Любовь — это улица с односторонним движением; это не то, что ты получаешь, а то, что отдаешь.
«Шантарам»
— Эта набережная на закате — как жизнь в миниатюре, — говорит Кадербхай. Машина едет по плавному полукружью Марин-драйв; на Бомбей опускается горячий и тягучий, как только что снятый с огня малиновый чатни, вечер. Абдулла, как всегда, почтительно пытается вникнуть в смысл услышанного. Может, думалось бы лучше, если бы рука Кадера сейчас не лежала у Абдуллы на плече, а Абдулла не был поглощен тем, как задержать это прикосновение еще хоть на секунду. Однако он послушно окидывает взглядом пляж. Там играет музыка, дымятся тележки с жареной кукурузой и морепродуктами. Обнимаются идущие по берегу парочки, играют дети, женщина в пестром сари увлеченно разрисовывает руки женщины в хиджабе узорами мехенди. С помпой фотографируется какое-то зажиточное индусское семейство, натужно веселится компания пьяных светловолосых гора. — Потому что сюда приходят посмотреть на закат люди всех национальностей, возрастов и сословий? — пробует угадать Абдулла. Кадер кивает. — Все пытаются урвать свою щепотку радости, каждый как умеет. И рано или поздно солнце закатывается для них всех. Это Абдулла понимает. Он не удивлен, что Кадер думает о смерти — сегодня он только чудом ее избежал. Они оба. Если бы Валид-шах оказался чуть умнее, а Санджай — чуть бестолковее, чуть трусливее… Вероятно, Кадер ждет от Абдуллы ответа. Был какой-то подходящий аят, вспомнить бы точные слова… Впрочем, по сравнению с окончательностью, с непостижимостью смерти все сказанное о ней людьми имеет довольно мало смысла. Было бы недурно стать таким же интересным, остроумным собеседником, как Карла или Лин Шантарам — но Абдулла всегда был из породы молчунов. Поэтому он ничего не говорит. Молчит и Кадер, продолжая смотреть на проносящиеся за окном здания. Сидит, по обыкновению подогнув одно колено, так можно только при близких. В груди Абдуллы разрастается какой-то горячий, дрожащий пузырь, тянущий ребра в разные стороны. Абдулле хочется лопнуть его. Хочется… Нет, он никогда не отважится сделать ничего из того, что ему так отчаянно хочется: переплести пальцы, уткнуться лицом в плечо… Он иногда завидует бесцеремонности европейцев, закидывающих друг другу руки на шею, хватающих незнакомцев за талии и локти, словно своих любимых. Может быть, Кадербхай иногда устает от разговоров. Может, ему нужен рядом и кто-то, с кем можно молчать… Однажды он услыхал от кого-то из приятелей Карлы, что дурман от чараса похож на любовное возбуждение. Абдулла удивился (впрочем, что взять с европейцев, от них и не такую глупость услышишь), но на всякий случай перестал носить с собой чиллум на целую неделю. Проверял. Убедился — нет, не чарас. Наверное, он просто слишком много времени провел рядом с Кадербхаем. Это часть работы телохранителя — внимательно наблюдать за доверенной тебе плотью, особенно если это плоть, которой дорожишь больше всего на свете. Христиане говорят, всякая плоть — трава. Он слышал что-то похожее от Карлы. Или «всякая плоть права»? Абдулла никогда не был силен в цитатах. В общем, что-то такое вроде бы жалкое, бренное — плоть. Простой сосуд. А все равно — хочется смотреть и смотреть. И он смотрит. Как Кадербхай разговаривает, отдыхает, ест. Как его четко очерченные губы смыкаются вокруг трубки чиллума, как мучительно медленно скатывается капля воды по кадыку после умывания; как он босиком идет по залитым солнцем плитам сада своего особняка — укороченные светлые брюки открывают узкие щиколотки с выступающими косточками; как он перед тем, как перелистнуть очередную страницу газеты или книги, касается кончика пальца темно-розовым языком (Аллах, помоги); как