***
— Ну зачем мне, Павел Степанович? — в сотый, кажется, раз бесполезно произносит он, заранее зная, что уже сдается. Что его уговаривали всегда и слова уломают. — Никитин, ты чего опять завел свою пластинку? Ты у меня дурак или умный? Ты ногами будешь думать или наконец головой? Павел Степанович — тренер молодежной команды — заставший ещё времена «пластинок», кажется Филиппу достаточно старым, чтобы совершенно ничего не понимать в жизни. Но впечатление это обманчиво. Ничего-то в клубе не происходит без его ведома. Даже мелкие школьные прогулы одного из трёх десятков подопечных. — Может, и дурак, — из чистейшего чувства противоречия предполагает Филипп. — Зачем мне ваш аттестат? У меня уже есть за девятый. — Набегаешься, учиться будешь, — Павел Степанович дёргает его за рукав куртки, неожиданно разворачивая к себе и не дав досмотреть торопливую атаку на фланге. — Набегаться — это дело быстрое. А потом — учить. — Тренером что ли? — искренне удивляется Филипп. — Будешь учиться — тренером, а нет — так физруком. Так понятнее? — Понятнее. Если не в Москве, то всё равно никакой разницы. — Да чтоб тебя... — Оба они дружно провожают взглядом мяч, звучно ударивший в верхнюю штангу. Не Москва. Провинциальный клуб, скажите «спасибо», что форму выдают, а не трясут деньги с родителей. — С игры сниму, Никитин. — А играть-то вам кто будет? — А мы своё место уже всё равно прос... Никитин! Не борзей. Будешь у меня скамейку просиживать. Неуютно. Холодно под тонкой ветровкой. Оно такое давно назревавшее, но все же внезапное — это ощущение, что тренер тоже в них не верит. И место в лиге они просрали. И смысла дотягивать сезон нет. — Не буду. — Кто тебя спросит. — Передвиньте меня с фланга в нападение. Павел Степанович вопросительно, но не удивлённо вскидывает густые серо-седые брови. — Я тебе экзамены велел готовить, а не меня поучать. — Нападающим над Сергеевым, — слабо поморщившись на его замечание, заканчивает свою мысль Филипп. — А я год дотяну и сдам экзамены. — Ещё сопли не подотрут, уже начинают указывать... Широкая увесистая ладонь сжимает его пальцы, закрепляя договор. Последний школьный год. Надо просто потерпеть. А в следующем сезоне ничего не будет мешать играть.***
Настоящий взрослый футбол оказывается... оглушающим. Слишком громко звучит тишина, когда трибуны замирают, забывая выдохнуть. Слишком громкие крики сопровождают каждый промах. А вот слова звучат очень тихо. Словно сквозь дверь из другой комнаты. Судья показывает карточку — не ему, другому игроку. Капли крови из носа — тяжёлые, крупные — проскальзывают между пальцев и падают в траву. Такое огромное поле и такой крошечный клочок тёмно-красного. И непонятная суета вокруг, к которой вроде бы нужно присоединиться, но не получается даже уследить взглядом. — Никитин, ты доиграть можешь? Нормально, терпит? — Куда ещё — терпит, меняй, меняй, Андреич, — так же раздражённо прерывает другой голос. Его самого никто просто не слушает. Подхватывают под руки и уводят с поля. Хлопают по плечам, то ли совсем невесомо, то ли он не может толком ощутить чужого движения. Заработал пенальти. А кровь течет и течет, бесполезно пытаться удержать ее грязными липкими пальцами. И он стряхивает капли на траву. Так нельзя, но так правильно. Его поле, его игра — это ничьё больше. Никому чужому. — Хочу досмотреть, — он всё-таки утирает лицо полой футболки, шатнувшись от чужого поддерживающего плеча. — Как наши будут бить. — Тошнит? — Терпимо. — Мозгов нет — и сотрясений нет, — раздражённо и упрекающе, но это не важно, когда на поле готовятся бить пенальти. Сотрясение всё-таки есть, но матч они выигрывают. Это пока ещё ерунда. До его первой большой травмы ещё должно пройти больше четырех лет.***
У обезболивающей мази есть запах. Совсем незаметный в первые дни, а потом — уже знакомый. Вызывающий холодное тянущее ощущение под грудиной. Триггер-рефлекс: этот запах всегда связан с ощущением непроходящей боли. Тоже уже знакомой, привычной, постоянно маячащей рядом. У белых продолговатых таблеток нет запаха. Если быстро проглотить их, запивая водой, то нет даже вкуса. Можно сделать вид, что их и самих-то совсем нет. Если бы не часы, бесконечно отсчитывающие время до новой дозы. Совершенно настоящие, не воображаемые, они висят в коридоре над кабинетом физиотерапии. — Надо потерпеть, — в очередной раз звучит у него над головой. У врача даже почти сочувственное выражение лица, напрямую противоречащее тому, чем заняты его руки. — Неприятно, конечно, будет первое время. А так — всё идёт по плану. — Скоро уже буду бегать-то? — вопрос получается каким-то бесцветным, равнодушным, совсем не отражающим даже доли внутренних сомнений. — Будешь, куда ты у меня денешься. Слово «скоро» умело ускользает между пальцев. Значит, ещё долго.***
