Их знакомство было, мягко говоря, неудачным: язвительные уколы пробирались в основание стен комнаты, приводя их в негодность, а причина спора давно тонула в чугунном котле раздражения. Казалось, добавь щепотку соли и можно подавать Сатане как прикуску к пенному напитку из душ грешников, двое из которых были уже перед ним.
Один шутливо отмахивается, говоря, что свободные отношения — его стезя. Но это лишь глупая попытка сыграть на нервах окружающих его дам, оказавшихся в его постели по счастливой случайности, и хорошая возможность уйти с гордо поднятой головой и чистой совестью под мышкой, хотя та ему даром не сдалась. Молочно-белая простыня его совести давно запачкана различными жидкостями и кляксами липкого вранья, отливающим угольно-черным. Михаэль даже не скрывает свои особенные рисунки, — которые однажды брезгливо окрестили пороком, — лишь время от времени относит в химчистку для слабого закрепления и сохранения эстетического вида. Он знает, что творит, какие механизмы приводит в движение и до чего доводит свою игру, а потому продолжает гнуть свою линию, такую же гибкую, как его рамки по жизни и в отношениях, которые оцениваются невесомым прикосновением к оголенной коже сквозь плотную ткань перчаток.
Его свобода держится за нежную простыню, рыча от удовольствия, а после требует избавиться от каждого клочка постельного белья, которого касалась бывшая пассия. И Кайзер с нескрываемым удовольствием бросает все наволочки, простыни и пододеяльники в мусоросжигатель, не забывая прихватить с собой мнение дамы о нём, словно птица Феникс переродившееся в огне: кто-то холит и лелеет небрежно отснятую кассету воспоминаний, мечтая о более ярком повторе; кто-то отчаянно бросает её в стену и шепчет сквозь зубы проклятия; а кто-то с укором поглядывает на кровать с балдахином, пуская грязные слухи, на которые Кайзер всегда ядовито смеётся, желая напомнить ощущение жгучей страсти на забытых следах. Каждая из них почувствовала на своих бёдрах жесткую хватку его властных рук, касающихся только ниже пояса и изредка пробегающих по пухлым губам, словно ведут кончиком павлиньего пера без единого шанса на сказочный трепет, о котором так мечтает душа.
Кайзеру глубоко плевать на их мечты, скрытые желания. Его душа молча потягивает кровавое вино чужих сердец, перекатывая на языке изысканные нотки солоноватых слёз, и готовится оценивать очередную жертву его свободы, мерзкого подобия любви.
Сатана терпелив и расчётлив, а потому помнит, что Михаэль не единственный грешник на этой сцене. Да, его любовь обманчиво нежна, сладка и опасно горяча, но она дарит жалкие мгновения счастья, чего не может дать мертвенно холодная и до боли острая любовь Исаги — второго грешника, бесстыдно врывающегося в чужую жизнь с новыми порядками и в упор не замечающего намёки влюблённых идиоток и идиотов. Что только они находят в нём? Исаги смотрит на любовь сквозь плотно сжатые пальцы: для него она ничего не значит. И это знает каждый, у кого на подкорке отшлифован его идеальный образ, слепого до романтики и страсти, преследующей туманные сны и до безобразия чёткие реалии окружающих его людей.
Михаэль тихо признаётся, что был того же мнения, пока его сложенный пазл не рассыпался на какой-то шумной вечеринке.
— Не вздумай проворачивать со мной свои игры, придурок, — Йоичи падает на пустой диван в гостевой. За пределами комнаты громко играет музыка, но она словно меркнет при каждом движении его губ. Кажется, сам того не замечая, Михаэль меркнет вместе с ней, не переставая изучать фигуру перед собой и забывая о том, что стеклянное горлышко коньяка давно прилипло к губам. — Со мной эта херь не пройдёт.
— Да неужели?
Издевательские нотки соскальзывают с языка, как кухонный нож по сливочному маслу, вызывая у Йоичи раздраженный вздох.
— Я не такой слепой, как многие считают, и давно вижу тебя насквозь.
Кайзер заинтересованно присвистывает.
