Когда-то цена правды меня пугала.
Теперь я спрошу — какова цена лжи?
Мэри не думала, что прошлое ее нагонит. Нет, не та часть ее судьбы, связанная с работой по заказу, оружием, смертями и чужой болью — этот бумеранг был лишь вопросом времени. Мэри не думала, что ей о себе напомнит та глава ее жизни, что была связана только с ее личной потерей. У профессиональных киллеров не может быть привязанностей. Свой дом, любимый человек, семья, друзья — это непозволительная роскошь для тех, кому на роду написано всегда оборачиваться через плечо, проверяя, не идет ли кто-то по их следу. Мэри… А точнее — Роза — как ее звали в те времена, допустила непозволительную ошибку. Она поверила, что сможет перехитрить систему, которая ее вырастила, воспитала и дала ей в руки оружие. Конан Дойл кивнула: — Судя по набору навыков ты, очевидно, бывший агент разведки или киллер. Говоришь без акцента, но вряд ли ты британка. Подозреваю, ты в бегах и от кого-то прячешься. Живешь под чужим именем. Роза полюбила — так, как любят многие из нас: такая любовь может быть далеко не первой, но встречается в жизни лишь однажды — для того, чтобы показать нам, что люди веками вкладывали в это слово. Она полюбила так, что готова была оставить позади вырастившую ее школу КГБ, уже получившую в те времена другое имя, и начать свой путь. Роза не знала, что система никогда никого по-настоящему не отпускает. Когда она проснулась на утро в палате и спросила, когда ей принесут ребенка, медсестра как-то засуетилась и быстро ушла. Когда вокруг ее больничной койки стали собираться врачи, Роза сразу все поняла. Ей — двадцатилетней девчонке — уже тогда не казалось, что мир после этого рухнет. Во всяком случае, не ее мир, не тот, к которому ее приучили. Тело ее ребенка ей так и не показали. Роза привыкла верить тому, что говорят люди в форме — не столь важно, военной или медицинской. Она поверила и, когда ее тень покинула больницу, Роза вернулась к своей привычной жизни без оглядки на то, что с ней случилось. А потом наступил 1991 год и мир, в непоколебимости которого она была уверена, все же рухнул. Она навсегда уехала из страны — во многом из-за того, что с ней теперь прочно ассоциировалась ее самая большая потеря. Та ее любовь — самая большая, самая сильная — тоже осталась в прошлом, как напоминание о странице так и нерассказанной истории, которая навсегда закончилась, не успев начаться. За следующие двадцать лет она увидела немало стран и лиц, сменила множество разных вариаций формы, имён, многое потеряла и многое намеренно оставила в прошлом. Роза оборачивалась через плечо исключительно для того, чтобы проверить, не идет ли кто-то за ней. Она не видела смысла смотреть туда для чего-то другого. Когда она наконец остановилась, она недолго думала, прежде чем выбрать себе новое — последнее, как она надеялась — имя. Мэри взяла себе имя дочери, которую ей даже не дали на руки. Ей казалось, что это будет правильно — боль со временем превратилась в стимул идти дальше, и Мэри Элизабет Морстэн посчитала, что нося имя своей не успевшей пожить дочери, она проживет свою новую — спокойную — жизнь за нее. На ее забытой Родине говорили — тайное всегда становится явным. Мэри помнила эту мудрость и, возможно, даже отчасти верила в нее. Однако она никогда не думала, каким хитрым образом эта мудрость раскроется в ее собственной жизни. Когда Майкрофт позвонил ей поздним вечером, Мэри мало удивилась — она помнила старшего Холмса еще из своей прошлой жизни, когда он нанимал ее команду. У нее не было причин ему не доверять — забавно, но гарантом ее безопасности были даже не их общие с мистером Британское правительство секреты, а привязанность к ней доктора Конан Дойл — женщины, которую Майкрофт Холмс никогда бы не позволил никому ранить, и уж тем более — не ранил бы сам. Мэри вошла в гулкое складское помещение — излюбленное место для тайных встреч агентов и тех, кто их нанимает. Холмс уже был здесь, он стоял в центре зала в свете фар припаркованного за его спиной черного автомобиля. — Чем обязана такой честью, Майкрофт? — спросила Ватсон, и ее голос рассыпался эхом под сводом помещения. — Пожалуй, как в старые и добрые времена, — она приблизилась к Холмсу, который, говоря с ней, ковырял бетонный пол острием своего уже ставшего легендарным зонта. — Хочу предложить Вам сделку. — Сделку? — Мэри остановилась в паре метров перед ним и сложила руки на груди. — Какого рода? — Ваш профиль, — уклончиво откликнулся мужчина, наконец посмотрев на свою гостью. Он махнул рукой папкой, которую держал в свободной от зонта руке. — Мы