задумчиво потирает оставшийся от очков след на переносице; как щурится, улыбаясь, и сквозь ресницы блестят искорки веселья. Как Абдулла жил прежде, не видя этих глаз, не слыша голоса? Он забыл. Знает только, что ему уже не будет никакой жизни без всего этого. Для того, что чувствует Абдулла, существует вполне определенное слово. Оно есть в хинди и в маратхи, в урду и в фарси. И это — не верность, не преклонение и даже не готовность отдать жизнь, — или, во всяком случае, не только они. Марин-драйв давно осталась позади. Но Абдулла почему-то не может выкинуть из головы сказанное Кадербхаем: представляет, как продавцы на пляже один за другим зажигают лампы на своих тележках, как прилив поднимается все выше. Наверное, береговая линия уже опустела, осталось только море и первые звезды над ним… Он смотрит на отражение лица Кадера в темном стекле машины. Неподвижное, как гладь озера, лицо, как у многих осознающих свою значительность и привыкших преподносить себя как драгоценный артефакт людей, — и все же Абдулла пытается научиться разбирать даже слабые тени эмоций на нем, словно еще один язык, арабское письмо или деванагари: намек на озабоченность, призрак усмешки, спрятанную ото всех грусть. Красота Абделя Кадера не увяла с годами, лишь стала четче и строже, как будто стесалось все наносное и осталась самая суть. Абдулла был поражен, увидев его фотографии в молодости: насколько детским было лицо великого Кадер-хана — несмотря на то, что оно никогда не было отмечено ни жизнерадостностью, ни простодушием. Даже сейчас в нем порой проглядывает что-то — Хрупкое. Уязвимое. Трогательное. И еще много, много других слов неотвязно крутится на уме у Абдуллы, когда он косится на Кадера, откинувшегося на спинку сиденья машины рядом с ним: верхние пуговицы рубашки расстегнуты, и взгляд Абдуллы против его воли притягивается к тени, где ямка между ключиц, — и все эти слова одинаково неуместны по отношению к Кадербхаю… Часть работы киллера — много знать о пределах прочности любой плоти. Он как никто другой знает, что Абдель Кадер-хан вполне способен постоять за себя. Он выглядит тонким только на фоне своих приближенных, которые полжизни проводят в спортзале. Его облик ученого обманчив. Он носит в себе так много смертей; он был куда младше Абдуллы, когда впервые отнял жизнь у человека... И все же кажется, что мощи Кадера тесно в этом теле. Плоть, просто плоть… Лишь сосуд для пылающего в нем огня. Но Абдулла мечтает быть тем, кому будет дозволено прикоснуться к этому сосуду. Его завораживает, что сосуд выдерживает такой жар и не сгорает — и это Абдулле давно известно. Сегодня Абдулла понял и кое-что еще: даже больше того пленяет знание, что рано или поздно этот сосуд все же сгорит дотла. Ведь никто на Земле еще не избежал этой участи. Кадер вдруг поворачивает голову и встречается с ним взглядом. Абдулла вздрагивает оттого, что его поймали за столь откровенным разглядыванием, но тут Кадер говорит кое-что, от чего эта мысль тут же забывается, а сердце уходит в пятки: — Передай мне аптечку, пожалуйста. Абдулла вскидывается, обегает фигуру на соседнем сиденье уже не одурманенными глазами влюбленного, а цепко, как и положено телохранителю: где? как? неужели не уследил, не уберег? мазнуло какой-то случайной пулей, выпущенной одним из людей Санджая?.. Но нет, кажется, все в порядке, ничто в позе Кадера не выдаёт ранения… Кадер усмехается: — Тише, тише, хабиби. Просто ссадина. Где-то поставил ее, сам долго не замечал. Но ты же знаешь этот климат… Бомбейская жара и скорость, с которой в ней множатся бактерии — неизменный шок для белых туристов: всего-то не вписавшись на мотоцикле в поворот и не обработав вовремя то, что кажется легкой