— То есть ты не тупой, а просто прикидываешься? — чужие глаза вспыхивают синим пламенем и впиваются с такой силой, что будь Кайзер пьян, отшатнулся бы, но он лишь тянет губы в усмешке, устало подперев спиной стену. — Всё видишь и молчишь? Каков мерзавец.
Он снова подносит горлышко бутылки к губам и, гаденько посмеиваясь, делает глоток. Йоичи же шипит:
— Не равняй меня с собой.
Кайзер давится смехом, аккуратно вплетающимся в ритм играющей песни, становясь её неотъемлемой частью, и если бы не странный фонтан из коньяка, Йоичи бы подумал, что пал жертвой помешательства на нервной почве.
— Малыш, я не играю героя и не питаю ложные надежды какой-нибудь несчастной, а говорю прямо о своих желаниях.
«Лицемерный ублюдок,» — Исаги выносит вердикт и отправляет досье Кайзера Михаэля в заплесневелый уголок своей памяти, желая забыть как страшный сон, но, увы, его скромная душа успевает сменить орбиту и вместе с ней угол наклона, превращая зимние слякоть и промозглость в весеннюю прохладу и мягкие лучи солнца, воровато забегающие в потаенные места: плесень иссыхает, точно прошлись белизной, а выброшенное досье становится раритетной диковинкой.
И пока Исаги содрогается над раритетом, Кайзер сдувает скопившуюся пыль с полок собственных выводов: прошлый пазл превратился в ничто, а новый собирается по кусочкам, уродливым осколкам, что порвали тонкую кожу ребёнка, пытающегося играть святую добродетель. Минутная заминка и Кайзер приходит к осознанию, что это не доброта и никакая не искренность, а настоящая игра в невинность, балансирующая над пропастью. Все вокруг сохнут по нему, а он держит дружескую дистанцию. Что за глупость? Этот недоносок тешит собственное эго и, упиваясь вниманием к своей персоне, держит на коротком поводке интересующих его ребят.
Пазл собран, осталось разглядеть в нем истину и выделить почётное место под стеллажом.
Руки сводит судорогой от подступающей волны интереса и неприязни, а желание втоптать в грязь гордость и убеждения оппонента растёт в геометрической прогрессии. Вот-вот и оба поддадутся этому желанию. Прыгнут в омут с головой и забудут как дышать, как связывать простые звуки в слова, спрятавшись в объятиях собственной честности.
— Ты слишком самоуверен, не находишь?
Сиплый голос режет слух, вонзаясь кинжалом между рёбер в попытке добраться до сердца, но Кайзер лишь давит сильнее. Перед глазами хрипит мерзкая влюблённость, готовая в любой момент сбросить его с обрыва, а руки сжимают чужую шею до лилово-красных гематом — прекрасная картина ночного неба с мерцающими звездами прямо под ним, его тонкими пальцами, похожими на железные кандалы. Аж дух захватывает от красоты.
Но Кайзер никогда не признается в этом — его свобода выше этого.
— Заткнись, грязная шлюха.
Он грубо целует чужие губы, кусая до выступающих капель крови, и ведёт языком по ранке, словно извиняясь за содеянное, но Исаги не ведётся на его милый жест, лишь сильнее впивается ногтями в гладкую кожу плеч. Он знает, что всё это обычная издёвка, детская забава, которую Кайзер разыгрывает специально для его чертей и праведного милосердия, что задыхается в руках подонка, не скрывающего желания — он хочет заставить Исаги рыдать. Рыдать так, что стены задрожат, грозясь обвалиться им прямо на голову. Ведь только так они смогут прийти в чувства, рассеяв иллюзорные замки. Смогут вернуться к отправной точке и разойтись по разным дорогам, не оглядываясь назад. По крайней мере, он хочет в это верить.
— Ненавижу тебя, — шипит Исаги сквозь зубы, снова ощущая жёсткую хватку на шее. Глаза закатываются от нехватки кислорода в лёгких, а рот приоткрывается в немом крике.
