По велению бога

Если знать заранее, к чему приведёт каждое действие, стал бы я что-то менять? Ни за что бы не стал.

      Сомневаться в своих выборах — значит быть слабым; сожаления пожирают дух так же, как пожирает железо рыжая плесень, и оно быстро приходит в негодность. Такой меч больше не сможет снести ни одной головы.       Амен не был железом — дышал, пульсировал сердцем, был мягок плотью — но говорили, что сердце его из металла: из того, что куют самые грозные из оружий. Сам он так не считал — не может быть человеческий орган холодным, понятное дело; но и не возражал, потому что говорили то лишь у него за спиной.       Амен не стал бы менять ничего, даже если бы длинная нить всех действий привела его к смерти.       И даже если — к великой любви.       Эта нить берёт начало с одного взгляда; когда, покачиваясь на редких волнах, Амен рассматривает пустыню прямо из лодки. Не от скуки — от привычки контролировать всё: и сплавленный с раскалённой землёй горизонт, и песчаные загривки-барханы, потому что среди этого куска мира, разомлевшего в зное, может таиться опасность.       Всегда нужно быть начеку.       Он видит вдалеке силуэт и хмурится. Наслышан, конечно, о коварстве пустынь — сам не раз вёлся на эти уловки по неопытной молодости: шёл к оазису, который видел собственными глазами, а приходил к дюне, застывшей будто в полуулыбке — смотри, человек, удалось мне тебя обхитрить.       На этот раз не мираж: всё-таки нет у дюн красных волос и стройных мужских фигур; Амен дёргается, вскакивает — и лодка накреняется, чуть ли не перевернувшись от такого манёвра.       Кто смеет выходить из поселения без его ведома? Или это чужак?       От прищура веки начинают болеть, но силуэт не становится чётче. Наоборот — его черты размывает марево, горячий воздух песков, и лица разглядеть никак не выходит, сколь бы пристально Амен ни всматривался.       В небе раздаётся пронзительный визг. Амен дёргается снова, вскидывая голову, а рука тянется к оружию, хотя враг даже ещё не явил свой лик; лодка снова угрожающе бросается в сторону, макая в воду папирусный бок.       Это оказывается всего лишь сокол. Крупный, с величественным размахом крыльев; он вскрикивает ещё раз — и взмывает к солнцу. Опалит ведь перья, несмышлёная птица. Сгорит.       Когда Амен поворачивается снова, силуэта средь песков уже нет. Лодка перестаёт качаться. Вновь пустыня сумела его обмануть.       Она играет с Аменом — он понимает это, когда силуэт чудится ему ещё раз всего несколько дней спустя по пути в гробницу; даже в шуме реки и бормотании сопровождающих он всё равно насторожен и теперь уже не беспричинно. Взгляд мечется хлёстко от куста к кусту, от булыжников до мелкой гальки — мало ли что, мало ли; но при виде сурового эпистата, кажется, даже крокодилы попрятались.       Амен узнаёт, как только напарывается взглядом, узнаёт — тот самый; на противоположном берегу, возле горбатого ствола пальмы будто алая клякса, в которой едва угадывается человек.       Он резко останавливается. Сзади что-то врезается прямо в спину и с писком плюхается в песок.       — Вы его видите?       Амен не сводит взгляда с красной фигуры по ту сторону; чувствует — остальные смотрят туда же, не нужно даже указывать пальцем.       Молчание.       — Я спрашиваю: вы его видите?! — рявкает Амен и разворачивается к спутникам, которые будто воды в рот набрали из самого Нила.       — Нет, — говорит Тизиан честно.       — Да, — говорит Эвтида просто на всякий случай.       Говорят хором. Амен видит их недоумённые лица и бегающие повсюду глаза в попытке найти то, что заметил он — и явно никто из группы ничего не находит. Он сжимает зубы от злобы, бросает сквозь них: «Ждите здесь!» и идёт прямо к той кривой пальме. Через реку.       Вслед доносится встревоженное перешёптывание и шорох отряхивающейся Эвтиды, угодившей в песок; из-за клочка облака выплывает солнце и слепит, а Амен идёт навстречу. Лучи обжигают взгляд, сбивают; холодная вода кусает лодыжки, но он продолжает идти — на тот берег, где видел Красного Человека, который посмел попасться ему на глаза уже второй раз.       Шпион? Черномаг? Отчего скрывается то среди пустынных гребней, то среди зелени, наблюдая издалека?       Вода доходит Амену до груди, а противоположный берег полосится красным от боли в глазах, застилается ярким светом. Солнце ныряет за следующее облако, на реку ложится тень. Резь в глазах исчезает. Амен моргает и видит: рядом с горбатой пальмой остро торчит валун. Даже близко не похожий на что-то человекообразное.       Волны плещутся у самого горла. Амен оборачивается — и видит, что все потупили взгляд.       По возвращении в поселение он сразу же велит охотникам найти его — человека в красном, кем бы он ни был: отсюда ли, с чужих ли земель, живой или всего лишь кажущийся. Окажется миражом — пусть; люди эпистата исхитрятся приволочь к нему даже видение.       Но теперь охотники отчего-то теряются. Не понимают толком, чего от них хочет Амен, но всё равно делают: притаскивают к нему всех рыжих мужчин и женщин; тех, кто носит на себе хоть какие-то рдяные тряпки и просто кого попало — «вели себя подозрительно».       Конечно, среди несчастных так и не находится того самого, которого разыскивает сам эпистат. Никто даже близко — ни одной своей линией, очертанием стройной фигуры — не похож на силуэт в пустыне; Амен злится ещё сильней, и его сердце-не-из-металла впервые за долгое время ускоряет свой ритм.       Он поручает охотникам прочесать окрестности. Его слушаются беспрекословно, понимая: пустынным равнинам нет конца даже за горизонтом, но всё равно рыщут, сами не зная кого, среди дюн под палящим солнцем, потому что слово Амена — сколь безрассудным бы ни казалось — закон.       