Истинность тайны

Москва бежит, торопится, подгоняет. Делает всё так же, как всегда. Город заставляет поспевать за ним, бежать вдогонку. Марина обычно едва ли успевает проживать один этап за другим, словно рабочий процесс тянется операцией за операцией, не даёт ей оглянуться и подышать. Но сегодня всё иначе. Нарочинскую накрывает вакуум спокойствия и отрады, как только стены Склифосовского остаются позади. Её шаг неспешный, мелодичный, с мягкой поступью и покачивающимися бёдрами. Вокруг пустынно. Прохладный воздух заполняет лёгкие, расширяет грудную клетку до предела, из-за чего женщина выдыхает ртом, образовывая облачко пара. Марина любит тёплое утро, солнечные лучи, в которых можно искупаться и почувствовать жгучие полоски на своём лице, руках, теле… Желание сиять в свете солнца, а после идти в перетекающий день с той наполненностью и радостью, полученной от этого ощущения комфорта. Но есть исключение. Одно такое, затаилось где-то под рёбрами, напоминает о себе в трудные минуты и возвращается в самые счастливые с желанием, чтобы исключение присутствовало рядом. В машине пахнет выпечкой, которая уже не так свежа и привлекательна, как была несколько часов назад. Но всё же Марина тянется за бумажным пакетом на заднее сиденье, просовывая руку в жутко громко шуршащий пакет и отламывая для себя кусочек сдобы. Не лучший ужин, чтобы поддерживать себя в форме, но альтернатива требует намного больше времени и терпения, которое после выматывающей смены испаряется с каждой секундой, проведённой вместе с выпечкой. Женщина прикрывает глаза от удовольствия, затем тянется к сумке, проверяя наличие снимков. Сложный случай. Нарочинская отщипывает ещё один кусочек выпечки, кладя тот в рот, прежде чем завести машину. Она обязательно поедет домой и сразу же ляжет спать, но сначала… Ей нужна консультация хорошего специалиста. Потому что Марина всегда ставила свои потребности на второе место. Сегодня первое занимает пациент, которому необходима операция, а ей… нужен совет. Дорога усыпана уличными фонарями, которые переливаются от ярко оранжевого до совсем светлого, ограждают дорогу, смешиваются с пейзажем и размываются вдалеке жёлтым свечением, которое сжимается в одно-единственное, стоящее на рабочем столе, освещающее медкарты и документы… Ирина снимает очки, жмурясь, прижимая большим и указательным пальцами второй руки переносицу. Буквы уже плывут перед её глазами, перегружаются. Ира пребывает целый день дома в свой выходной, но ничего не может с собой поделать – всё равно садится за работу. Не практическую, правда, бумажную. Совсем скучную и муторную, но неотъемлемую. Из-за чего Ирина уделяет и такой части своей профессии должное внимание. Женщина откладывает заполненную медкарту в сторону, подпирая рукой подбородок. К вечеру незаполненных бумаг остаётся едва ли парочку, а вот желание заниматься этим отпадает вовсе. Ира подумывает закончить на сегодня с работой и, забывшись, провести остаток дня в гостиной с кружкой ромашкового чая. Такая идея видится самой благополучной, да и отдохнуть перед рабочей неделей ведь тоже нужно. Женщина не уверена, что её плохое настроение будет сопутствовать хорошей продуктивной работе. Желание подняться и поставить чайник опережает дверной звонок, заставляющий подорваться с места и ринуться к источнику. Стоило настроить звук на менее уничижительный, потому что этот Ирина органически переносить не могла. Может, из-за этого так не любила гостей? Павлова даже в глазок не смотрит, мысли о том, кто стоит за дверью, не успевают промелькнуть в голове. — Марина? — имя слетает с губ само по себе. Хирург не ожидает увидеть перед собой именно Нарочинскую, которая должна бы была ехать домой после суток, а не к ней. — Впустите, Ирина Алексеевна? — мило улыбается нейрохирург, переступая с ноги на ногу. — У вас, кстати, лифт сломался… — оборачивается, глядя на лестничный пролёт, который убивает её ноги