Нож с историей

— Тащи ещё эля, пацан. Бишоп понуро слез с табурета и поплёлся за новым кувшином. Убогая хижина утопала в густом мраке осеннего вечера и залежах липкой грязи. Хорошо, что Терхом не особо обращал внимание на чистоту, и показное махание метлой раз в пару дней помогало Бишопу избежать очередного нагоняя. Чаще всего помогало. Бишоп наклонился за кувшином и тут же сморщился от тянущей вдоль рёбер боли. Ни ученик, ни уж тем более сын не был нужен приютившему его охотнику. Это Бишоп уяснил уже давно. Но жаловаться сироте не полагалось, и жители их зачуханной деревеньки по несколько раз в день удосуживались напомнить, что если бы не милость Терхома, сдох бы он с голоду ещё юнцом. И смотря в их угрюмые, вечно искривлённые злобой и недовольством лица, Бишоп не сомневался в правоте этих слов. Проблесков доброты от жителей богами забытого среди зловонных болот Дозора Рэдфеллоу ждать не приходилось — каждый здесь жил себе на уме и выживал, как мог. Добрососедство в этих краях было не в чести, а судьба осиротевшего после очередного лусканского налёта мальчишки стала лишь очередным досадным неудобством. Никто не удосужился даже имени его запомнить — слишком были заняты делёжкой имущества покойных. Ему же в наследство осталась лишь фамилия родителей — Бишоп. И даже их светлые образы, что он хранил как единственную имеющуюся в собственности ценность — были фальшивкой. На самом деле не помнил он их совсем, и могло статься, что и людьми-то они были вовсе не ласковыми. Но Бишопу хотелось представлять их иначе. По ночам он иногда позволял себе помечтать, каково было бы расти в доме, наполненном смехом и запахами свежих пирогов. Расти привычному к ласкам и тёплым словам, и знать, что рядом есть те, кто тебя любят и оберегают. Но пришлось ему учиться беречь себя самому. За годы, проведённые с Терхомом, Бишоп развил особое чутьё — нутро зудеть начинало от приближения опасности — и умение затаиться так, словно и нет его вовсе в пропахшей перегаром избе. Но порой — когда запасы сивухи в доме кончались — Терхом трезвел и брал его с собой на охоту. В глубинах Топей Мертвецов Бишопу дышалось легко и спалось очень сладко под задорное стрекотание сверчков и гулкое уханье сов. Здесь он мог лазать по замшелым камням таинственных развалин, запихивать в рот сочные горсти ягод и разглядывать звёздные узоры ночного неба. Влажные объятия болот помогали хоть ненадолго забыться и ощутить вкус иной, свободной жизни. Преображал лес и Терхома — охотник стряхивал с себя хмельную сонливость и становился похожим на матёрого зверя, неумолимо идущего на запах крови. До обучения он снисходил редко, но Бишоп внимательно следил и вбирал любые крохи знаний, что удавалось уцепить — как выслеживать дичь и ставить силки, как укрыться в лесу и одним ударом ножа добить пойманную добычу, — и каждая из них добавляла плоти бережно вынашиваемой мечте о том, как однажды он покинет ненавистный Рэдфеллоу и сможет жить сам, промышляя охотой. В последнее время Терхом, правда, отчего-то смягчился: стал чаще трепать Бишопа по лохматой голове, исправно звать к ужину, заводить слезливые беседы про одиночество и жестокость реальной жизни, и даже делиться с ним элем. Вот и сейчас — не успел Бишоп поставить кувшин, как Терхом выхватил его и плеснул в обе кружки, разливая по столу лужи слегка пенящейся жидкости. Одутловатое мужское лицо уже раскраснелось от выпивки, глаза сузились в мелкие щёлочки, а в неряшливой щетине поблёскивали капельки пота. Бишоп с отвращением отвёл взгляд и уткнулся в глиняную кружку, но пахло оттуда не лучше: слежавшимися тряпками и кислыми дрожжами. — Знаю, бываю я с тобой суров, парниша, — икнул Терхом и растянул блестящие от жира губы. — Но, поверь, узнать о том, что жизнь драная сука, стоит как можно раньше. Ты ещё спасибо мне кажешь, шо уму разуму учил. Бишоп громко втянул носом воздух, убрал руки под стол и уже там с силой стиснул кулаки. Натянувшаяся на костяшках кожа тут же заныла в местах свежих мозолей. Рассказал бы он, что думает о своём обучении, да неохота очередной раз ссадины и синяки залечивать. Терхом достал из-за пояса свой охотничий нож, отрезал от тощей, изжаренной до деревянной жёсткости курицы кусок, и принялся его обгладывать. Наблюдать было противно, но рот всё равно наполнился вязкой слюной — от доставшегося ему ломтя хлеба уже и крошек не осталось. «Обзавёлся бы Терхом какой-нибудь бабой, что ли — глядишь, и жили б по-людски» — думал Бишоп, вспоминая, как