Михаэль, затаив дыхание, любуется видом, пожирая каждый миллиметр напряжённого тела. Добыча, что изысканнее кровавого вина, таит в его руках и, сливаясь воедино с водоворотом порочных пятен, утопает в молочных простынях. Он облизывает пересохшие губы. После наклоняется к чужому лицу, опаляя дыханием ушную раковину, от чего Исаги невольно дёргается.
— Ненавидишь, но позволяешь трахать себя, — Михаэль облизывает мочку уха. — Настоящая шлюха.
Он медленно отдаляется, растягивая губы в усмешке, и ловит отблески синего пламени в столь ненавистных глазах — изыск, ради которого можно поступиться негласными правилами: прилипнуть взглядом к чужим губам так, как не липнет кленовый лист к смоле, запомнить каждую ямочку и пятнышко на юношеском лице, подобно художнику эпохи Ренессанса; сохранить несчастную простынь и надеть в свет те же перчатки, что запятнали честь недостойного. До чего же странно.
«Почему ты такой?»
Оба кожей ощущают недосказанность, что повисла во влажных стенах их временного пристанища, но оба упорно молчат, зная, что ночь сохранит их грязный секрет, пока луна будет рисовать всё в мельчайших подробностях: исключительно для личного пользования. Исаги это ни к чему, как, впрочем, и Кайзеру. Ведь для них это очередной вызов. Игра разума, в которой нет ни капли правды, ни толики робости.
Но это очередная ложь.
— Я не виноват, что ты кидаешься на меня при любом удобном случае, животное, — Йоичи почти плюёт в лицо, болезненно цепляясь за крепкие бедра Кайзера, нагло восседающего на нём. Сомнений, что на коже останутся следы, нет, но Кайзер не издает ни звука. Закусывает губу и бросает беглый взгляд на оголенную грудь под своими ладонями. Стук чужого сердца сотрясает выколотую на тыльной стороне ладони корону и, поднимаясь мелкой дрожью по венам, сжигает дотла синий бархат витиеватой розы на шее.
Кровь понемногу закипает в жилах и, обдавая жаром острые скулы, гулко стучит по барабанным перепонкам, умело изгибающимися под хриплыми стонами. Рука, облаченная в черную ткань перчаток, блуждает по чужому торсу, очерчивая рельеф мышц, пока не останавливается у пупка, слегка надавливая. Йоичи шумно сглатывает.
— Я лишь сжалился над тобой, — пальцы спускаются вдоль лобка. Хватка на бёдрах усиливается. — Так усердно вилять задницей перед Рином или Наги и при этом оставаться без внимания — трата таланта... Ты так не думаешь, малыш Йоичи?
Исаги хмурится. В голове раздаётся звонкое эхо, бьющее по вискам, от чего он невольно поджимает губы и раздражённо ведёт плечом, словно пытается стряхнуть собственное имя. Это звучит настолько неправильно, что перехватывает дыхание. Происходящее походит на жестокую игру, где проигравший ставит на кон собственную жизнь, которая в любой момент может оборваться, а победитель остаётся жить припеваючи со своими старыми принципами и правилами, ощутив их настоящую силу. Силу, способную заставить пойти на попятную.
И однажды кто-нибудь из них сдастся. Обязательно. Но точно не сейчас.
Тёплые ладони ложатся на поясницу Михаэля, вызывая табун задорно пробегающих по позвоночнику мурашек, после тянут на себя. Михаэль протестующе мычит, на что Исаги издевательски хмыкает, не отводя взгляда от лазурной глубины, которая вот-вот превратит спокойные воды в ужасный шторм. Уголки губ рисуют на бледной коже дерзкую ухмылку.
— Неужели ты следишь за вилянием моей задницы? Не ожидал от тебя такого.
Маленькая трещина ползёт змеёй по сердцу, но Михаэль поспешно льёт на неё едкий клей, задыхаясь от удушающего запаха.
— Таких отчаянных намёков не заметит только слепой, — шепчет куда-то в подушку Михаэль, получая в ответ звонкое цоканье языка.