царапиной, можно через пару дней остаться без целой ноги, и в страховой компании лишь разведут руками. Абдулла находит в аптечке пузырек перекиси водорода. На руке Кадера — несколько ссадин, не одна. И все же сущая ерунда… Но Абдулла почему-то не может перестать смотреть на эти розовые полосы неровно содранной кожи. В грудной клетке вновь вспухает пузырь, обжигает чем-то настолько злым, что темнеет в глазах, и настолько нежным, что замирает сердце. Кое-как взяв себя в руки, он говорит: — Позвольте мне, бхай… Кадер послушно подставляет узкую ладонь. Так легко было бы прижать к губам эту руку. Так сложно. В Бомбее и так слишком много людей, которые взирают на Кадербхая со щенячьей преданностью, всеми правдами и неправдами пытаются вытянуть мимолетную улыбку или теплый взгляд. Абдулле тошно быть одним из них. Он скатывает комочек из ваты, мочит его перекисью, проводит по розовым следам на ладони Кадера. Просто плоть, просто содранная кожа. Но в голове все равно бьется: убить бы Валида еще тысячу, еще десять тысяч раз… я мог его потерять… потерять… Словно читая его мысли, Кадер говорит: — Я остался жив только благодаря тебе... Горячий пузырь, давящий на грудину, становится таким огромным, что все в мире кроме него перестало существовать, — и все-таки лопается. Все замедляется, как в толще воды, но видится четко, как под увеличительным стеклом. Вот только Абдулла как будто смотрит на себя со стороны. Любой подтвердит, обычно Абдулла Тахери избегает бурного выражения чувств, — но кто тогда сейчас вселился в его тело, кто, несмотря на все доводы рассудка, прижимается его губами к этой маленькой руке в ссадинах? Надо прекратить это, пока не стало слишком поздно. Может, если Абдулла найдет силы отодвинуться, Кадербхай не подумает дурного. Тысячи людей целуют ему руки… Вот только Абдулла не уверен, что у остальных так же дрожат при этом губы и пальцы, как в лихорадке; что другие пытаются, как он сейчас, потрогать кожу смуглой ладони языком — хоть так, как последний вор и предатель, заполучить желаемое… Он больше не хозяин своему телу: он может лишь отстраненно наблюдать. И бессилие почему-то не пугает, а, наоборот, кажется единственно правильным. Как будто все в жизни вело его к этому мгновению. Оно никогда не должно было случиться; оно было неизбежно. Губы скользят по кисти ниже — следующий поцелуй ложится на запястье… — Посмотри на меня, — приказывает Кадер. Абдулла не смеет ослушаться — поднимает голову. Сердце колотится часто-часто. Почему-то это почти приятно — чувствовать себя мышью, смотрящей в глаза коршуну. Кадер смотрит на него, словно что-то взвешивая. Лицо опытного игрока в пачиси. Впрочем, он всегда играл по-крупному; он скорее надеется выиграть у жизни в партии в божественную Лилу, а не в обычные кости… — Скажи, чего ты хочешь? Ничего себе вопрос… Абдулла молчит, понимая, что соврать не получится. Хочет он вот этого, например: вытряхнуть Кадера из его халатов и деловых костюмов, вдавить лопатками в простыни, или даже не добираясь до спальни — опрокинуть на любую подходящую поверхность, стиснуть запястья до синяков; увидеть, как его глаза становятся от желания темными, как ночное море, овладеть им с такой яростью, отчаянием, голодом, чтобы наутро он даже ходить не мог... Но если Абдулла скажет об этом вслух, то он точно не жилец на этом свете. Или: ласкать его многие часы напролет, неспешно и почти целомудренно, невесомо, одними подушечками пальцев, как будто его тело — из стекла, из хрусталя; вылизать каждый кусочек кожи, везде, шептать что-то бессвязное, путаное, банальное… Или то и другое попеременно. Или одновременно. Он еще не решил. «Да он же, наверное, читает меня как открытую книгу…» Надо