окончательно. — Конечно, впущу, — растерянно проговаривает Павлова, отходя в сторону и пропуская в квартиру гостью. — Куда я денусь… — совсем тихо, скорее шепчет себе под нос. Нарочинская прошмыгивает мимо женщины, быстро наклоняясь, чтобы расстегнуть и снять обувь. Прохладный пол холодит и разум, что оказывается очень кстати. Марина не знает, влияет так на неё несколько лестничных пролетов с учетом нескольких многочасовых операций на ногах, или её присутствие в этой квартире, или Бог знает что… Но сердце начинает биться сильнее, во рту пересыхает, а голос, даже внутренний, начинает дрожать. — Чай будешь? — спрашивает Ирина, всё так же стоя около двери, держась за её ручку. На Марину смотрит очень внимательно. Замечает, как та устала. Замечает абсолютно все мелочи, неприметные обычному глазу. Что карандаш для губ лежит совсем неравномерно, что туши почти не осталось на ресницах, а вокруг глаз из-за этого грязновато, что лицо бледнее обычного, что утомляется от каждого движения и, скорее всего, не ела ничего за день, потому что глаза смотрят не так сосредоточенно, как обычно. На ней полушубок, платок, а наверняка красивая раньше укладка вся растрепалась. — Да, буду. Если можно, буду, — оборачивается Марина, желая взять себя в руки и не быть такой размазнёй, но усталость берет над ней силы. Не хочется иметь статус, не хочется выпрямлять спину и задирать голову. Здесь хочется иначе… — Можно, — нараспев говорит Ира, проходя на кухню первой, кидая за спину, — верхнюю одежду-то сними. — Да, сейчас. У меня голова квадратная, если честно. Вообще не соображаю, — в своей манере произносит Нарочинская, вешая на крючок полушубок. На стул за барной стойкой кладет сумку, доставая снимки, сама встаёт рядом, опираясь руками на столешницу. — Я не просто так… По делу. — Я заметила. У тебя язык за плечом уже, — посмеивается, доставая чашки. — Почему-то не сомневалась, что ты по делу, — идёт на поводу у нейрохирурга. Якобы клюёт на её удочку. Даёт этому событию свой ход, не показывает превосходства. Наслаждается этим растянутым моментом истины. — Да, — кивает Марина, вытаскивая из специального конверта рентгены. Прикусывает нижнюю губу, продумывая, что скажет. Ведь план операции уже давно знает, понимает его ещё с первого взгляда, потому что она светило нейрохирургии: и не такие сложные случаи оперировала. Но предлог ей необходим. Нужен, как воздух, иначе собственная гордость прийти на этот порог не позволит. — Пациент мужчина, сорок пять лет… — Нейрофиброма головного мозга? — перебивает Ирина, беря в руки чайник и разливая кипяток по кружкам, стоя за спиной нейрохирурга. Марина резко оборачивается, сталкиваясь с женщиной лицом к лицу. — На снимках всё более чем понятно… Зачем тебе я? Марина поджимает губы, опуская голову, рассматривая пол под ногами. Так сильно не желая смотреть в глаза Павловой. Слишком прямая, слишком сильная, слишком властная. Для Марины это не обыденность, это экзотика. Её схожий характер блекнет, тускнеет рядом с женщиной, не желает раскрываться. Нарочинская всегда искала того, кто сможет взять на себя ответственность. Кто сможет решить её проблемы, если ей это будет нужно. Искала того, кто не убежит при первой опасности, не испугается. Ирина в ответственности живёт, обитает, словно у себя дома. Подходит… Ищется. — Мне нужен был совет насчёт операции, а ты… — женщина следит за тем, как сосудистый проходит мимо неё, останавливаясь напротив и начиная разливать заварку в кружки, — хороший специалист для консультации. — Я не нейрохирург, — качает головой, — в отличие от тебя, Марина Владимировна, — растягивает предложения, поднимая глаза к лицу собеседницы. Гостья отвечать ей не хочет, только наблюдая. Обычно Ира не язвит. От этого Нарочинская теряется, начинает стесняться собственных желаний, потому что думает, что оказывается отвергнутой. Марина не любит эти игры, эту тайну, эти роли и такие глупые диалоги, когда её буквально выворачивают