Сам Амен ищет вместе со всеми, как хищник, готовый изрыть весь песок, лишь бы напасть на след; но в один момент вожак отбивается от своей стаи. Ноги ведут его в совершенно другую сторону, и он повинуется: то ли чуйка это, то ли иные силы.       Песок постепенно густеет под его поступью — и скоро становится берегом у оазиса. Низкие пальмы с любопытством щекочут макушку, но Амен нещадно отбрасывает от себя их листву — не затем он здесь. Не расслабляться и отдыхать, как это делают у воды утомлённые путники.       Амен неутомим. В любых вопросах. Особенно — в поиске и наказании тех, кто с ним не считается.       Нарушитель показывается сам — прямо перед ним, будто взявшись из ниоткуда, сотканный из жарко-рябящего пустынного воздуха. Преследуемая добыча обычно себя так не ведёт, не прыгает сама в руки; или же дело в том, что хищник здесь — вовсе не Амен.       Красный Человек произносит, почти не размыкая губ:       — Долго же ты ко мне шёл.       Он оказывается алым не весь: лишь копной коротких, но густых волос — блестящие, как кровь, пролитая в полдень; Амен не отшатывается, стоит прочно на месте, будто врастая в землю, хоть и не видел прежде таких людей.       — Ты ждал встречи? — срывается неожиданный даже для него самого вопрос.       Усмешка.       — Я знал о ней.       Глаза его тоже отливают одним из оттенков красного; Амен не может отвести от них взгляд, потому что следит за зрачками — те, расширившись, выдадут намерение атаковать за долю секунды до выпада.       Для безупречно натренированного Амена это время — почти бесконечность. Успеет среагировать. Он говорит снова, на этот раз жёстко, по существу:       — Твоё имя.       Человек отворачивается — его длинные золотые серьги остро мажут кожу на шее — оглядывает оазис медленно, будто бы даже скучающе, словно ничего необычного сейчас не происходит. Словно его не настиг сам эпистат, и теперь-то бежать уже некуда — не растворится же он прямо перед Аменом.       Он заговаривает снова, и теперь его голос почти сливается с шелестом пальм:       — Здесь красиво, не находишь?       Амен вдруг скалится — прежде ни один мускул на лице не выдавал его бесконтрольную злобу. Как смеет этот чужак так неуважительно и беспечно с ним разговаривать?!       — Твоё имя! — повторяет он уже рыком, чувствуя, как свирепеет сильней с каждым спокойным выдохом Красного Человека, с каждым мерным вздрогом его груди.       Тот неожиданно делает шаг навстречу — плавный, не грозный, и не похоже совсем, что нарушитель настроен драться.       — Расскажу, если со мной прогуляешься.       Кровь вскипает; мерцает мысль: безумец возомнил себя бессмертным, раз шагает прямиком к собственной гибели, не страшась, — и теперь действительно его могут спасти только боги.       Если понадобится, Амен готов сразиться даже с ними.       — Стой на месте и назовись, — предупреждает холодно, — иначе я казню тебя прямо здесь.       Человек насмешливо склоняет голову набок — как птица. И делает ещё один шаг.       — А как же правосудие?       — Правосудие — это я.       Ладонь ложится на рукоять охотничьего ножа; всего пара ловких движений — и горло чужака станет таким же багровым, как его волосы. Голову пронзает внезапный визг — и взгляд опрометчиво взметается вверх — туда, где в побелевшем от жары небе беспокойно мечется сокол. Всего на мгновение — но когда Амен опускает обожжённый взгляд, перед ним уже никого нет.       Песок выравнивается там, где остались следы. Оазис глубоко вздыхает и шепчет — всплеском воды, дрожанием листьев, шипением затаившихся кобр: «Моё имя Аш».       — Аш, — запоздалым эхом повторяет Амен, когда возвращается в поселение.       Охотники стоят перед ним, потерянные и переглядывающиеся между собой, только эти обоюдные переглядки совсем пустые. Не остудились ещё верные псы после исканий в раскалённой пустыне.       Амен способен привести их в чувства. Он чеканит:       — Приведите мне человека по имени Аш. Приметный он, с ярко-красными волосами. Колдует. Даже мне сумел голову заморочить.       Его люди кивают, но молчат, взгляды теперь в песок под ногами роняют. Топчутся на одном месте: видимо, место такое, хворью пропитанное, с толку к тому же умеет сбивать.       — Живого приведите, — подумав, добавляет Амен. Долго подумав. Вспомнив красные глаза.       Спустя несколько дней охотники никого не находят — даже кого попало уже не приводят; зато пошла молва робкая, мол, эпистату голову напекло, раз видятся ему загадочные красноволосые юноши с именем на манер говора змей.       Амен подозревает, откуда пошла и чей длинный язык стоит подрезать; только заниматься он этим будет, когда найдет чужака, которого, кажется, прячет сама пустыня.       Теперь он мерещится Амену везде: среди обычных людей, которые носят лохмотья и не отличаются цветом волос; в ряби дюн на далеких склонах и красной, полупрозрачной закатной дымке. Повсюду — разбросанные его черты: стройного стана, изгиба шеи, дуга усмешки, которые никак не могут сложиться в одно, и порой кажется, что, быть может, Амен и сам не шибко ясен рассудком.       Но он отшвыривает от себя эту мысль. Сомневаться — значит быть слабым.       На том самом оазисе никого не находят — так ему говорят; но как бы ни были натасканы и верны охотники, Амен не доверяет им так же, как себе, собственным глазам. Поэтому идёт туда сам, а над ним кричит сокол — или в нём, в голове, а чудится, будто вовне; и теперь Амен не вскидывает над собой взгляд, а лишь слушает хищную птичью песнь, перемежающуюся с шорохом крыльев.       