Вдох

Холодный воздух, что принёс в долину ветер с Гималайских гор, приятно обдал лицо, открытую шею и незащищённые руки, проскользнул сквозь пальцы, оставляя лёгкий морозный шлейф. Юма сделала вдох и почувствовала, как стало чуть щекотно в носу и как наполнились лёгкие. За годы, проведённые в Северном Кирате и на вершине Гималаев, она привыкла к постоянному холоду, перестала обращать внимание на ледяной ветер, научилась жить и дышать, как истинная киратка. Юма выдохнула. Тёплый воздух из носа и рта неожиданно ударил её, словно напомнил, зачем она здесь, на краю какой-то пещеры, затерявшейся среди скал в чаще леса. Холод отступил, и Юма вновь почувствовала своё лицо, свою шею и свои руки — всё горело, как при болезни. Она взглянула на свои пальцы и, увидев, что они в крови, ощутила всё вдвойне. Жар шёл от самых ногтей, растекался по ладоням и кистям, разливался по всему телу. Вспыхнув на коже, вспыхнул внутри, обволакивая приятно желудок. Она не помнила, когда это началось. Должно быть, давно. Посещая священные места, она отмечала, что некоторые из благословенных расстались со своей плотью, истлели, оставив тело бренное червям. Но для неё это было неважно, ведь их предназначение было исполнено — задолго до их разложения. «Многие умирают с ужасом в глазах. — говорила себе Юма, глядя сверху вниз на тех, кого называла «благословенными». — Но если бы знали они о цели, то возблагодарили бы меня, и сами предложили бы себя, и лица их были бы веселы.» Юма сделала вдох и почувствовала, как трепещет и содрогается что-то внутри неё. Так было всякий раз, когда она исполняла свой долг. Она не боялась — ей нечего было бояться: местные не посмели бы возразить, солдаты не обратили бы внимания, Пэйган лишь посмеялся бы. Она наслаждалась — тем, что делала, тем, что успокаивала свою израненную душу. Когда Юма вырезала маску и затем аккуратно накрывала ею лицо благословенного, она забывала обо всём. Она не помнила о войне, не знала о своих шахтах и тюрьме, не испытывала более ненависти к «размякшему» Пэйгану и его обожаемому Аджаю — сыну шлюхи из Золотого Пути. Когда она вырезала маску, она не была Юмой. «Я и пастырь, и козлище. — говорил Козёл себе. — Души мёртвых следуют за мной — даже тех, что не убиты мной. Я приведу их Тебе.» Козёл сделал вдох и почувствовал кровь. Его лицо, шея и руки были в крови. Благословенный, чьё тело бренное лежало позади него, в глубине пещеры, было в крови. Но это было неважно: душа уже была во власти его Господина. — Труд любви. — сказал Козёл. — Их кровь для Тебя. Та, чьё имя было Юма, приблизилась к мертвецу. Не отрывая от него горящих странным блеском глаз, она, содрогаясь от разрастающегося в её желудке пламени, аккуратно положила самодельную деревянную маску на неестественно бледное лицо «благословенного». — Он произнёс твоё имя. Я сделал маску. Она тебе подойдёт. — сказал Козёл.