«... и ласк твоих нежнейшие перчатки не скроют остроты твоих когтей.»
Дельмира Агустини
Он представился длинно и величаво. Но я знала: он волк. Стадо умнее нас: сбивается в кучу, выставив рога. Сестры же вытянулись в нить, точно невесты на смотринах. Поймав отца за плечо, он рассеянно объял нас взглядом — всех вместе, якобы не видя лиц, еще не приметив жертву. Но я знала: он выбрал меня. Застыв у порога, горячо и кратко впился глазами — так, что кости мои хрустнули и заныли. Я не была краше, смиренней или сметливее сестер, разве что единственная уличила его породу. Голос его был жгуч и глубок — сестры внимали ему, потупившись. — Послушай, друг мой, ты беден. Зима в двух шагах, а кошель твой ссохся, как черствый сухарь, и не насытит столько ртов. Голод ляжет вместе со снегом, станет рыскать по полям и скрестись в окна. Бог одарил тебя букетом дочерей — он же посылает и помощь. Я возьму одну под свой кров, покуда оттепель не обнажит землю. Отец взроптал, хоть его и держали мертвой хваткой. Но я знала: волк задирает овец без спросу. Под отцовские воззвания и упреки он обошел нас тесным кругом, присматриваясь к ломким шеям, лакомым грудям и томительно дыша в затылки. Сестры вспыхивали и расцветали мурашками. Зайдя со спины, он скользнул меж нами, отсекая меня. Улыбнулся — чувственные губы утаили торжествующий оскал — и, грациозно склонившись, будто присев пред прыжком, поцеловал мне руку. И я почувствовала: самые кроткие и благонравные из моих сестер завистливо скривились. Они не ведали, что я не счастливица, а добыча. Он оставил меня прощаться и, сев в коляску, учтиво отвернулся, любуясь птичьими россыпями в серых небесах. Но я знала: мне не сбежать, сквозь растворенную дверь он ловит каждый кивок краем глаза. Старшая сестра потрепала меня по щеке и, теребя багряный платок, свысока ободрила: — Невелика потеря, — плеснула юбкой чуть не до подбородка, показав лунно круглые колени, чтоб я уж точно смекнула, о чем речь, усмехнулась безмятежно. — Что с нее проку? Но я знала: она плакала, когда ее растерзали. Не признала волка и, трепеща от обожания и робости, ушла за ним в летнюю мглу. Потом привыкла: старательно душилась, чтобы спрятать в благоухании смрад гнили, и щеки ее, изорванные клыками, вечно алели румянцем — ярким, как освежеванная плоть. Волки не любят падаль: надкусив, ее бросали. Зато браслеты и серьги у нее не переводились. На всякий праздник она наряжалась по-иному, а, раз надев, легко отдавала сестрам, весело отмахиваясь: будут новые. Я не брала волчьих драгоценностей и не удивилась бы, найдя на крыльце оторванную кисть с влажно красным огрызком запястья и самоцветным перстнем на окоченевшем пальце. Старшая, не смутясь, содрала бы его, а останки бросила бы собаке — чего ей пугаться: она была так же бескровно бела. Когда я ступила на двор, он простер руку и приветливо глянул в упор — будто вонзил когти мне в плечи и поволок к себе. Он увез меня в чащу — свой чертог, где стены были затканы черными сучьями и мрачной листвой. В просветах меж гобеленами торчали звериные морды, словно причудливо-уродливые ветви, проросшие из резных медальонов. Славные трофеи для восторженного гостя. Но я знала: он гнал их без своры, резвого коня и захмелевших приятелей. Вместо охотничьего рога плыл протяжный вой, и кинжал он не вытирал об траву, а начисто облизывал. Коридор изогнулся — быть может, за поворотом начнется другая галерея, где простираются до пола соловые кудри и караковые косы, а на пришельца сине, каре таращатся бледные лица? Или этих жертв он сжирал без остатка? Служанка ловко вымыла меня до сладкого скрипа и, переодев в прозрачно-тонкую сорочку, подвела к распахнутой постели. Подмигнула мертвым глазом — на шее у нее застарело темнел оттиск сомкнутых челюстей — и прошептала заговорщически: — Не хмурься, хозяин ласков! Но я знала: он хочет моей крови. — Не бойся, — сказал волк, нависнув, целуя в горло, нежно касаясь распластанной меня лживо мягкими пальцами, до поры скрывая когти под перчатками человечьей кожи. — Я не кусаюсь. Но я знала, что умру на его ложе.