Красный Человек его ждёт. Он не появляется из ниоткуда, не выныривает из-за ствола пальмы, не выходит на берег из глубокой воды и даже не восстаёт из песка: просто стоит на месте, как и в прошлый раз, будто никуда и не исчезал.       При виде него Амен снова берётся за нож.       Красный Человек — Аш, как назвался он сам устами пустыни — искривляет рот в усмешке: уже знакомо, только сейчас — обнажая нечеловечески выраженные клыки.       — В прошлый раз правосудие не свершилось, — тянет лениво. — Отчего полагаешь, что свершится теперь?       Он не делает и шага навстречу, но Амен все равно вынимает нож. Берет поудобнее — чтоб горло резать было споро и быстро. Лезвие мерцает в солнечных искрах.       — Не боишься меня? — спрашивает Амен, сам не зная, зачем. Привыкший к чужому страху; сбитый с толку чужим бесстрашием. — Один, безоружный.       Аш смеётся.       — Думаешь, люди уязвимы только перед мечом? Смерть тоже без косы ходит.       — От кого ты скрываешься? Ты беглец?       Его плечи легко вздрагивают в нечитаемом жесте — то ли удивление, то ли очередная насмешка на языке тела; а сам Аш на нож не смотрит совсем — только в глаза, как умалишённый, видящий на их дне что-то своё.       И Амен давно бы убил его, без раздумий и колебаний — если б не был уверен, что лезвие рассечёт воздух.       Что это — магия ли, ожившая миражами пустыня; осколки, быть может, души, растерянные из рёберной клети, сложившиеся в такой опасно-чарующий образ? Или действительно просто голову напекло?       — Я странник, — отвечает Аш, поворачиваясь спиной, — и не скрываюсь совсем. Ты же видишь меня.       Его накидка развевается на ветру, как крылья. В особо резкие дуновения Амен видит острия лопаток и думает, что это хорошая возможность успеть вонзить нож аккурат между ними.       Он приближается постепенно, попутно произнося:       — Из моих людей тебя никто не настиг.       — Я не всякому позволю себя найти.       — Почему я нашёл?       — Считай, что это судьба.       Песок у оазиса зыбкий, и в нём тонут ноги; Амен крадётся медленно, чтоб не спугнуть чужака, и думается ему со злобой: безумец ещё и верит в пути, простирающиеся в будущем, по которым ступают все люди, только не ведает он, что его тропа оборвётся здесь.       Даже если боги начертали им всем пути, Амен последует по бездорожью. Туда, куда хочет.       — В судьбу не верю. Я сам творю свои дни.       Аш поворачивает голову, не двинувшись с места, смотрит искоса — и Амен замирает всего в шаге от него, так глупо обнаруженный. Теперь точно напасть не удастся, обхитрит ведь снова, колдун.       Или вернётся обратно в голову Амена — если оттуда и взялся.       Он шипит, не пряча своей улыбки:       — Знал бы ты, эпистат, с кем общаешься — по-другому запел.       — И с кем же?       Аш оставляет его вопрос без ответа, и Амену это не нравится.       — Ты прячешься здесь, в пустыне. Страшишься людей. Кроме речей твоих в тебе нет ничего.       — Не за ними ли ты пришёл?       Пальцы крепче сжимаются на рукояти: подгадать бы момент, уловить секундную слабость, чтобы хотя бы схватить и прижать лезвие к горлу — а там уж, глядишь, заговорит охотнее, как лишняя спесь сойдёт.       — Я пришёл за тобой.       Аш разворачивается к нему всем телом.       — Так получай, — разводит руками. — Бери, за чем пришёл, господин эпистат.       Его торс расчерчен мышцами — будто линиями, по которым вести остриём оружия. Амен вспыхивает всем телом, мыслью: сейчас; но отчего-то рука не слушается и замирает недвижимо, наливаясь чем-то тягуче-тяжёлым, и теперь не удаётся ею пошевелить.       Амен чувствует, что теперь он точно словно металл. Но нагретый: тот, что куют, пока податливый.       Они смотрят друг на друга целую вечность, разделяемые клочком песка под ногами; Амен смотрит на человека перед собой, чужака, который зовёт себя Ашем — алость его волос и глаз расплывается понемногу, сливаясь в сплошное пятно, и кажется, что стычка всё же произошла, и оазис тонет в крови. Амен захлёбывается.       Он обнаруживает себя лежащим на земле — на том самом месте, где себя помнил в последний раз — и сжимающим не ослабевшей рукою нож. Вокруг него перешёптываются пальмы и вздыхает вода, а там, где стоял Аш, насмешливо зияет пустота. Даже следов не осталось.       Амен возвращается в поселение быстро, ощущая пустоту и в себе тоже; поняв, что недосчитался своей суровой решительности, и найдя на месте её растерянность — оттого и поступь становится такой лёгкой.       Песок расступается перед ним — или это двоится в глазах.       Может быть, сон это всё? Воспалённая грёза, пока тело горит в лихорадке; может быть, Амен болен уже давно загадочной хворью и не идёт совсем по пустыне, а мечется у себя в постели, и лекари не могут ничего сделать?       Что это, что же это такое?       Амен идёт, и барханы плывут вслед за ним. Поселения не углядеть вдалеке — виновата ночь.       Амен останавливается, чтобы перевести дух. Закрывает ладонью уставшие глаза; а когда открывает вновь, их режет солнечный свет.       Мимо него проскользнули целые сутки, за считанное мгновение — что это, если не забытьё?       Он стоит не среди песков, а у того же оазиса, откуда пытался уйти, но, кажется, ничего не вышло, а день сожрал ночь и вернул Амена обратно.       Так оно и случается в нездоровых снах — когда человек уже топчется на грани жизни и смерти.       — Как я здесь оказался? — приходится спросить у стоящего рядом Аша, потому что рядом больше никого нет.       Тот пожимает плечами, вертя в пальцах собственную золотую серьгу.       — Не помнишь уже, как пришёл? — Амен отрицательно качает головой. — Значит, это боги тебя сюда привели, а не твоё намерение. Потому и запамятовал.       — Что ж, — он не находит при себе нож и даже не испытывает неудовольствия, — воле богов я покорен.       — Ты же не веришь в судьбу?       — Одно не мешает другому. Боги могут направить, благословить.       — И проклясть.       — Видимо, уже это сделали.       Аша теперь невозможно убить — и, скорее всего, нельзя было и прежде, с оружием в руках; любимец богов, искупанный в крови, либо же само божество, проводник в загробное царство.       Наверное, у Анубиса есть ещё один лик персонально для Амена — чарующий, опьяняющий до немоты в теле — чтобы умирать было не так горько.       Он произносит равнодушно:       — Заберёшь меня? — Аш вопросительно вскидывает брови, и Амен поясняет: — В Дуат.       — Может и заберу.       — Я умираю?       Серьга выскальзывает из пальцев. Резко — и Аш морщится то ли от этой боли, то ли от внезапного раздражения. Складывает руки на груди, оглядывает изучающе.       — Чего это ты, господин эпистат, собственным умиранием вдруг озаботился? Не хочется жизнь терять?       Амен молчит, так и не нащупав в себе хладнокровие и суровость, чтобы дать однозначный ответ; не нащупав в себе себя — молчит долго и смотрит на Аша, думая лишь о том, что жар всё-таки может быть человеком.       Алые пряди лезут ему в уголки глаз.       — С чего ты вообще решил, что я тебя умерщвлю? Я ведь один, безоружный.       Амен говорит одними губами:       — Смерть тоже без косы ходит.       Ашу нравится этот ответ: его губы вновь становятся ухмылкой. Он подходит ближе, и расстояние между ними становится таким же ничтожным, как в прошлый раз — и кажется, что как и в прошлый раз, всё вдруг обратится обмороком.       Грань между реальностью и её изнанками становится совсем зыбкой.       — А ты так сильно жить хочешь? Скажи.       — Каждое живое существо… — начинает чеканить Амен выученно, но Аш его перебивает.       — Да или нет?       Он ниже, но не настолько, чтобы высоко задирать голову — так, слегка приподнять, чтоб говорить прямо глаза в глаза, и если кого-то из них случайно пошатнёт, то кончики носов неизбежно столкнутся друг с другом.       Амен думает о том, что от его жизни зависят многие другие; зависит, удастся ли справиться с болезнью, гуляющей по Египту, — и потому умирать теперь ему очень нельзя.       А ещё — о том, что хочется подышать ещё немного. Как можно дольше.       И отвечает:       — Да.       Аш внезапно подаётся вперёд — будто сейчас вцепится своими острыми зубами в горло, вгрызётся, и Амен на это движение даже не дёргается; но тот быстро отступает на несколько шагов назад — ещё дальше, чем был.       — Тогда иди, — машет рукой как попало, без направления. — Иди и живи, господин эпистат.       — Отпускаешь?       Амен зачем-то пытается приблизиться — может, чтобы лучше услышать ответ — но Аш останавливает его, выставив перед собой ладонь. Кивает, нахмурившись, и произносит внезапно прохладным тоном:       — Отпускаю. Ступай и не смей оглядываться. И молись богам — сегодня они тебя спасли. По крайней мере, один из них точно.       Для Амена выполнять чьи-то указы, да ещё и настолько беспрекословно — в новинку, но он не роняет больше ни слова и послушно разворачивается в сторону поселения, хоть и с трудом. Не от гордыни, а оттого, что сложно было отвести взгляд с лица, так маняще обрамлённого алым.       Уже у своей хижины Амен видит сокола. Того самого с огромными крыльями, с которого всё началось, — он сидит на дереве возле дома и внимательно смотрит. В какой-то момент Амену кажется, будто его мелкие птичьи глаза сверкают на солнце одним из оттенков красного, и этот миг отрезвляет, потому Амен спешным шагом скрывается за своей дверью.       Он отдаёт новый приказ: первое — прекратить поиски Красного Человека, второе — бросить все силы на поимку черномагов, и эта речь разбавляет почти осязаемое, витающее в воздухе напряжение среди охотников. Они ободряюще похлопывают друг друга по плечу, на лицах заметны улыбки, и Амен уже удаляется, когда слышит голос Тизиана из-за спины:       — Будто Амена не знаете. Он ничего просто так не делает. А того Аша он наверняка сам нашёл и казнил.       «Ничего просто так не делает», — вспоминает Амен, когда спустя несколько дней идёт обратно к оазису.       Чем он может себя оправдать? Почему всё внутри будто гонит его в это место? Он останавливается на полпути — просто, чтобы проверить, вдруг его тело откажется повиноваться — но нет, ноги не делают дальше ни шага, и непонятное смятение пожирает его. Возможно, было бы проще себе объяснить, если бы он действительно шёл, подневольный, покорный чьему-то велению свыше, но конечности слушаются лишь его одного. Он продолжает путь.       Его шаги не сопровождаются птичьим криком, и вокруг отчего-то слишком уж тихо, когда Амен оказывается возле Аша. От его торжествующей ухмылки внутри всё кипит.       — Вернулся.       Рука больше не ищет рукоять ножа; Амен кивает и делает плавный шаг навстречу.       — У дома меня ждал твой сокол.       Аш оглядывает небо, будто приглашая последовать его примеру, и Амен — в который раз — поддаётся на эту уловку. Но если раньше то было непроизвольным, то сейчас — он сам желает поддаться. Его взгляд скользит ввысь, и солнце слепит глаза, усложняя возможность узреть. Таинственный шёпот обволакивает из-за спины:       — Смотри…       И Амен, заворожённый, подчиняясь, смотрит. Обжигающий луч больше не яростный, и кажется, перестаёт иметь над ним власть. Из-под воздушных клубов объявляется силуэт. Тень удлиняется вдоль и вширь, формируя размах соколиных крыльев, расправленный хвост и птичью голову. Его крик звучит в голове, и в этот же самый миг Амену видится, будто он смотрит на себя сверху вниз, прямо из неба.       