заставить себя подумать о чем-то другом — но почему-то именно сейчас этим картинкам (и тем, с которыми Абдулла кое-как свыкся, и тем, которые стыдливо отталкивал) вздумалось хлынуть в его разгоряченный мозг всем разом. Когда чужие внимательные глаза так близко, можно даже поверить, что Кадер позволит ему это. Хоть какую-то малость из этого. Абдулла достаточно много времени провел с Кадербхаем, чтобы быть уверенным, что его не интересуют мужчины. Даже длинноволосые юнцы, подводящие глаза и развязно вихляющие бёдрами. Впрочем, женщины тоже. И это вовсе не кажется удивительным, потому что Кадер-хан — что-то больше, выше. Это душа города, в присутствии которой ты чувствуешь себя песчинкой на огромной ладони; сила, которая молча ставит тебя на место, как величественные горы на родине Абдуллы. Но Абдулле как никому другому хорошо известно, что при всем этом Кадер — также и человек, и как каждому живому человеку, ему, должно быть, иногда нужно, чтобы к нему прикоснулись… Хотя бы иногда… — Хочу быть с вами. Не как сын, — наконец говорит Абдулла и сам удивляется трезвости своей реплики и твердости голоса. — А как? — спрашивает Кадербхай. С искренним удивлением. У Абдуллы из-под ног будто осыпается земля. Он пытается зацепиться хоть за что-то и не может: не находит в золотистых глазах ничего, кроме легкого спокойного недоумения. И Абдуллу оглушает пониманием — ни одна из тысячи терзающих его картинок, сопровождавших все его засыпания, все его пробуждения и редко оставляющих его в покое даже во снах, Кадеру ни разу не приходила в голову. Он и мысли такой не допускал… Грудь стискивает какой-то совершенно мальчишеской обидой. И тут же вскипает в крови гнев, слишком стремительно, чтобы рассудок успел вмешаться. Ну что ж, я покажу — как, даже если это будет последнее, что я сделаю в своей жизни… Он тянется к поясу штанов Кадера, с яростью дергает за завязки. Вот что я хочу с тобой сделать — доволен?.. Завязки, на вид такие незамысловатые, почему-то не поддаются. Может, Абдулла тянет слишком неуклюже и зло. Он чувствует мимолетное тепло тела под льняной светлой тканью — прямо под своими руками, прямо возле лица... Близость плоти, так долго терзавшей его, окончательно выжигает из головы все мысли. Он отчаянно и бессильно прижимается к ткани ртом. Материя штанов увлажняется под его частым горячечным дыханием. Он запоздало вспоминает про ведущего машину Назира — и отдёргивается. Назир не любит смотреть в заднее зеркало и предан Кадеру как пес, и все же… Нельзя допустить даже малейшей возможности, чтобы доброе имя Кадербхая пострадало — эта простая мысль вдруг расплетает у него внутри раскаленный узел из стыда, желания, гнева, раскаяния. И приносит отрезвление. Остается лишь горечь, как наутро после похмелья. Пальцы Абдуллы подрагивают, зависнув в воздухе в паре сантиметров над так и не поддавшимися завязками проклятых штанов. Как же глупо, как же жалко — даже этого он не смог… Чего он вообще хотел добиться? Смутить, разозлить?.. Намерение он, впрочем, обозначил вполне ясно. И ясно, что после этой невообразимой дерзости Кадербхай прикажет убить его или прогонит навсегда. Текут секунды, как капли в старинных водяных часах. Абдулла отсчитывает их по стуку своего сердца, ожидая, когда ему под ребра войдет нож. Он не осмеливается поднять взгляд. «Пусть просто убьет; надеюсь, будет быстро; страшнее никогда больше его не увидеть…» Слышит тихий смешок. Кадер поднимает его лицо за подбородок. Абдулла видит в его глазах свое отражение: разлохматившиеся волосы, густой румянец стыда, брови сведены так решительно, будто он приготовился к самой яростной в своей жизни драке. Всё, абсолютно всё написано на его лице так ясно — даже не