наизнанку. Заставляют говорить ещё громче, хотя необходимости в этом нет… Женщину просто вынуждают. — Я должна брать советы только у нейрохирургов? — свирепеет Нарочинская, убирая из рук снимки. — Что за фальшивое обвинение, Ирина Алексеевна? — Такое же, как и твой предлог, — на лице начинает играть ухмылка. И Марину сносит с тормозов. Нежные пальцы касаются бархатной кожи лица на лице Павловой, которая в ответ прикасается к ключице женщины, спрятанной за рубашкой. Партия не длится долго, у них никогда нет победителя. Пора раскрыть карты и поднять лицевой стороной вверх главный козырь сегодняшней встречи. Марина всегда отвечала за правду, всегда за честность, за скованность и неловкость, за румянец на щеках. За истинность. Целовать друг друга было естественным. Это никогда не было интимным актом, не расценивалось чем-то сексуальным. Это было наравне с обыденностью, с самыми примитивными действиями в жизни. Чем-то схожим с чисткой зубов или умением разговаривать, а иногда ощущалось в точности, как дыхание. Невероятно нужное, превозмогающее над ними. Чувство, сравнимое с животным инстинктом, с потребностью в жизни. Марина не целовала Иру – она старалась насытиться воздухом. Среди всего этого грязного и злого города только Ирина была баллоном с чистейшим воздухом и наклейкой с надписью «взрывоопасно». Играть с ней было запрещено, жить с ней было сложно, а жить ей тяжело. Это была зависимость? Марина не знает, как и не знает Ира. Отношения между ними не были обычными. Они не ходили на свидания, не целовались на прощание, не здоровались на работе, не улыбались друг другу в коридорах, не возвращались домой к друг другу вечером. Их встречи были исключением, а чувства – локомотивом. Никто из них не копался в этом, не залезал в психологию и не старался разобраться в мотивах. Друг с другом хотелось жить, не думая о жизни. И именно эту причину озвучила бы Ирина, спроси её об их связи. Закрыть глаза, почувствовать, как чужие губы целуют в ответ, – Марина подаётся ещё ближе, стараясь не оставить за собой следов в виде разбросанных вещей и чайных луж на полу. Павлову хочется чувствовать всем телом, накаляться вместе с нервами и потом распадаться на атомы, лёжа рядом. — Не нужно здесь, — не отодвигаясь от нейрохирурга, говорит женщина, беря светлое лицо в свои ладони. В глазах пелена дурмана, на губах – скупые остатки помады. — Я хочу чувствовать тебя, но делать это не на кухне. — Я тоже, — кивает Нарочинская, возбуждаясь от этого сбитого и хрипловатого голоса в одно мгновение. Стоит лишь векам прикрыться, как внизу живота разгорается пожар от неутомимой фантазии и фантомных прикосновений. — О боже, да… Ира широко ухмыляется, не скрывая своего довольства. Ей нравится чувствовать именно их. Иметь возможность прикоснуться к этой разности в них, даже как в личностях. Женщине не хочется думать о том, как коллега меняется рядом с ней, ведёт себя наивно и глупо, как подросток. Влюбленный подросток. Это странная смесь из ещё не зрелых чувств и трепета вместе с осознанным и полностью принятым желанием быть любимым женщиной, именно этой женщиной. — Пойдём, — прикасается ещё раз к губам гостьи, затем отходя от стола в спальню. В ней всё так же, как и несколько дней назад. Единственное – постельное бельё застелено другое, более светлое с вкраплением серых оттенков. Нейрохирург хорошо запоминает эти мелочи, сама в моменте не осознавая подобного. Вроде просто бросает мельком взгляд на кровать, но уже после встреч видит перед глазами даже не проглаженные края наволочки. Обе такие внимательные, с бешенным порывом обладать друг другом. Иметь возможность и попытку прикасаться не только к телу, но и к душе, к самому сокровенному. Проникнуть так глубоко в человека, что ощущать на себе все его чувства. Это походит на сон, если не на бред в лихорадке где-то в обшарпанной больничной палате. Ирина стряхивает с себя макулатуру мыслей, переводя весь свой вектор