Кончиком носа он очерчивает линию челюсти, ведёт по шее и, впитывая плохо уловимый запах тела, поддевает тонкую кожу зубами, вонзаясь как можно глубже. Исаги рвано вздыхает, чем доставляет глухое, почти фантомное удовольствие, липким клубком возбуждения завязывающееся где-то внизу живота. Михаэль водит языком по неловко дергающемуся кадыку и, по-хозяйски скользнув рукой вниз, задевает возбужденный член. Он не видит лица Исаги, но уверен, что сейчас его брови сведены к переносице, а нежные губы находятся в цепкой хватке зубов — Йоичи упорствует. Продолжает молчать в постели, будто он и вовсе не с ним, позволяя слышать лишь редкое мычание и змеиное шипение, кровавой полосой проходящее по сердцу — ему этого недостаточно, но он упорно молчит.
Неожиданно телефон на тумбочке начинает вибрировать. Йоичи переводит взгляд в сторону телефона, пока Кайзер нехотя отрывается от его шеи, чувствуя, как затуманенный рассудок накрывает волной раздражения. Кому взбрело в голову звонить в такое время?
— Это мой, — Исаги тянется рукой к тумбочке, небрежно поднося телефон к лицу. Кайзер бросает взгляд на мигающий экран и тут же жалеет об этом. — Ты чутка не вовремя...
Кайзер замирает.
— Ты мог позвонить утром, дело-то не особо важное.
Он слышит шёпот Рина, чувствует кожей, как тяжело вздымается грудь Йоичи, и давится биением собственного сердца, подступившего к горлу. Возбуждение незаметно отходит на второй план.
— «...нам же завтра сдавать проект».
Кайзер не мог похвастаться хорошим отношением к Рину, — да и тот, судя по испепеляющему взгляду, не был рад его существованию, — но сейчас он был уверен, его нелюбовь стремительно превращается в ненависть. И нет, дело вовсе не в чувстве собственничества. Вина полностью лежит на неудовлетворённости и низменности желаний — как-никак стоящий член тот ещё нарцисс, требует внимания.
Да, именно так.
— Подожди, какой проект?
Любой бы на его месте давно послал куда подальше, а этот придурок продолжает слушать, как Рин вешает ему лапшу на уши, сочиняя всякие небылицы, лишь бы привлечь к себе внимание. Видно, братец недолюбил.
— «Закомплексованный мудак,» — мысленно цедит Михаэль, сжимая челюсть до скрежета зубов. Всего пара секунд проходит, как его голову посещает безумная, на первый взгляд, идея.
Он тянет руку к лицу и цепляет зубами шёлковую ткань, аккуратно снимая. Перчатка тут же падает на кровать. Оголенной кожей руки Михаэль скользит по груди парня и, встречаясь с его взглядом, ощущает слабое трепыхание в легких: больно и сладко до жути. Кайзер задерживает дыхание.
— Давай решим э-ах...
Палец неуклюже задевает сосок, срывая махровое одеяло с задремавшего возбуждения. Кайзер не сдерживает ехидного смешка, когда замечает алеющие кончики ушей Йоичи. Как тебе, Рин?
— Всё н-нормально. Я просто не сдержал зевок, да, дав...
Он вырывает телефон из рук парня и, не скрывая мелькающих искр злобы, нажимает на кнопку «сбросить».
— Разговаривай со своими заморышами в нерабочее время, малыш Йоичи, а то уменьшу плату, — напевает Михаэль. Его глаза блуждают по напряжённому лицу, подмечая каждый дрогнувший мускул, словно сейчас это самое важное. Самое приятное и невыносимое.
Телефон назойливой мухой жужжит на тумбочке, но они молчат. Молчат и смотрят друг другу в глаза, выискивая каплю истины, ради которой прыгнули в бурлящий котёл, но встречают лишь бушующий шторм гормонов. Неужели всё это бессмысленно?
Ответ очевиден.
— Да пошёл ты! — Исаги толкает Кайзера в грудь. Постель резко пустеет, с тумбочки пропадает телефон, а вместе с ним и тепло чужого тела. Кажется, кто-то из них потерпел поражение, забыв напомнить победителю, что надо бы порадоваться. И так каждый раз: один срывается, превращая излюбленную сцену в ничто, а другой глотает горечь оставленного пепла в одиночестве.