открытая книга, а оголённая рана. А у Кадера взгляд теплый, как солнце, и в глазах пляшут искорки смеха. — Я понял, хабиби. Вообще-то я давно уже понял… Но знаешь, ведь для этого есть места гораздо лучше заднего сиденья машины, — замечает Кадер буднично. На то, чтобы Абдулла осмыслил эти слова, уходит еще два удара сердца. Что?.. Он уловил суть приказа: не сейчас. Но — потом — неужели они действительно… При этой мысли кровь приливает к щекам Абдуллы с новой силой, хотя он думал, что смутиться сильнее уже невозможно. (К щекам — и кое-куда еще). Ладонь Кадера так и продолжает лежать на его разгоряченном лице, большой палец проводит по скуле. И это прикосновение — совсем иное, чем его предыдущие небрежные, почти случайные касания: долгое, сладкое, дразнящее… — Я буду с тобой так, как ты захочешь, — говорит Кадер тихо, но смотрит не на Абдуллу, а как будто сквозь него. — Столько, сколько смогу. Если тебе этого будет достаточно. Абдулла замирает. Дёргано кивает — да, да, достаточно; я даже об этом не смел мечтать… Ему как никогда хочется расспросить Кадера о будущем — о его планах — и в то же время совершенно не хочется услышать ответы. Жгучего больного пузыря в груди больше нет, зато отчего-то поперек горла встал ком — и не уходит. Он знает, что и не уйдет. В его голове вдруг запоздало, невпопад всплывает аят, который он силился вспомнить, когда они проезжали Марин-драйв: Где бы ни были вы, смерть настигнет вас, даже если укроетесь вы в неприступной крепости. Он не произносит ни слова — просто опять утыкается губами в ссадину на ладони, которую Кадер так и не убрал с его пылающей щеки. Ладонь Кадербхая холодная и соленая, как железо. *** — Сила — это умение принять свое одиночество, — пускает пробный шар Дидье. В этот вечер в «Рейнальдо» особенно людно, и их столик обслуживает какой-то новенький официант, не Свити; впрочем, он швыряет на их стол поднос с выпивкой почти так же презрительно. Пару мгновений все дегустируют напитки и обдумывают предложенную Дидье тему. — Немного банально, не находишь? — поднимает брови Карла. — Ты бы еще сказал: в одиночестве мы рождаемся, в одиночестве умираем… — Это Орсон Уэллс? — уточняет Лин. — Не знаю. Это аксиома. — И, поворачиваясь к Дидье: — Но если уж ты спрашиваешь моего мнения — я согласна. И да, чем значительнее человек, тем более он, как правило, одинок. — Но великих людей любят многие, — тут же переворачивает Дидье свою собственную сентенцию с ног на голову. — Ведь величие в какой-то мере и есть способность вызывать любовь. Лин постукивает пальцем по столу. По тщательности, с которой он подбирает слова, Карла вдруг понимает, что он настроен поговорить о чем-то всерьез: — Тут нет противоречия. Такие люди редко бывают одни, но делает ли это их менее одинокими? Если у них не осталось ничего кроме их идей и устремлений... — Ты сейчас о… — начинает Карла с подозрением. Лин, не давая ей назвать имя, быстро продолжает: — Когда человека захватывает что-то низкое — тщеславие, гнев, жадность, — у индуистов все просто: они называют таких демонами, ракшасами. Но когда в человека через какую-то его рану проникает и без остатка заполняет что-то иное… Что-то, что именуется более нарядными словами — патриотизмом, долгом, идеей справедливости… — …и позволяет наломать дров куда большего масштаба? — с удивительной проницательностью замечает Дидье. — Вроде того... Когда смотришь и, ну, видишь, что… от человека там мало осталось, как ни крути. Сомневаюсь даже, что что-то человеческое доставляет им подлинную радость. Им не нужны обычные глупые удовольствия — езда на мотоцикле, вкусный ужин, крепкий кофе… хороший чиллум?.. сладости?.. — Речь Лина, до этого лихорадочно