деревенские девки охаживают своих мужиков кто мокрой тряпкой, а кто кочергой, выгоняя тех на заработок. Да вот только жители Рэдфеллоу охотника всё больше сторонились — видать, от того, что морда у Терхома была кривая и вечно пьяная, — и вспоминали о его существовании, только когда нужда припрёт, аль тварь какая с болот овец таскать повадится. Размышления прервала глухо упавшая в пустую плошку куриная нога. — Жри уж, пока я добрый. Хрустя костью и старательно высасывая костный мозг, Бишоп любовался воткнутым в столешницу ножом. Огонёк свечи плясал в отполированном лезвии, а тёмное дерево так и манило прикоснуться. — Шо, нравится? — хрипло усмехнулся Терхом, а потом вдруг вырвал клинок из дерева и протянул Бишопу. — На, держи — твоим теперь будет. Бишоп нахмурился, ожидая подвоха, но мелко подрагивающая рука настойчиво протягивала ему оружие, и мальчишеские пальцы с восторгом сжали масляно поблёскивающую рукоять. — Запомни хорошенько: когда придёт срань, встречать её придётся одному. Никто тебя спасать не кинется. Так шо учись себя защищать. Бишоп взвесил нож на ладони — тёплая рукоятка была великовата для его пальцев, но приятно утяжеляла руку. Ему вдруг почудилось, что лезвие тонко запело, а рыжие отсветы в глубине стали подхватили стук его сердца. — Ты ведь уже не дитё, верно? — ощутимо хлопнув его по плечу, ухмыльнулся Терхом. — Может, и с собственным луком управишься, а? Я мог бы выменять подходящий у Сула, коль следующая охота удачной выйдет. Шо кажешь? — Да, здорово было бы, — невольно улыбнулся Бишоп, продолжая крутить в пальцах едва приобретенное сокровище. Бросившееся вскачь воображение тут же отрисовало желанные картинки: изящный изгиб лука, звон натянутой тетивы и стрелы, что повинуются его воле. — Шо ж, поглядим на твоё поведение. В последнее время мы с тобой неплохо ладим, да? — слегка запинаясь пробормотал Терхом. — Но знаешь, тебе быть бы более благодарным за всё, шо я для тебя делаю. Бишоп не сразу обратил внимания, что тяжёлая мужская рука, соскользнув с плеча, начала медленно оглаживать его тощую спину. Но навязчивость движений заставила застыть. Тело приросло к скамье и покрылось ледяной коркой, едва пропускающей касания Терхома. Слова, что вылетали из-за его толстых губ, Бишопу заглушала дробь собственного сердца. Мысли в голове спутались, застряли в вязком мраке, грызлись и не могли переорать друг друга. И лишь когда мозолистые пальцы потянули его за затылок, разверзшаяся внутри бездна запульсировала одним единственным желанием. Пальцы сжались до судороги. Лезвие вошло с приятной лёгкостью и рассекло горячую плоть под ласкающие слух мужские крики. От удовольствия Бишоп даже зажмурился. Когда глаза вновь распахнулись, он обнаружил себя посреди темноты голого леса. В дрожащей руке была липкая рукоять ножа, а на губах подсыхали солёные капли крови. *** Терхом, заметно хромающий на левую ногу, смог выследить его лишь спустя три дня. Бишоп обречённо выполз ему навстречу из покосившегося шалаша. После ночёвок на промёрзшей земле тело мелко трясло и сгибало от приступов глухого кашля. Вздувшееся брюхо резали острые спазмы — мох, берёзовая кора и горькие корешки были не в силах их ослабить. — Ну, шо, понял теперь, щенок — не выжить тебе без меня. Злорадство придавало плотоядности усмешке охотника, но Бишоп смотрел на его довольную рожу уже без страха или отвращения — голод и боль заглушали все привычные чувства. — Пообещаешь быть послушным, и я, так и быть, позволю тебе вернуться. А будешь скалиться — брошу тут подыхать. Бишоп лишь коротко кивнул. И в этот момент где-то глубоко внутри голодной пустоты, наполняющей его, сгустился колючий чёрный комок. Он рос под весом покровительственно лежащей на плече мужской руки, пока Бишоп брёл, с трудом переставляя ноги, и остервенело вгрызался в чёрствый ломоть хлеба. Проникал под кожу и обрастал шипами злости, уколы которой больше никогда не позволяли Бишопу забыть цену чужой доброты. Прорастал и захватывал сознание, пока ради выживания Бишоп делал всё, что от него требовали. Затоплял нутро горечью осознания, что спасать его никто не явится. Темнота, глухая к страхам и сомнениям, постепенно наполняла Бишопа, пока сил не хватило на новый удар. В этот раз он был осознанным и точным: под четвёртое ребро и по самую рукоять. Терхом и не вскрикнул. Глаза его потухли так быстро, что вряд ли он даже успел услышать, как Бишоп поблагодарил-таки его за все уроки и отличный охотничий нож.