Они скоро забудут этот момент. Похоронят в своих сердцах в надежде на то, что молчание спасёт их и без того шаткое положение, и, гордо подняв голову, пойдут дальше. Ведь признать победу значит поставить точку — дойти до конца без единого ответа и сознаться в том, что не хочешь отпускать. Да, они забудут. Рано или поздно... А сейчас сделают вид, что всё хорошо.
— Напомни ещё раз, почему я на это согласился?
— Дай-ка подумать, — Бачира по-детски дует губы и, прикладывая указательный палец к подбородку, делает задумчивый вид. — Потому что ты очень любишь своих друзей и не можешь пропустить вечеринку в честь дня рождения одного из них!
Он игриво подмигивает Исаги и тут же хватает его за руку, решая утащить в середину импровизированного танцпола. Громкая музыка больно ударяет по барабанным перепонкам, а слизистая носа неприятно зудит от какофонии витающих в воздухе запахов: за кем-то тянется тоненький шлейф сладких цветочных духов вперемешку с терпким мужским одеколоном; а от кого-то за километр разит каким-то дешёвым пойлом, купленным в странном ларечке. Исаги морщится и невольно задерживает дыхание, предпринимая спешные попытки выбраться из толпы захмелевших студентов, двигающихся не в такт орущей музыки. Какого черта, это должно быть расслабляющим?
— Хэй, Йоичи, ты чего такой мрачный? — Карасу, подобно наглому коту, наваливается на обманчиво хрупкие плечи, почти обжигая дыханием затылок. — Пошли-ка с нами, повеселимся.
— Карасу, мне не до...
— Отказы не принимаются, — перебивает он и, ослепляя хмельным блеском, вперивается взглядом куда-то ему в лоб. После широко улыбается, замечая раздражённо дернувшиеся крылья носа Исаги. Самоконтроль у него что надо — Карасу отдаёт ему должное, но прекращать действовать на нервы он не собирается.
Откуда-то из гущи толпы выплывает до одури спокойный Отоя, бесцеремонно устроившийся на другом плече Исаги. Тот вздрагивает от неожиданности.
— Спокойно, Йоичи, всё под контролем, — расслабленный тон парня не вселяет доверия. Он не первый год знаком с ними, поэтому не может остановить стремительно покидающее его тяжёлую голову спокойствие. Усталость и раздражение усиливаются вдвойне, завязываясь колючим клубком в желудке.
Йоичи пытается стряхнуть с плеч пьяные головы парней, однако слабые попытки сопротивления пересекают на корню чьи-то тёплые ладони, упершиеся в его напряженную спину. Он хмурится, улавливая краем уха тихое хихиканье Юкимии, и сдавленно шипит, когда тот начинает аккуратно массировать между лопаток.
— Пошли уже, зануда, все только тебя ждут.
Юкимия освобождает его из плена цепких рук и, не обращая внимание на недовольное сопение ведёт в сторону крутой лестницы дома — Рео, твои родители садисты или это планировщики дома так выразили свою неприязнь к твоему отцу? Догадки теряются в нескончаемом потоке мыслей, умоляющих вернуться домой как можно скорее. Голова идёт кругом. Кажется, ещё секунда и Йоичи покатится вниз по лестнице, не выдержав резко подступившей головной боли.
Всё-таки вечеринки не его, кто бы что ни говорил.
— Может, вы отпустите меня домой? — Йоичи косится на рядом идущего Юкимию. Вопрос повисает в пропитавшемся напряжением и жаром воздухе.
— Бачира полгода склонял тебя к этой вечеринке, и теперь ты хочешь, чтобы его старания пропали даром?
Точно, Бачира! Именно он затащил его сюда — в душный коттеджный домик, напичканный алкоголем и различными закусками, которые давно рассыпаны где-то под мягкими дорогими диванами и растоптаны острыми каблуками женских туфель. О чём только думал Рео, соглашаясь впустить в свой дом несколько курсов, дурная слава которых вертится на языке каждого. Чего только стоит разбившаяся вдребезги люстра, наверняка стоящая целое состояние: у семьи Микаге не может быть по-другому.