все знаем, что грядет, миссис Ватсон. Мой брат думает, что именно Вы руководите «Мориарти» из тени. Женщина сделала непроизвольный шаг назад: — Вы шутите? — она вздернула головой, откидывая с лица непослушную прядь. — Вам больше всех должно быть известно, что это совершенно точно не я. Холмс усмехнулся — холодно и отчего-то немного горько, и из-за слабого освещения этого его выражения лица показалось Мэри несколько зловещим. — Боюсь, одного моего честного слова моему брату будет недостаточно, — он выпрямился. — Я чьего будет достаточно? — Это мой запасной план. — А какой основной? Майкрофт кивнул: — Ностальгический диалог, не находите? Все это мы уже проходили… — он опустил голову. — Майкрофт! — одернула его Мэри. — И всякий раз в конце подобного диалога я предлагал Вам работу, ведь так? — мужчина вновь посмотрел на собеседницу. — Этот раз не исключение. Служба на меня будет гарантом Вашей непричастности к делу «Мориарти». Миссис Ватсон на мгновение показалось, что в помещении совершенно не осталось воздуха. Она задохнулась от возмущения и несколько секунд не могла найти слов. Наконец она расправила плечи и шагнула вперед, указывая на Майкрофта пальцем: — Вы идиот, если думали, что я соглашусь! «Служба»? Это закрытая страница, и я больше никогда ее не открою, что бы не было ценой за это. У меня семья, у меня новая жизнь у меня… — Дочь? — спросил Майкрофт. — Да! — Насколько я знаю, дочь у Вас была и до этого, — сухо проговорил он. Мэри плохо помнила, что было после этого. Она запомнила лишь то, как захлопнула рот, скрипнув зубами, а Холмс махнул папкой в своих руках. Дочь Розы не умерла от осложнений после родов, как ей сказали в далеком 1990 году врачи. Ее забрали для того, чтобы Роза не уходила со службы. Кадров не хватало, денег в стране становилось меньше, и начальство не хотело отпускать такой ценный кадр ни в декрет, ни в отставку. Мэри помнила, как молча слушала то, что рассказывал Майкрофт, и шок от того, что она слышала, боролся в ней с непониманием того, почему Холмс это говорил. Мэри помнила, как быстро и пронзительно остро она все осознала, когда из тени за машиной в ее сторону двинулся женский силуэт и, когда лицо «незнакомки» осветили фары, она увидела на знакомом лице то же выражение непонимания, что в этот момент отразилось и, пожалуй, на ее собственном. Единственное, что Роза успела сказать врачам, уносившим ее новорожденную дочь, это имя. То самое, что теперь носила сама в память о ребенке, который должен был стать символом ее новой жизни, а стал траурным венком на ее мечтах. Мэри помнила дрогнувшие губы Элизабет Рикман, смотревшей на нее из-за спины Майкрофта Холмса. — Я вижу, что вариант со службой Вам не подходит, — сказал в ту секунду тот. — В таком случае я помогу Софи найти информацию, подтверждающую Ваше алиби на все годы, которые… Мэри не помнила, как она развернулась и бросилась прочь. Она и потом не могла ответить себе на вопрос, почему она так быстро ушла оттуда. Наверное, когда твое давно погребенное прошлое оказывается от тебя на расстоянии в несколько шагов, принять его страшно. И все-таки коварная штука — жизнь. Мэри облетела полсвета, сменила имя, избавилась от акцента, вытравила из себя родной менталитет и перестала вспоминать о безвременно покинувшей мир дочери, а прошлое — тяжёлое и беспощадное даже перед течением лет — всё же настигло её, приведя не менее запутанной дорогой ту, кого она потеряла, в ту же самую точку, где оказалась после стольких побегов Мэри. И все-таки коварная штука — судьба. Иногда можно не знать родной матери, но тем не менее пойти по тому же пути, что и она. Мэри не знала всей правды о Элизабет. Та тоже знала далеко не всё. Мэри и Элизабет не искали встречи друг с другом ни когда Софи погибла от пули, ни когда она чудесным образом вернулась. На оглашении ее завещания они, кажется, и вовсе не встретились взглядом. А потом дело «Мориарти» закончилось. У многих остались вопросы и чувство недосказанности, но и Мэри, и Элизабет прекрасно знали, что значит по-настоящему большой секрет. Они не задавали вопросов Софи. И уж тем более не задавали их друг другу. И только иногда, когда все уже совсем, казалось, забылось, в какой-то из многочисленных вечеров, проводимый у горящего камина на Бейкер-стрит в их разношерстной компании друзей, они, уже вновь говоря между собой о чем угодно, порой ловили взгляд друг друга. Пристальный. Изучающий. Холодный. Такой, какой бывает только у тех, кому на роду написано оборачиваться через плечо только за тем, чтобы проверить, не идет ли кто-то по их следу.