На слух ложится шипением мягкая фраза, которая кажется настолько родной, как если бы он сказал её сам:       — Видишь, насколько ты незначителен, мал. Неужели ты думаешь, что способен меня приручить?       Амен не в силах пошевелиться, ответить: сейчас он летит в облаках, видя себя самого, впервые свободный. Но вдруг что-то с ним происходит. Руки — крылья — начинают гореть, и Амен видит себя — человека — падающего… Но не вниз, нет. Вверх, к солнцу. И сам же пытается себя поймать когтистыми лапами.       Глаза безжалостно ослепляет, и Амен хватается за лицо, едва ли не складываясь пополам. А когда распрямляется — он уже на земле, и Аш стоит перед ним, даже не обращая внимания. Взгляд его так же устремлён высоко, а голос становится более обыденным, настоящим, живым. Аш говорит, как само собой разумеющееся:       — Этого сокола нельзя приручить. Он сам по себе.       Амен падает на песок, потрясённый, стараясь успокоить сердечный ритм. Цепким взглядом скользит по рукам и ногам — всё на месте и всё — человеческое. Губы растягиваются в неконтролируемой улыбке, и Амен начинает смеяться. Аш оборачивается: в его выразительном взгляде нет удивления от реакции. Он усмехается тоже и легко садится подле него.       Его плечи расправлены и прямы, корпус грациозен, изящен, а профиль — величественен, и словно само пространство обводит его очертания, возвышая и без того нереальный облик. Амен задумчиво говорит:       — Любую тварь можно приручить.       Их взгляды встречаются. Аш смотрит теперь по-другому. Но не настороженно, а напротив — изучающе и оценивающе, будто разглядел что-то для себя интересное.       — Скажи это змеям.       Амен возражает:       — Змеи танцуют под дудку своих хозяев.       — И каждый хозяин гибнет от укуса своей змеи.       Амен не замечает, как против воли Аш становится ему необходим, хотя всем своим естеством понимает: нельзя доверять. Но грань дозволенного уже истончилась настолько, что её словно и нет; она эфемерна и невесома, как пыль над землёй, как предчувствие: к нему не прикоснуться никак и не удержать. Он уже не уверен ни в чём, видимо, ему и правда всё это чудится, но почему так хочется верить?       Он верит, что Аш — не черномаг. Не обучены шезму таким фокусам с подсознанием — одна из вещей, которую Амен всё ещё знает. Сам вырос при дворце фараона, видел жрецов, видел их за работой. Аш не похож на слугу богов. Скорее, на любимца богов, раз от смерти его сберегли, или Амен уже настолько тронулся головой, чтобы так спокойно принять этот бред.       Он — непонятно зачем, не соображая, что хочет услышать — рассказывает Ашу о хвори, что скосила уже стольких людей. Ответные слова звучат возвышенной мудростью, которая совсем не вяжется с молодым и свежим лицом:       — Ты сам приходишь к жертвам с мечом.       Звук его голоса действует расслабляюще, шелестит пением ветра. Амен привык к их беседам. Он рассуждает:       — От моей руки меньше людей полегло. Черномаги наслали хворь, и я казню каждого, кто повинен.       Голос его становится жёстче, тон — непримиримее, а пальцы сжимаются в кулаке, но Аш на это лишь ласково улыбается:       — Не зря о твоей жестокости слагают легенды.       — То жажда не крови, а справедливости.       Задумчиво и отрешённо Аш собирает в ладони песок — Амен не может отвести взгляд — и позволяет тёплому ветру подхватить песчинки.       — Ты тоже когда-то умрёшь. Дни человека — утекающая сквозь пальцы материя. Едва ветер разметёт прах над землёй — все позабудут о твоём имени.       Амен давно перестал себя спрашивать, отчего не в силах прервать эти встречи. Его словно тянет сюда всё сущее, сама суть мироздания: и тяжёлый шаг становится легче, и пустеет голова. Сидя в тени ветвей на нагретом песке, прячась от палящих лучей, слушает журчанье реки и вибрирующий, магнетический голос:       — Всё же не хочешь пройтись вдоль воды?       В красных глазах сверкает недобрый огонь. Охотничья чуйка никуда не девалась, но затихла и притупилась, и где-то на задворках сознания она измождённо и разбито шепчет: не ходи с ним.       Соглашаться нельзя. Но и уйти он не может.       — Под небесным светилом мне долго нельзя находиться.       Аш бросает игривый взгляд вверх, в небо — зрачки вспыхивают на миг от контакта — а затем так же быстро возвращает внимание к Амену, не меняя положения головы.       — Я думал, что солнце — передо мной.       — Что имеешь в виду?       — Ты разве не знаешь?       Аш качает головой снисходительно, словно мудрый родитель, пожуривший дитя. Подаётся вперёд… и целует его. Сердце перестаёт стучать. Глубокая тишина ложится на плечи природы, птиц больше не слышно, воздух не гладит, и Амен, оцепеневший, впервые растерян. Растерян буквально — каждую часть сложного механизма своего нрава и взглядов он успел растерять. По одному элементу, незаметно и постепенно: Аш выдёргивал из него по чуть-чуть. И сейчас кажется, что Амен полый внутри. Видимо, придётся заново себя собирать.       Аш медленно отстраняется, взгляд его падает вниз, но опасений в нём нет, а скорее — довольство:       — И даже за нож не возьмёшься? Ты мог бы меня убить.       Амен смотрит ему в глаза и замечает себя в отражении. Насколько расплавлен его собственный вид… Едва может выдавить:       — Мог бы?       Улыбка, коварная и прекрасная, встречает его слова. Аш всегда был таким притягательным, или только сейчас? Его клыки всегда ему нравились?       