Чёрт, Бачира, на что ты подписал своего дорогого друга...
Деревянные ступеньки приводят к черной двери, отдаленно напоминающую бездонную дыру: такую же жуткую и опасную. С губ слетает обречённый вздох. Плохое предчувствие неприятно липнет к груди, вынуждая глубоко дышать в ужасно душном помещении. Йоичи чувствует себя чёртовым параноиком, который раздувает из мухи слона при каждом удобном случае, однако не может сдержать нервного смешка при виде нелепой актёрской игры Карасу, приглашающего в «святую святых дома Микаге» — по-простому комната Рео, которая оказывается, на удивление, просторной. Одноместная кровать располагается в углу комнаты, поодаль неё балкон, откуда открывается прекрасный вид на море. Желание выйти на балкон — глотнуть наконец свежего воздуха! — отдаётся звоном в ушах, но Йоичи лишь сглатывает и, отводя свой взгляд в сторону, замечает идеально убранный рабочий стол друга, над которым возвышается небольшая полочка с парочкой статуэток и наград. Рео есть чем похвастаться, отмечает про себя Исаги, улыбаясь уголками губ.
— Я, конечно, понимаю, что моя комната очень интересная и всё такое, но вернись уже к нам, придурок, — издевательски смеётся Рео и, запрокидывая голову на мягкую кровать, блаженно прикрывает глаза. Наги под его боком что-то невнятно бурчит, пока Бачира рукой подзывает к себе Исаги, сверкая слабым румянцем на скулах и кончике носа. Количество выпитого было на лицо, причём в самом буквальном смысле.
Отоя ловко обходит столпившихся у двери друзей и прыгает на кровать, подминая под себя огромную подушку. Тут же в его сторону летят возмущенные возгласы, сопровождающиеся какой-то непонятной вознёй на полу — дети, каких ещё поискать. А ведь учатся уже давно не в школе. Исаги глухо смеётся, облокотившись о дверной косяк.
— Ты так и будешь там стоять?
— Ну как я могу..! — драматично закатывает глаза Исаги, принимая собственную учесть. Знает ведь, что не отстанут. Бачира начинает завывать понятную только ему песню, видимо, почувствовав в себе юное дарование и будущую звезду эстрады. За заунывной мелодией следует кряхтение и утиное гоготание, временами прерывающееся иканием. Музыка на первом этаже перестает быть такой ужасной... Наги поспешно прикрывает уши и, почти крича, просит заткнуться. — Ему больше не наливать.
Комната наполняется криками и смешками, пока подушки одна за другой покидают свои законные места: две летят в Йоичи, оказываясь за пределами комнаты, остальные две удобно устраиваются на рабочем столе Рео и лице Бачиры. Веселье в самом разгаре. Йоичи уверен, что конкуренцию этому зрелищу может составить только чувство отступившей тревоги, что превратилась из колючей проволоки в тёплую лужицу нежности — он скучал по ним.
— Я отойду в туалет?
— Только не сбегай! — дразняще тянет Юкимия. — А, и прихвати колу по дороге!
Исаги вяло кивает и на пятках разворачивается в сторону длинного коридора. Близость, о которой он грезил ночами, на расстоянии вытянутой руки, а злость и тоска по неизвестному где-то позади, так почему на душе скребут кошки? Он устало потирает переносицу.
— Как же достало.
Глупый спор перестал приносить какое-либо удовольствие, а проведенные ночи стали ранами на сердце и превратились в отвратительные мешки под глазами. Ясно как день — нет смысла продолжать выискивать правду или каплю совести в
этом человеке. Кайзер Михаэль безнадёжен. Безнадёжен настолько, что уже невыносимо смотреть ему в глаза, читать его редкие сообщения и ловить невесомые прикосновения, кожа к коже. Казалось бы, что может быть лучше выпавшей ему чести от такого педантичного,
удивительного, требовательного и грязного для искренних чувств Кайзера. Лучше только известность этой чести в узких кругах, но, увы, Исаги не особенный. Он часть другого мира, места в котором Михаэль не заслужил.