внимания в сторону Нарочинской. Подходит со спины к той, залезает под рубашку, водя руками по животу и укладывая голову на женское плечо. Камень спадает с души, дыхание выравнивается, жизнь слегка светлеет, предметы вокруг становятся более приятными глазу. Это притяжение друг к другу заставляет желать большего, расширять границы, поставленные обществом и собственными мыслями. Жизнь в присутствии Марины видится другой, и для Ирины это всегда оказывается ошеломляющим осознанием. Неважно, сколько раз они встречаются, сколько раз прикасаются друг к другу или сколько встретятся ещё. Каждый раз разум покидает тело, а сердце переворачивается в грудной клетке. — Я хочу тебя, — Марина разворачивается лицом к женщине. Ей хватает поглаживающих прикосновений к животу и рёбрам, чтобы захотеть большего. Уже давно тлеющее желание вновь разгорается, заставляя быть нервной, несобранной. Потерять умение стоять на месте. — Сними это. Павлова неохотно опускает взгляд на кофту, под которой скрывалась домашняя растянутая футболка, но быстро возвращает его к лицу Нарочинской, на котором может прочитать намного больше. — Тебе же она мешает, — пожимает плечами, не убирая рук из под рубашки. — Вот ты и сними. Марина не злится. Только ещё сильнее распаляется, беря инициативу в свои руки. Пальцы легко расправляются с узлом, а затем медленно снимают кофту с плеч, оставляя Иру совсем уязвимой. Дома никто бюстгальтеры не носит – Марине это жутко сильно нравится. Потому что Ирина теперь перед ней сутулится, скрывает собственное возбуждение. Но мнётся недолго, уставая от простой ласки и расстегивая пуговицу за пуговицей с самого низа и до ключиц. Рубашка распахивается, и Павлова, не скрываясь, рассматривает грудь женщины, обрамлённую в красивый белоснежный лиф. — Готовилась? — провокационный вопрос слетает с губ вместе с очередным поцелуем, в который Ирина втягивает женщину. — Всегда так хожу… — с придыханием произносит Марина, беря чужие ладони на собственном лице в свои и отодвигая их. Они затягивают момент, обе это знают и обе устают от медлительности. Павлова закидывает руку на плечи гостьи, погружая в интимный поцелуй ещё раз. Уже более страстный, яростный и опьяняющий. Челюсть приоткрывается, давая юркому язычку нейрохирурга взять свои позиции. Марина прикусывает губу женщины, зализывает за собой микроранки и понимает, что могла бы этим жить. — Я люблю тебя, — шепот очень различим, даже режет по слуху Ирины, когда смысл сказанного доходит до её смутного разума. Марина говорит это с таким чувством и одышкой, что по голове будто бьют кувалдой, разгоняя волны от удара. — Не надо, — аккуратно прекращает отвечать на поцелуй, но ещё чувствует, как женщина охотно пытается утянуть её обратно. — Как только эйфория пройдёт, ты пожалеешь о своих словах, — отодвигается, заставляя Марину трезво взглянуть на неё. — Я тебя слышу, — качает головой, хмурясь, — не пожалею. Не надо за меня решать, ладно? — Нет. Ирина хочет отойти на шаг назад, но Марина оказывается быстрее, кладя руки на талию и не давая двинуться. Понимает такую реакцию, знает Ирину. — Не пожалела ведь за полгода, — наклоняется, соприкасаясь лбами. — Я люблю тебя… Можешь не отвечать мне на это. — Ладно, — быстро проговаривает Ирина, стараясь успокоить нервы. Они молчат о чувствах, не рассматривают их связь с такой стороны, не усложняют. Даже когда те появляются у Иры, она всё равно держит тайну. Потому что Павлова вся в этом. Она застывает, рассматривая лицо Марины. Та настолько искренняя перед ней, открытая и вся только для неё. Это не заводит, это заставляет сердце биться сильнее. Ирина распрямляет плечи, снова расслабляется и чувствует, как ладони Марины медленно проскальзывают с талии ниже, залезая под футболку. Когда нейрохирург касается рёбер, то наклоняется, чтобы захватить губы в поцелуй. Ирина задерживает дыхание, чувствуя, как волны наслаждения бегут вниз, когда чужие ладони сжимают