— Что ты мнешься с ним, как с блядью?! Обводи, а не обнимай, — голос врезается в сознание. Адресованный кому-то другому гневный окрик. Филипп закрывает глаза, перекатывая во рту глоток воды. — Фил, ну потерпи ещё немного? Ну? Надолго ли его хватит, ещё сезон-два, и отправим на почетную пенсию. Антон, беспокойно замерший у края газона, как будто бы хочет коснуться рукой плеча, но вовремя отказывается от этого намерения. Не нужно. Не сейчас, когда нервы и так на пределе. — Да я ещё и не сказал ничего, — флегматично возражает Филипп. Фил. Как-то удалось наконец всех приучить. Полное имя царапает слух. Тренерские вопли царапают тоже. Как и присутствие на трибунах Антона. — Ты не сказал — а я услышал, — Антон вздыхает так, словно сама жизнь ежедневно обрекает его на долготерпение. Мученик хренов. — Ты не потянешь сейчас. Я знаю — с ним тяжело. Но давай выйдем в премьер-лигу, поиграй пока на поле, не отвлекаясь. Закрепимся, тогда получишь свое тренерство. — Это я нас вытащу в премьерку, ведь не он же. — Оба, оба, — ладонь Антона всё-таки ложится на предплечье, успокаивающе сжимает, но тут же отдергивается под недовольным взглядом. — Прости. Вы пока оба на своих местах, у тебя отличный сезон, у Равиля рабочие схемы. Так? — Так, — соглашается Филипп, но недовольство продолжает висеть в воздухе, тяжёлое, ощутимое. По-хорошему, Антон абсолютно прав. Если что-то работает — не трогай. Им бы выйти в лигу и закрепиться, пускай не в середине, а хотя бы в конце. Пара сезонов. — Он уходит и вы подписываете меня тренером. Договор, Антон? — Конечно. Договор. — Никитин! Сколько вы там пиздеть будете?! Пошел сюда!***
Лера курит тонкие ментоловые сигареты. Они обжигают нёбо мятной свежестью и имеют омерзительное послевкусие. И захочешь — не забудешь заново почистить зубы. Самое сложное — бесшумно выбраться из постели, не разбудив Леру. Дальше пройти по коридору наощупь, закрыть дверь кухни, прислушаться к тишине, воцарившейся после щелчка замка, и наконец выдохнуть. Вытащить сигарету из пачки, лежащей в высоком — ребенок дома — шкафу. Прикурить, уже без страха распахивая форточку в сумрачную ночь, расчерченную жёлтыми фонарными пятнами. Больно. Если выйти в премьер-лигу, то придется отказаться от таблеток. Да даже без «если». Нужно когда-то начинать слезать. — Последние два матча сезона — и хватит, да? — спрашивает он у темноты за окном. Последние два, доиграть бы спокойно, пусть оно как-нибудь сложится. Потерпеть. — Что-то опять случилось? — предательская дверь всегда захлопывается со щелчком, но открывается почти бесшумно. Лера стоит на пороге, неприязненно щурясь на свет, и кутается в тонкий халат. «Что-то опять». Опять. Не сегодня и не только сегодня. Слишком много всего случилось. Это «опять» как будто строит между ними бетонную стену — слишком часто уже тебе сочувствовали, поддерживали, слишком много, может, хватит уже просить? — Ничего, — врёт он. — Ложись, я приду сейчас. — Точно? Или приснилось что-то? Или... Руки Леры ложатся на плечи, вызывая такое же напряжение, как прикосновение Антона. Не ласка. Не жалость. Не утешение. «Убеди меня, что всё в порядке» касание. Убеди меня, что ты справляешься. Тогда мне не придется думать о замене. — Всё хорошо, просто пить захотелось.***
У Волковой оценивающий цепкий взгляд. Раздражающий. В ответ на него хочется сходу возразить — ничего, ты не знаешь обо мне абсолютно ничего. — Ведущий игрок, вытянувший команду на повышение. Хотя я бы и Степанова отметила. Хорошие очень передачи. — Ой, как приятно, я и не ждал, оценили нас по достоинству. Я Степанову обязательно передам, если по пути не потеряю, — не пытаясь скрывать сарказм, он опирается ладонями о скамью и запрокидывает голову, рассматривая ее лицо. Морщинки у глаз, вздёрнутый нос. Смешно. — Недостатки я тоже вполне оценила, — нос недовольно морщится, сжимаются бледные губы, не тронутые помадой. — И какой у меня самый большой недостаток? Расскажете мне, может, тренер, или пощадите самолюбие? — А сам не знаешь, Никитин? Не прочитал? — Прочитал. Вы мне словами скажите. В лицо. Сердце сбивается на секунду от тягучего страха. Безупречный, казалось бы, механизм. Главное, дышать. И снисходительно улыбаться, не давая слабину. — Индивидуалист. Играешь на личный рейтинг, взаимодействие только с полузащитой. Любишь усложнять, не отдавая передачу. Но с этим мы поработаем, думаю, что даже поднимем статистику. И еще... Что? — Да нет, ничего. Он улыбается ей уже вполне искренне. Хреново отрабатывал в защите. Не отдавал передачи. Такая ерунда. И ни слова про колено. Ни слова про то, как он просыпается по ночам от боли, а часы на стене тикают и тикают — но теперь впустую: никаких больше таблеток. Никаких больше передышек. Она тоже не видит, не понимает, постарается не замечать. Как и все остальные. А вскоре вообще исчезнет из команды. И можно будет закончить. Уйти под благовидным предлогом, а не сломаться. Отойти за линию и выдохнуть. Впервые за долгое время выдохнуть с облегчением. Надо просто ещё немного потерпеть.