Исаги резко останавливается. Одна-единственная дверь на весь коридор и ни души — место уединений парочек, что без зазрения совести предаются утехам, забывая кто они и как оказались здесь. И он близок к их безрассудству, он окутан им с ног до головы, точно ядовитым плющом, выискивающим себе новую жертву. Плющ проскальзывает в щель двери и, словно по щелчку пальцев, по ней пробегает мелкая дрожь. Всё вокруг замирает в тишине, а после содрогается под тихими стонами. Ноги тут же прилипают к ковролину, не давая и шагу ступить. Возня за дверью становится громче, вздохи и ахи протяжнее, но Йоичи не перестает прислушиваться, испытывая некоторые муки совести. Всё-таки неприлично подслушивать людей в такой момент.
— Сладкая, сожми меня сильнее.
Кайзер.
Пол мгновенно превращается в вязкую трясину. Йоичи оступается. Дыхание сбивается, а сердце грозится пробить грудную клетку. Как странно. Попытка вдохнуть поглубже оборачивается полным провалом, добавляя проблем. Он начинает задыхаться.
— Надеюсь, ты оставишь это между нами? Не хотелось бы, чтобы эти прекрасные минуты потеряли свою ценность...
Сукин сын.
Ладони сжимаются в кулаки. Йоичи шумно сглатывает, пытаясь успокоить рвущееся наружу сердце. Всё безуспешно. Ковролин ослабляет свои путы, и, не медля ни секунды, ноги уносят его прочь. Ближе к лестнице он замедляет шаг. Его непоколебимая и властолюбивая гордость не позволит ударить в грязь лицом — для неё он никогда не станет жалким. Для неё он особенный.
Ступенька за ступенькой. Лестница перестает быть пугающей, словно и вовсе не было этого иррационального страха, что пожирал изнутри, выворачивал наизнанку все внутренности; словно не было второго этажа, к которому она вела. Не было ничего, кроме мягкого тепла и уюта комнаты Рео. В кармане брюк вибрирует телефон.
Очкастик
Ты куда пропал?
00:17
Вы
На работу неожиданно вызвали, там какое-то ЧП
00:18
Чувство вины бьёт под дых, но лучше так, чем явиться к ним и испортить всё настроение. Исаги стискивает зубы.
Вы
Мне жаль. Повеселимся все вместе в следующий раз
00:18
Их молчание трещит по швам, а вместе с ним и Кайзер, источающий всепоглощающее нетерпение — напряжение между ними растёт. Утешение не снисходит на него: гладкая кожа больше не сводит с ума, терпкость юношеских духов не расслабляет, а
он продолжает отталкивать. Непокорен,
пленителен, эмоционален и умён, но настолько далёк, что невозможно дотянуться. Таков Исаги Йоичи, которого он знает. Тот, кто заставляет его из раза в раз повторять один и тот же вопрос: «Можно ли спасти то, что уже давно на грани?»
Малыш Йоичи
Надо поговорить
13:13
Кайзер буравит взглядом телефон, вчитываясь в каждую букву. Такое маленькое сообщение, а столько мыслей в голове, что невольно кажется, маленькие муравьишки ползают по натянутым нервам и безжалостно выедают их. Плохое предчувствие змеёй оплетает легкие и с силой впивается в левый желудочек сердца. Кончики пальцев немеют.
Не проходит и часа, как Исаги оказывается на пороге его квартиры. Весь растрепанный и уставший. Тревога накрывает с головой, от чего Кайзер невольно хмурится.
— Может впустишь? — раздраженно произносит Исаги, слегка наклоняя голову. Воздух вокруг заметно тяжелеет.
— Да, конечно, — Михаэль переходит на полушёпот. — Так о чем ты хотел поговорить?
Вопрос оседает на плечах и, становясь непосильным грузом, тянет вниз. Михаэль нервно закусывает губу, после переводит взгляд на чужое лицо, пытаясь найти хоть какой-то ответ, но замечает лишь потускневшие глаза, наполненные скукой и тоской. Что-то явно не так.
