Сражение и война

«Я подожду», — всегда говорил Саша, и Женя демонстративно закатывал глаза, а Есения, наоборот, отводила их в сторону, чтобы ничем себя не выдать. Никто не мог воспринимать всерьез эти слова, ведь чего, в самом деле, тот собирался ждать? «Ты выиграл сражение, а не войну», — здесь закатанных глаз оказывалось мало, и Женя бурчал что-то угрожающее или даже со значением почесывал кулак. Хотя все это было совершенно необязательно. Он стал законным мужем — значит, он война уже закончена, как может быть иначе. Сашино лицо достойно было фоторамки в тот миг, когда он впервые об это узнал; кажется, он не был готов поверить в такую чушь. Что ж, пришлось поверить — и не только поверить, но и отступить навсегда, но он только улыбнулся своей обычной улыбкой, застенчивой и целеустремленной, как бы говоря: «Я подожду еще немного». Как будто его ожидание могло дать хоть какие-то плоды. Женя фыркнул, словно отвечая: «Можешь ждать до старости». Зная Сашу, впрочем, можно было догадаться, что он не против ждать хоть до старости, хоть до самой смерти. Есения, на пару с Меглиным бросаясь в самую жару с головой, не сомневалась, что смерть придет за ней гораздо раньше. Она была уверена, что до старости уж точно не доживет. Так что Саша, безусловно, крупно просчитался в своем стремлении ждать; неужели тот никак не мог это понять? Вечный отличник Саша со своими нахмуренными бровями и очень серьезными заявлениями, разве он не мог наконец прозреть и увидеть, что нечего тут ожидать? «Зачем ты его дразнишь? — удивляется Женя, когда однажды она улыбается Саше в ответ и просит о помощи. — Ложная надежда убивает», — ему и в голову не приходит ничего иного. Победителей не судят. Он продолжает выигрывать одно сражение за другим, и Саша все время рядом, он наблюдает за этим, как главнокомандующий — за своей отступающей армией, и, кажется, все еще ждет последнего спасительного маневра. Может быть, он даже пытается убедить себя в том, что это и не отступление вовсе, а тактический прием, хитрое запутывание врага. Или, скорее, он сравнивает это с долгой осадой. Вот только Есеня никогда не считала себя крепостью. Зачем ее осаждать? Это ей вовсе не нужно и уж точно не может закончиться ничем хорошим. Очень многое в их жизнях не может закончиться ничем хорошим. Думая об этом, Есения, конечно, имела в виду себя и Меглина, Женю тоже — он чем-то был на них похож; но никак не Сашу. У Саши все должно быть так, как того заслуживают хорошие люди; он должен был рано или поздно влюбиться в другую и обзавестись настоящей семьей, он должен был выслужиться и стать кем-то значимым в их деле. Он был достоин, даже если Женя то и дело утверждал обратное, но только почему-то ничего из этого не случилось. Это было так странно, словно Саша по ошибке поймал чью-то чужую судьбу. Потому что кто угодно, но не он, должен был истекать кровью на крыше, застреленный в грудь. Застреленный, а не раненый — это было ясно Есении с самого первого взгляда. И казалось предательством, потому что он обещал ждать. Он, кажется, и сам удивлен такому неожиданному обману со своей стороны, как удивлен тому, что изо рта у него вместо слов выходила одна только кровь. И Есеня — единственная, кто сейчас рядом с ним, и все-таки это тоже своего рода судьба. «Ты обещал», — говорит она, ее руки теперь тоже в крови, они не помогают ее остановить. «Ты обещал ждать!..» — у нее срывается голос и страшно кривится лицо: в свои последние минуты Саша видит ее такой, и едва ли это приятное зрелище, но почему-то он улыбается. «Ты должен был ждать», — она и сама не знает, почему в таком отчаянии, и никогда не узнает ответа на этот вопрос. «Ты должен был ждать, — могла ли она подумать, что ждать он будет не до ее смерти. — Ты обещал», — как будто только сейчас она готова была подарить ему надежду. Как всегда, надежда появляется на горизонте их жизней слишком поздно. Но ей кажется, что Саша все равно улыбается, что это вовсе не гримаса боли, а самая настоящая улыбка, как если бы последнее сражение все-таки осталось за ним.