округлую грудь. Терпеть долго не может, в конце концов психует, поднимаясь на цыпочки и подталкивая женщину вперёд к кровати. Марина меняет их местами, разворачиваясь и падая на постель сверху женщины. Нейрохирург быстро берёт на себя главные позиции, приподнимаясь с неудобной позы на колени, присаживаясь на растерянную Ирину за секунду. Задирает футболку до шеи, припадая губами сначала к ключицам, затем ниже – к впадинке между грудями, настойчиво исследуя всё пространство, избегая самой груди. Ира прикрывает глаза, цепляется руками за покрывало. Нарочинская останавливается, когда тело под ней начинает подрагивать от напряжения, и поднимает взгляд на разгоряченное лицо. Сосудистый хирург выглядит… — Ты красивая, — и Марина не может не сказать ей об этом. Потому что такие должны знать о своей красоте, о своём великолепии и о том, что на что они способны. Какую власть она может иметь над другими… Какую она имеет над ней. — Ты тоже, — улыбается Ирина, потянув женщину ближе к себе. От Марины пахнет её привычными духами и мятным шампунем, и этот запах чудится самым прекрасным из всех имеющихся. Они не целуются, лишь лениво прикасаются губами друг к другу. Павлова пользуется моментом стягивая с женщины распахнутую рубашку, оставляя ту в бюстгальтере. Она уже хочет потянуться за крючком, чтобы расстегнуть, но Марина не даёт ей. Отодвигается на недосягаемое расстояние, а после, глядя прямо в глаза, медленно опускается ниже. Не нужно говорить прямо, чтобы понять, что последует дальше. Ира приподнимает бёдра, помогая женщине. Нарочинская стягивает с неё разом домашние брюки и бельё. Нейрохирург опускается ниже, удобно устраиваясь между ног женщины. Не тянет момент, не растягивает пытку – сразу припадает губами к её лону. Её дурманит абсолютно всё в этом моменте и в этой комнате. Марина представляет свой внешний вид со стороны, то, как Ира закатывает глаза от удовольствия. Она слышит сдавленные стоны и чувствует мурашки по плечам, сама периодами закрывает глаза. Чувствовать её вкус на своих губах и языке – чарующе. Волшебно и опьяняюще. Павлова старается не сжимать бёдра, хотя ей не нужной так много, чтобы дойти до грани. Кажется, Марина может только улыбнуться и смело посмотреть ей в глаза – и этого будет достаточно. В ушах до сих пор стоит её на грани чего-то нереального «я тебя люблю». Чистое и такое мужественно-смелое. Настолько искреннее, что только это признание заставляет раскрыть губы и выпустить гортанный стон. — Ты меня убиваешь!.. — пытается схватить воздух Ирина. Ловкий язычок скользит по её складкам, собирает всю влагу и делает это так умело… Женщина периодически зацикливается на её клиторе, то посасывая, то легко прикусывая тот, обводя языком снова и снова, но не доводя до конца, срываясь в самый последний миг. — Потом воскрешу, — широко ухмыляется Марина, облизнув губы, но не давая женщине прийти в себя. Большой палец уже обводит клитор, а другие слегка щекочут внутреннюю часть бедра. Ира приподнимает ногу выше, сжимая губы от такой маленькой пытки. Нарочинская подползает выше, с чувством прижимаясь всем телом к Ирине. Павлова мычит сквозь поцелуй, когда Марина вводит в нее два сомкнутых пальца. Нейрохирург обожает этот момент, любит быть сверху, быть выше и сильнее. Иметь эту мнимую власть над Ириной и слышать подтверждение своей силы в громких стонах. Пальцы проникают внутрь, Марина ощущает всю степень влажности и то, насколько же там горячо. Ирина тянется рукой к блондинке, зарываясь в светлые волосы и оттягивая те в ответ на своё долгое ожидание. Нейрохирург наращивает темп: сначала аккуратно и ласково, но после всё резче и с особым чувством. Не с жестокостью. С желанием удовлетворить любимого человека, заставить приблизиться к небесам так близко, как это будет возможно. Ира сжимает шею коллеги, заставляет наклониться и прикасается губами к белоснежной шее, оставляя за собой метку. Руки окутывают Марину целиком, сосудистый