— Малыш Йоичи, неужели это предлог, чтобы встретиться со мной? — игриво щебечет Кайзер, надеясь скрыть нотки нервозности в голосе, что получается с трудом.
Исаги бросает на него гневный взгляд.
— Я просил не называть меня по имени, — цедит он сквозь зубы и, выдержав небольшую паузу, тихо добавляет, — ты мне не мама и не близкий друг...
Казалось бы, вот он шанс вывести Исаги на эмоции, увидеть что-то отличное от злости, ставшей чем-то привычным в их взаимоотношениях, но, к сожалению, его надежды разбиваются вдребезги о холодный взгляд, скрытый пеленой презрения и отвращения. Грудь прознает иглой. Становится трудно дышать.
Кайзер не волнуется о других, об их мнении и взгляде на него, но сейчас, кажется, его заботит каждый жест. Любой звук он готов ловить и читать вдоль и поперёк, лишь бы понять их смысл. Найти то, что давно потеряно в других. Сохранить ничтожные секунды молчания, удерживающие их рядом. Однако в воздухе по-прежнему витает злость и отвращение.
— Пора закончить всё это.
Тонкая нить терпения рвётся.
— Что ты имеешь в виду? — из лёгких выходит последний воздух. Повисает молчание.
— Наши бессмысленные отношения, — твердо заявляет Йоичи и без капли сожаления смотрит точно в глаза, словно не он сейчас сжигает все мосты, оставляя его умирать. — Ищи свою свободу с кем-то другим.
Михаэль безумным взглядом впивается в спину. Огонь достигает горла.
— Ха, я так и знал, что такие отношения не для тебя! — кричит он вслед. — Слабак!
«Трус» застревает комом в горле. Раздается хлопок входной двери, а за ней звенящая тишина. Кулак с грохотом ударяется о стену.
Неужели это конец?
По оживлённым улицам города лениво разгуливает осень, наводя тоску одним своим упоминанием. Исаги, сам того не замечая, поддаётся этому настроению. Глаза цепляются за сухие листья, яркими кляксами прилипшие к веткам мощных деревьев, а после скользят вниз. Экран телефона высвечивает 27 ноября. Исаги стискивает зубы, находя это число до омерзения символичным. Он не привык верить в судьбу и её, казалось бы, очевидные намёки, потому как логика и здравый смысл для него превыше всего, однако сейчас, в этот самый момент, готов поверить в суку-судьбу, лишь бы не верить в случившееся.
Не верить в то, что всё было ясно с самого начала.
Из приоткрытого окна балкона дует прохладный ветер, забегающий внутрь и уносящий с собой остатки сигаретного дыма. Йоичи тяжело вздыхает. Нет смысла врать. После случившегося он чувствует себя отвратительно: мысли крутятся, как старая пластинка, а сон прерывается каждый второй час. Он тянется к пепельнице и стряхивает туда пепел.
Взгляд устремляется куда-то вдаль и, гуляя по чётким линиям высоких зданий, выискивает что-то особенное. Но вокруг одни высотки. Серые и безликие, словно сделанные по одному шаблону. Их отказ от шаблонов ничем хорошим не кончился, может, тогда не стоит менять уже устоявшееся, проверенное временем? Внезапно перед глазами появляется пелена дыма. Города как и не бывало.
Бурлящий котёл злости постепенно теряет свой жар и лопает последние пузырьки желчи, погружая в давящую тишину. Йоичи почти слышит, как скрипит боль — та, что всякий раз прыгала в море алкоголя, вешала на себя удавку сигаретой дымки и лежала без движения после очередной драки; чьи раны он не мог ничем залечить, лишь заглушить, подкравшись со спины с ломом в трясущихся руках — единственное, на что хватало духу. Исаги устало прикрывает глаза.
Как они пришли к этому? Внутренний голос услужливо подсказывает: «Вы прибежали к этому, мой дорогой».
— Чёрт... Видимо, это конец.