Аш возбуждённо шепчет:       — Ну, раз я всё ещё жив…       И снова жадно впивается в губы. Его поцелуй что-то меняет внутри, переворачивает, расковыривает: Амен никогда больше не будет прежним. Впуская его упрямый язык глубоко, свой тоже толкает вперёд, но не от жажды борьбы — попросту сложно сопротивляться этому вихрю, что Аш пробуждает в нём.       Ведь Амен всегда это знал. Да, он знал, что его тянет. Его ладони находят пластичную спину, и Аш льнёт к нему, обвивая вероломной змеёй. Амен обрушивается на горячий песок — Аш летит вслед за ним, не выпуская из рук.       Его ни разу не целовали вот так. Самозабвенно и ревностно, не выражая ни малейшего страха, а лишь яркое и безудержное вожделение. Амен поддаётся напору, пальцами скользит по его волосам, стягивает… И слышит тихий, потрясающий стон.       От этого звука его всего передёргивает.       От этого великолепного звука расплываются мысли.       Какая-то часть него всё ещё помнит, где он находится. Здесь, меж пальмовых листьев, на горячей, прожжённой земле. Другая часть его чувствует — он в эпицентре стихии, никому неподвластной. Охваченный неосязаемым пламенем, он душит другого мужчину в тисках своих рук, но Аш нисколько не вырывается. Сам ли Амен принял решение, или решили всё за него? В какой момент он дал дозволение? Был ли вопрос?       Даже если и нет, ответ уже дан: движением языка, стальным захватом — это объятия — и прерывистым вздохом. Оттолкнуть или прижать ближе? Прирезать или утащить в своё логово? Амен двоится от собственных чувств.       Жгучий и знойный, Аш ничуть не уступает ему. Он даже лежит сейчас сверху, и это кажется Амену… храбрым. Это смело — приласкать свирепого льва. Но разве опасен хищник, уложенный на лопатки? Был ли он хищником в этой игре?       Аш берёт его лицо в свои горячие руки, слегка отстраняясь, и Амен хватает искрящийся воздух ртом. Наверное, вселенная — красного цвета. Внизу ощущает движение его бёдер. Готовый, налившийся кровью член через ткань трётся о такую же твёрдую плоть.       — Сомневаться — значит быть слабым? Неужели не чувствуешь, как прекрасен хаос в твоей голове? Ты бесподобен сейчас.       Амену становится физически плохо. Грудная клетка — бездвижна; конечности — мелко дрожат; лоб — покрытый испариной. Мощное тело окутано слабостью, с которой Амен бороться не в силах. Коварный лик выглядит ещё более жутким, когда за спиной полыхают языки пламени, словно крылья, сливающиеся с красными прядями. Незримая, истончённая грань разбивается… и Амен теряет сознание.       Он приходит в себя уже привычно: посреди бескрайности ночи, один, лежащий в остывшем песке и будто слегка погребённый, и полумесяц на небе смеётся над ним. Поднимаясь, отряхивается, и ноги несут его, сами не зная куда, но точно — подальше отсюда. Подальше от этого проклятого места.       Амен ещё не утратил волю, но желания его исказились; он и сам будто стал покорнее, мягче. Пустыня может убить — думает он, и тут же соглашается: убьёт, если будет на то воля богов. Вот что с ним стало.       Но выясняется, что смерть не догоняет его и не идёт по пятам, когда Амен видит вдали поселение. Чудом спасённый, он размазанным шагом бредёт до своей хижины, и его люди, охраняющие деревню, не смеют даже поднять головы.       Его измождённое, как и рассудок, тело, рушится на кровать — звук падения слишком громкий — и Амен проваливается в сон.       Сперва он разгневан. На себя, на Аша, на то, что случилось с ними, и больше решает к нему не ходить. Достаточно с него этих встреч, после которых мутнеет и разрушается всё в голове.       Дни сменяются, идут своим чередом, и Амен погружён всецело в работу, но перед глазами то и дело сверкает алое пламя глаз и хитрый прищур, как бы старательно он ни отбрасывал от себя этот образ. Он скучает. Да, скучает, и не предпринимает решительно ничего. Ему просто нужно переболеть. И вроде бы сердце начинает ровнее стучать, в груди больше не ноет, разбитые мысли постепенно обретают былую стройность, и Амен чувствует, что понемногу возвращает себя.       Он разбирает за столом свитки, почти что не думая, не вспоминая. Спокойная тишина прерывается лишь едва слышным шелестом листьев.       Вдруг становится громче. Ветер воет сильнее, свистяще, залетает через окно и гасит все свечи, погружая покои в мрачный, зловещий полумрак. А потом медленно скрипит дверь, и Амен оборачивается на звук.       Чёрный силуэт стоит у порога, во тьме не разглядеть ни единой черты, но даже так Амен узна́ет его. Не спутать ни с чьей ни изгиб этой шеи, ни гордые плечи, ни стройный стан. Его рука совершает движение — лёгкое, мягкое; от него веет тоской; и в следующий миг свечи загораются вновь, а Амен… видит только глаза, сияющие огнём. Игры разума, наваждение, чертовщина… Перед ним божество ли, или просто дробится рассудок? Наверное, сразу всё.       — Как ты проник в поселение?       Взгляд Аша, такой игривый и дерзкий, бросающий вызов, раздирает его на куски. В нём читается безрассудное, обжигающе пылкое, высокомерное. Так смотрят на свою собственность.       — На пути к тебе ни одна преграда меня не удержит.       Невыраженные слова облекаются в прикосновение, когда он дёргает Аша за руку, затаскивая в хижину. Несмотря на всю свою внутреннюю силу, Амен так и не смог его подчинить.       Аш широко улыбается, кончик его языка выглядывает между белых зубов, и Амен не способен отвести взгляд.       — Так и будешь смотреть? Я пришёл за другим.       — И за чем же?       — За любовью твоей.       Амен недоверчиво спрашивает:       — Гнева моего не боишься?       — Это тебе впору бояться, а не мне.       Нахальный, развязный. Наглый. Амен усмехается его ничем не прикрытой самоуверенности:       — Не дерзи.       Аш отмахивается свободно и своенравно:       — Хватит разговоров. Целуй меня. Я тосковал.       И вопреки пожеланию, сам подаётся вперёд. Его поцелуй — не подарок и не проклятье, а божье провидение. Его присутствие — это костёр, в котором сжигают врагов фараона. Острый и смелый, как и его речи, язык, скользит бесстыдно и глубоко. Аш падает, растекаясь в объятиях, и в этот миг есть только он, его горячее тело и дерзость, которую Амен никому бы не смог отпустить, кроме него одного.       Аш хватается за его корпус. Изящные, но сильные руки гуляют по мышцам и шрамам, не выражая ни капли сомнений. Это сбивает с толку, выводит из равновесия; всё будто во сне. Идти наугад, теряясь рассудком? Неясно, кошмар ли, иллюзия или реальность, неясно совсем ничего, но Амен с несвойственной ему нежностью и волнением прижимает Аша за поясницу. Дыхание смешивается и вновь разделяется. Смазанный, опьянённый желанием взгляд режет сиянием, и Амену кажется, что блеск его глаз — это кровь, выступающая на его перерезанном горле. Он погибает с неистово бьющимся сердцем. Побеждённым, упрямым.       Аш кусает его за губу, словно мстит резкостью натиска за свою ласку и расположение, и Амен моментально сдавливает его острые скулы меж отмеченных пальцев. Аш усмехается, будто действительно жаждет вспышки, но Амен не гневается… Он заведён.       Твои глаза — стекло,       Холодный металл,       Но почему мне тепло,       Когда смотришь так свысока?       Его речи столь ядовиты, сколь и сладки. Амен моргает, не веря услышанному. И врезается в его губы. Капризные, мягкие… великолепные, сладкие! Сколько он знает об этом мужчине? Знает ли что-то, кроме его сердечного ритма? Странное чувство его посещает — благодарность за это малое откровение… Его вкрадчивый взгляд, мелодичная речь и нетерпеливые руки: Амен знает достаточно.       Жарко дышать, целовать, задыхаться и бредить. Вжать в себя, сплестись воедино и стать одним человеком. Амен сходит с ума; в груди что-то ноет — это от возбуждения и страшного буйства собственных чувств. Смотрит в глаза, ищет пальцами его позвоночник, лопатки. Аш пахнет, как ангел; голос — прекрасная песнь, и облик его — как у бога. Его взгляд — красный, ревнивый и нежный — гладит, и Амен не знает, есть ли ласка приятнее этого.       Форма его ушей, треугольные серьги, клыкастый оскал — всё в нём несравненно. Сильная грудь, не такая мощная, как у Амена, вжимается в тело и жжёт. Как мог он казаться миражем, видением, если сейчас настолько живой и горячий? Как мог скитаться в пустыне, скрытый от взора, если призванье его — соблазнять?       Амен никогда ни в ком не нуждался, но сейчас отдаёт власть над собой, не обнажая клинка. Склоняет голову, покорный беспощадному наваждению, целует Аша и сдавливает, объявляя своим. Ведёт языком по его шее, и кожа на ощупь — нежнее цветов и фараонского шёлка. Слышит его сладкий стон… Целует ещё.       Стал бы он что-то менять? Ни за что бы не стал.       Стянув его волосы, мнёт ягодицы и чувствует, что Аш ему покоряется. В это мгновение, в этот самый момент, в свете дрожащих свечей, под завывание свистящего ветра двое мужчин сжигают друг друга собой. Острые ногти — как уши, клыки и язык — царапают Амену спину, но он жаждет этих касаний. Предполагая, как это будет, не знает, как много ему будет позволено и на что именно предстоит самому согласиться. Аш роняет его на кровать и спускается на пол, быстро усаживаясь между ног. Амен разрешает себя раздеть. Смотрит, заворожённый… Аш обхватывает его напряжённый член.       Сонм разрозненных вздохов, вибрирующий гул где-то в груди, дрожащие сильные руки. Аш поднимает взгляд, размыкает губы… мокро и медленно ведёт по длине языком. И эта ласка бесподобна до кружения головы; его нахальный, развязный рот теперь послушный и нежный, но всё ещё вольный. Амен касается его затылка, не закрывая глаз — он хочет смотреть, должен видеть, что Аш делает с ним.       Аш берёт член до основания, помогая умелой рукой, меняя амплитуду движения. Стонет от наслаждения впускать его плоть глубоко. Потом поднимается, чтобы повыше ласкать, и повторяет всё заново.       В его рту влажно и хорошо. Амен слегка напрягает бёдра от нетерпения, толкаясь в тесное горло. Пыл становится неуёмным и алым, таким же, как яркий оттенок его глаз и волос. Это похоже на одержимость. Время не движется; Амен сам становится бесконечным и не имеющим имени. Любые стремления позабыты и вытеснены лишь честным желанием — получить многократно больше. Забрать совершенно всё.       Он хмурится от охватившего его возбуждения, когда Аш выпускает член изо рта и без малейшей робости ведёт поцелуями сбоку от основания вверх, придерживая ладонью. Мокрый, упрямый язык повторяет каждую вену, каждую линию, каждый изгиб. Аш глядит на него — всё так же бесстыдно — и вытирает влажные губы, возвращая дыхание. Амен кивает и мягко касается его головы:       — Приятно, очень.       Аш хитро ухмыляется… Этот коварный, раскованный вид ему невозможно идёт.       — Со мной будет так.       — Верю.       Он думает, что Аш будет ждать от него благодарности. И сочтя положение дел справедливым, тянет его на себя. Аш садится к нему на колени; грациозные, крепкие кисти обвивают за плечи. Он ёрзает, трётся, и Амен укладывает его на белые простыни, а сам падает сверху. Вжимает его в кровать, давит тяжестью своего веса и много целует; Аш выгибается от несдержанных ласк. Амен спускается ниже вдоль сильного тела, губами повторяя рельеф его мышц, и уже готов доставлять удовольствие, когда Аш выдыхает:       — Есть масло?       