хирург цепляется за её плечи, обнимает за спину, проводит руками везде, где может дотянуться. Находит и грудь Нарочинской, сжимая ту через бюстгальтер, а потом залезая под ткань, хаотично поглаживая и пытаясь прокрутить соски меж пальцев. Марина утыкается лицом в грудную клетку женщины, прячет свои эмоции, сдерживает себя и свои стоны. Поддаётся на провокации и усиливает темп ещё сильнее. Возвращается на своё место между раздвинутых ног Ирины и снова проводит языком вдоль половых губ, сопровождая это ритмичным темпом пальцев и прикусывая клитор, вызывая громкие и неудержимые стоны. Такой смеси хватает более чем, чтобы Павлова потеряла притяжение к земле и забыла, что такое гравитация. Ира приподнимается вместе со стоном, который больше походит на крик. Женщина застывает, глядя на Марину, которая ждёт какое-то время, собирая остатки влаги с влагалища женщины. Затем медленно привстаёт, поднимает взгляд на Ирину, рассматривает немного ошарашенное, но удовлетворённое лицо. Футболка смешно сползает вниз из-за наклона, Нарочинская улыбается такому милому виду женщины. Подползает поближе, кладя руки на женские плечи и медленно прижимаясь к губам. Свой же вкус на чужих губах дурманит одну и продлевает наслаждение второй. — Подожди, — прерывает поцелуй Ира, поглаживая большими пальцами скулы блондинки. Марина помогает ей вернуть на место белье, а после оказывается под Ириной, ведь пора меняться местами обратно. — Теперь моя очередь… — игриво, ухмыляясь уголком губ и видя предчувствие в голубых глазах. Марина рассматривает чертиков и огоньки в зелени расслабленных глаз и задерживает дыхание от такого вида. Блондинка опускается на спину, запрокидывает голову на подушки, видя перед собой потолок и стараясь унять дрожь разгоряченного тела. Когда Ирина первый раз касается её бедра, обтянутого джинсами, Марина закатывает глаза, окуная себя в темноту и негу. Средний и указательный пальцы сжимают переносицу. — Что это с тобой? — наклоняется над стойкой регистратуры Нина, разглядывая подругу, которая после выходного выглядит совсем не так. — Да ничего, — отмахивается Нарочинская, проводя рукой по лицу и фокусируя взгляд на Дубровской. — После суток стоило поспать подольше. — Это точно… — выпрямляется Нина, кивая собственным мыслям. Марина замечает этот подозрительный и странный взгляд в свою сторону, из-за чего поднимает брови, глядя на регистратора с прищуром. — Что? — разводит руками, корча недовольную гримасу такому недоверию в свою сторону. — Нет, ничего, — пожимает плечами, поджимая губы. Продолжить разговор не даёт Павлова, которая выходит из-за угла, обращая на себя внимание двух подруг. Женщина останавливается перед Мариной, опираясь рукой о стойку. — Плохое самочувствие, Марина Владимировна? — непринуждённо спрашивает Ирина, оглядывая коллегу с ног до головы, — Если заболели, то лучше лечитесь дома. У нас больница всё-таки… — Да, конечно… — не найдя достойного ответа, говорит нейрохирург, провожая взглядом коллегу, когда та обходит её, направляясь в другую сторону. — Ирина Алексеевна… Павлова оборачивается на мгновение. Марина замечает на её губах ухмылку и невольно поджимает губы такой игре, немного рассвирепев. — У вас всё в порядке? — спрашивает наблюдающая за всем этим Дубровская, в голове которой происходящее не очень укладывается. — Да, — слишком быстро отвечает хирург, резко переведя взгляд на подругу, интерес которой кажется излишним. — А как иначе? Рабочие отношения, — кивает Марина для убедительности. Дубровская провожает Нарочинскую долгим взглядом, несколько раз кивая, словно поверила ответу. Но это ведь не её дело, у кого какие отношения и почему. Сами разберутся. Марина потирает шею через ткань водолазки, физически ощущая маленькую метку женщины… Точно знает её место, и такая общая тайна будоражит. Они об этом. Ирина о тайне, Марина об истине. И это их тайна. Истинная только друг для друга, без посредников.