торопливая, замедляется, словно он прикидывает, вспоминает какие-то мгновения. — Пачиси... Музыка… — …Купание ночью в море нагишом, секс? — предполагает Дидье. По лицу Лина совершенно понятно, что при этих словах грузовик его мысли на полной скорости врезался в бетонное заграждение. — Секс?.. — повторяет он растерянно. Брови Карлы хмуро сходятся на переносице: Дидье явно не представляет, чьё лицо сейчас стоит у нее и у Лина перед глазами, иначе эта мысль даже не пришла ему в голову. Сказанное им кажется нелепицей, ересью… и это, пожалуй, лучше всего подтверждает правоту слов Лина, недовольно отмечает она. Азбучная, навязнувшая в зубах истина: великий дух несовместим с грешной плотью. Так ли это на самом деле? Она выдвигает предположение: — Секса можно избегать потому, что он заставляет тебя ошибаться и делает слишком уязвимым. — Но и способа привязать к себе кого-то надежнее, чем секс, еще не придумали, — мурлыкающим тоном возражает Дидье. (Карла задается вопросом, может, Дидье все-таки понимает?.. Довольно пугающая мысль.) — В общем, да, секс — вполне себе хороший пример… Действительно трудно это представить… — кивает Лин. — Кажется, что для чего-то настолько земного в подобных людях слишком уж много… — …Демона? — вырывается у Карлы. Нет, она не хочет говорить об этом, и точно не в форме шуточного диспута — и уж точно не с Лином… — Идеи, — уточняет Лин. Затем добавляет: — Но вообще-то я как раз об этом и хотел спросить: если это не демон, то как же это назвать? — Похоже, мы тут говорим о разнице между одержимостью и святостью, — сообщает Дидье с самым серьезным видом. — Как насчет святых, Лин? Как по-твоему, любят они прокатиться на мотоцикле с ветерком? Нужен ли им секс? — Мы пришли к тому, что разница между одержимым и святым — в сексе? — ржет Лин. — Если выбирать, в русло банальности свернуть или в русло абсурда, я всегда за абсурд, — подтверждает Дидье. — А банальный ответ мы и так знаем, не так ли? В чем разница. Лин таращится непонимающе, а Карла не расположена давать ответы. Дидье морщится, как от зубной боли: — Дорогие мои, да вы что? Это знает любой, кто хоть раз бывал на воскресной проповеди. Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею… — Да, я помню, помню… И все же… Нам-то как, — с внезапной напряженностью говорит Лин, явно решив в этот вечер нарушить все табу на серьезность, — нам как отличить? Карла смотрит, как янтарная жидкость плещется в ее стакане, и думает, что стоит перестать постоянно гнать из своих мыслей человека, который так долго, затейливо и безжалостно играл, как какими-то чётками, их любовью: ее, Лина и ещё десятков людей — ради своей маниакальной, благородной, гибельной мечты. Потому что прогонять его бесполезно. Он там навсегда. Может, пора пригласить его на чай и набить ему чиллум. Взять его призрак за руку, поблагодарить за все, чему она у него научилась, похвастаться тем, чего достигла; рассказать про них с Лином (порадуется ли он за них?), признаться, как они устали, сколько еще дорогих людей потеряли за эти годы без него. Насколько проще было бы существовать, как многие люди, в парадигме «или-или»: или верность, или нож в спину; или любовь, или ненависть. Какая уж там любовь, если вы только и делали, что предавали друг друга? Но Карла не склонна к самообманам, она хорошо знает: всегда существует только «и-и», все вместе и сразу. Любовь никуда не уходит. Уходят лишь люди; некоторым для этого даже не обязательно умирать. А любовь… Любовь никогда не перестает. Он тоже всегда с удовольствием цитировал Первое послание к Коринфянам. Но любил ли он сам их по-настоящему? Хоть кого-нибудь из них?.. Она пожимает плечами: — А нас кто-то просит отличать? Это дело только его и Бога.