Амен отвлекается; голос, обычно твёрдый, непослушно хрипит:       — Масло?       Аш взбудораженно кивает:       — Для меня. Я отдамся тебе.       Амен слушает, но не слышит. Он стягивает его одеяния и давит на крепкие бёдра; на коже расцветают отметины. Ложится сбоку и целует напряжённый безупречностью торс. Ладонью скользит к твёрдой плоти, а сам поднимает взгляд:       — Я возьму. Но сперва хочу, чтобы познал мою ласку.       Он так ни разу не делал. Раскрывая рот, направляет член и берёт аккуратно, до сих пор всё держа под контролем. Аш задушенно стонет… Ощущать во рту его очень приятно. Амен плавно двигает головой, расслабляя и вновь жёстче смыкая губы. Его огрубевшие битвами руки дарят величайшую ласку, на которую — даже странно — что оказался способен. На языке чувствует его вкус, в волосах — длинные пальцы, и где-то в груди — что-то новое, ранее недоступное… Жа́ркое, честное.       Амен старается для него и себя, потому что ему тоже до безумия всё это нравится. Чёрствое сердце отныне иное, и осознание это отнюдь не пугает. Аш не может сдержать его имя:       — Амен…       И это звучит, как молитва. Оставляя ещё множество поцелуев, Амен гладит его бёдра, корпус и член. Но больше не может терпеть и отталкивается от постели за маслом.       Аш раскидывает в стороны ноги, когда Амен с поплывшим взглядом к нему прикасается. Влажные пальцы вводит меж ягодиц и ласкает, а потом направляет свой член. Пленённый его уязвимостью, проникает осторожно и нежно; внутри тесно и горячо. Амен медлит, стараясь не причинять физической боли. Но голодный и жадный под ним, этот несносный мужчина, нетерпеливым рывком подаётся вперёд… и тут же издаёт израненный стон. Вот теперь Амен злится. Немного.       — Непокорный. Не дёргайся, я всё сделаю сам.       Не желая спешить, берёт его, им владеет. Аш скользит вниз мускулистой рукой и обхватывает собственный член. Аккуратно сдавив, водит ладонью. Амен следит, не моргая, за этим красивым движением, опираясь на локти, и оставляет влажный поцелуй на его солёном виске. Задаёт рваный вопрос:       — Утомил тебя?       Аш тяжело выдыхает:       — Быстрее… Неужто боишься?       Дерзит даже сейчас, подчинённый, с его членом внутри. Амен шепчет:       — Хочу для тебя удовольствия, а не мучений.       — Так доставляй!       Яд или мёд? Травит и жалит, а после ласкает. Амен делает бёдрами мягкий толчок:       — Твоя гордость тебе во вред.       Аш дрожит. Его тихий, глухой, обессиленный стон. Какой умопомрачительный звук… Амен находит взглядом лицо, искажённое удовольствием, чтобы увидеть, запомнить его восторг. Он бы бросил любые трофеи к его ногам. Он бы тропу к нему застелил экзотическими цветами. Он бы молился ему, как самый преданный грешник. Их губы встречаются, пылко и страстно, и Амен не может больше дышать.       Ритм теряет всю нежность и мягкость; Амен гонится за своим наслаждением, руки его обретают силу, и Аш под ним задыхается, он почти что кричит. Его пальцы, изящные и прекрасные, скользят по спине, пока Амен забывает о милосердии. Он проживает своё удовольствие в его теле, яркое, неземное, а под веками отпечатан любимый, единственный цвет. Аш смотрит ему прямо в глаза, грудь часто вздымается… И Амен плавно выходит.       Взгляд в потолок; рядом — его дыханье и жар. Амен спрашивает:       — Ты остался доволен?       Его встречает хитрый и игривый прищур:       — С чего бы мне быть недовольным?       Амен с упрёком качает головой:       — У тебя невыносимый язык.       И видит, что Аш расплывается в загадочной улыбке:       — А ласки?       — А ласки сводят с ума. Мне с тобой хорошо. Желаю услышать то же.       — Желай сколько угодно. А получишь ли?       Амен раздражённо хмыкает, сильнее стиснув его в объятиях, но решает дальше не пререкаться. И тогда Аш произносит, голос его предельно серьёзен:       — Любовь моя станет твоей погибелью, если меня огорчишь.       Амен заглядывает в его тревожные, злые глаза:       — Ты всё же ничего не смыслишь в субординации.       Аш выглядит уставшим; жестокая ухмылка ложится на его прекрасное, неземное лицо:       — Но тебе это нравится.       Тепло его плеч, его близость…       — Мне нравится всё, с тобой связанное.       Вдыхает его запах и вслушивается в сердцебиение. Аш прижимается к нему всем своим телом; Амен ощущает его горячую кожу и ловит обеспокоенный взгляд.       — Огорчать тебя не планирую. Но характер свой поумерь. Мне ни к чему эти игры.       — Не боишься, что о тебе говорить будут из-за связи с мужчиной?       Голос Амена спокоен и невозмутим:       — За свой грех лично отвечу перед богами, но не перед людьми.       Аш пожимает плечами:       — Грех выдумал человек. Богам нет до этого дела.       — Как знать. Может, напротив, ты в постели моей по веленью богов?       Аш не смотрит, когда отвечает:       — Как минимум, по велению одного из них.       Амен прикрывает глаза и легонько сдавливает Аша, заставляя замолкнуть — не хочет сейчас размышлять. Хочет просто быть рядом, касаться его бархатной кожи, расслабленных мускулов, рассыпающихся волос. Необычный, вызывающий, неповторимый… Дерзкий и горделивый мужчина, чья самоуверенность столь велика и даже огромна, что Амен ему всё прощает… Потому что сильное сердце тонет в любви. Он рискнёт захлебнуться. С трепетом, чувственно шепчет:       — Спи, моё яркое пламя, мой нечеловек.       И в ответ слышит вредный, насмешливый голос:       — В лучах твоего великодушия, моё солнце, заживо не страшно сгореть.