает с омеги ненужную одежонку (тот выпадает из неё, как из мешка) и отбрасывает на пустующий шезлонг: — Задержи дыхание, — предупреждает. Они падают в ледяную воду, как две атомные бомбы, сплетённые в одну. Хосок плохо плавает — не умеет почти, если вернее — и держится за чужие плечи, как за единственное спасение. Сжимает чёрную толстовку — кто приходит на вечеринки в толстовках? — в кулаках и жмурится до белых кругов на тёмном полотне век. Вот и звёзды без телескопа, целые туманности в распоряжении! Воздух режет лёгкие вместе с запахом хлорки и собственным смехом. — Вода огонь! — кричит Хосок, будто оглох. Барахтается одной рукой, второй продолжая держаться за своего парня, пока не осознаёт, что вода ему по грудь максимум. Юнги смотрит на это представление. Думает и не думает одновременно, в голове так звеняще пусто и полно: Хосок. Хосок. Хосок. Его губы, его кожа под раздутой от влаги ткани — шёлковой, которую мочить, вообще-то, нельзя ни в коем случае, — его смеющиеся глаза, его дыхание, пальцы на плечах Юнги. Хосок кусает его за нижнюю губу, толкается языком в рот, как незваный, но настойчивый гость. Обхватывает лицо дрожащей от внезапного холода рукой, перебегает ею к мокрому затылку и надавливает слегка, вгоняя их мокрый, неосторожный поцелуй — на зубах скрипит вкус сладких апельсинов, сигарет и всего, что Хосок любит так сильно, что ему сносит голову. Вообще, целоваться Чон любит нежно — очень долго, растягивая удовольствие, как дрёму. Губ обычно не кусает, не таранит языком дёсны, не вжимает и не вжимается; а сейчас припадает так отчаянно, бросается, как оголодавший. Юнги позволяет ему вести. Лишь обхватывает омегу под поясницей, поднимая его в невесомости бассейна, и тот обнимает альфу ногами. Сжимает лодыжки так плотно, что пяткой может почувствовать позвонки чужой спины под намокшей толстовкой. Простых поцелуев Хосоку будто мало. Он губами собирает капли с бледного лица Юнги. Горячее дыхание щекочет его щёки, посылая стаю мурашек по всему телу и разгоняя кровь от кончиков пальцев до заинтересованно дёрнувшейся крайней плоти. Обсасывает мочку уха, зубами сжимает металлическую серёжку и языком расстёгивает податливую застёжку, чтобы никакие украшения не отвлекали его от увлекательного выцеловывания. Ухо горит, когда настойчивые губы отстраняются от него всего на секунду. Сплюнуть. Юнги чувствует, как Хосок убирает руку с его плеча, а потом слышит глухой стук где-то с боку. Это Чон просто-напросто отбросил его серьгу в сторону, и что-то в голове у Мина щёлкает, как предохранитель. Накрывает пеленой похлеще эйфории. Он не знает, что возбуждает больше — сам Хосок или его отчаянная неаккуратность, совершенно омеге не свойственная. Хосок, на его памяти, всегда действовал осторожно и выверенно, будто просчитывая все свои шаги наперёд, как в танце. Но Юнги совсем не против открыть для себя нового Хосока, который подгоняет его одним дёрганым движением щиколоток. Мин сжимает худые ягодицы под своими ладонями. Говорит без слов: ну же, я здесь, я никуда не денусь, я с тобой, — и он уверен, что Чон всё поймёт и расшифрует правильно, потому что, кажется, у них в программу зашиты два совершенно разных языка, которые переводят одну и ту же историю по-разному. Его ладони скользят вверх, под мокрую рубашку, облепившую половину тела, как вторая кожа. Бегут вверх бездумно, к крыльям-лопаткам, и очерчивают их по маршруту скульптора, который решил поиграть с совершенством и случайно сотворил Хосока. Привил ему солнечный свет и буйный ветер, вдохнул столько силы и стойкости, сколько способно принять человеческая душа, и заточил в хрустальную кожу, как в самый прочный, самый хрупкий сосуд. — Ты битбоксишь, — шепчет ему в губы Чон, игриво хлопает по затылку. — Битбокс-мастер. — Сам такой, — Мин подцепляет нижнюю губу омеги зубами в отместку. — Иди ко мне. — Идиот. — Язва. Хосок разочарованно стонет в поцелуй, когда Юнги убирает руки с его спины, но лишь для того, чтобы обнять парня снова, ещё крепче. Чон дуреет от каждого прикосновения. Не хочет останавливаться, тормозить себя на полпути и отпускать не хочет — хочет сильнее, жёстче вжаться и сжать до синяков и боли. До видимых отметин, до содранных губ и застуженных лёгких, чтобы потом две недели валяться в кровати и принимать поцелуи-извинения, щёки дуть в шутливых обвинениях и дышать в ингалятор. Чтобы Юнги был рядом, был только его-его-его. Не в сообщениях, не на снимках, не в глупых стишках, а на самом деле. По-настоящему. Вот так Хосок хочет, никак больше. Голова кружится, когда альфа сжимает его член. Гладит разгорячённую плоть большим пальцем под толщей ледяной воды и плотной белоснежной тканью. Выверенными, старательными движениями доводит до крайней степени бешенства, и Хосок не желает знать, откуда Юнги научился такому и когда. Нет, он подумает немного позже. Соображалка всё равно не работает. Чон задыхается, дышит в поцелуе — чувствует, как его слюна давно смешалась со слюной Мина, и вкус этот самый блаженный из всех, что он когда-либо пробовал. Кожа распыляется под уверенными прикосновениями. Хосоку тесно и в одежде, и в собственном теле, когда мир сжимается до пальцев Юнги на его члене. — Джей, — зовёт, как свозь бушующие волны, альфа. И когда они прекратили целоваться? — Джей, дыши. И он дышит. Хватает ртом воздух, пальцами пытается ухватиться за него, но натыкается лишь на подставленные плечи. Сжимает и кончает. Сухо, без лишнего звука и высоких нот, которые — непроизнесённые, невыпущенные — отдаются в подкорке мозга, как стрекотание треугольника в тишине балетной партии. Он видит, как Юнги смотрит на него, но не может понять, смотрит ли он на Юнги в ответ. Перед глазами плывут белёсые звёздочки. Где-то через секунду до Хосока доходит, что это порвалась его жемчужная цепочка. В голове ни голосов, ни звонких мыслей. Только музыка.