Надежда умирает последней.

Знаете, чем плоха Надежда? Именно тем, что эта паршивая сука умирает последней. Амен смотрел на резкие инфернальные в чем-то даже всполохи рыжего света на вымазанных известью стенах – отзвуки факельного пламени. Смотрел и думал, думал о том, сколько еще все это может продолжаться. Может, и все его проблемы – такие же тени огонька его души: чуть вздрогнет он, и по-другому заиграет свет, смазав тени? Может, и так. Да только разве от этого легче? Тело Амена испещряло несчетное количество шрамов, но никакой клинок не мог доставить ему и сотой доли той боли, что каждый день причинял ему Он... Забавно: некоторые из этих уже начинающих белеть полос оставил вовсе не вражеский меч. Но что? Опасная ли бритва, рука ли самого Амена, или Он, заставивший эпистата сражаться с самим собой - вопрос, скорее, к философам. К черту, к черту все это! Чувства, эмоции – это все бабская дребедень, ему не под стать! Стоит проветриться. Да и потом – время к ужину. Амен бросает, с призрением каким-то даже, на стол грубо сделанное глиняное блюдце, и чувства вновь захлестывают его. Хочется расплакаться – будь он один, он бы непременно так и поступил – но не от мук неразделенной любви, нет. От злости: на весь окружающий мир, на ситуацию, но боле всего – на себя самого: тысячи, десятки или даже сотни тысяч проходят через невозможную любовь, мирятся же как-то с этим! Отчего не может он! От чего краешком глаза косит на любезно воркующих Эву и Рэймсса? Отчего дает волю воспоминаниям? Первая их встреча с Эвтидой: вечером в темном проулке. И с ее наставником. Амен подумал тогда, мол, черты лица наставника этого какие-то особенные. Есть в них нечто неуловимое, эфемерное. Можно даже было назвать его симпатичным. А на следующий день эпистат отправился в храм. Отправился в храм и, едва переступив порог, пропал: если Реммао можно было назвать симпатичным, то вот его брата… Никогда Амен не верил в любовь, тем более с первого взгляда. Но что-то – будь то смазливое личико, твердая походка или возвышающаяся громада свитков – в Рэймссе его сразу же задело. Черты, казавшиеся в Реммао лишь тонкими околичностями, в брате его проступали более явно: Амен понял, что напоминают они ему – его давно позабытую мать. Черненые брови, тонкий изгиб носа, игривая полуулыбка. Он был необычен во всем: от самых краешков сандалий до вороной макушки. «Необычен? Интересен? Вздор!», - подумалось тогда эпистату, и он списал все на черномагическую чуйку: на́верно тут дело нечисто! И весь крохотный отрядец отправился с ним до Фив. Путь не близкий, Эва с ним на колеснице. Ехала, разбивая тем самым сердце – сколько раз он ловил на ней Его́ взгляд! Так вон оно что… Уже тогда ему было все-все ясно, и почему, почему он не нашел в себе смелости того признать? И вот сейчас он сидит, ковыряя скромный ужин, и попеременно озирается на сладкую парочку. Ну разве это честно? У него ведь даже не было шанса, по всему судя – Рэймсс по уши втрескан в Эвтиду уже давно. К черту, к черту! Эпистат отмахнулся от миски, словно то была стайка назойливых мух, и побрел к себе. На его лице еще не успела вырасти щетина, но он зачем-то тянется к бритве. *** Рэймсс опять поймал взгляд эпистата на Эве. В который раз. Эва. Эвтида. Такая красивая и нежная, утонченная и вместе с тем бойкая, противоречивая, необыкновенная и… абсолютно не обращающая на него никакого внимания. Кто он для нее? Лишь соперник? Или – и того хуже – брат наставника? С Дией шушукается постоянно, водит дружки, а с ним? Только подколки да упреки. День ото дня закатывалось за край Земли Солнце, разливая алую кровь вдоль горизонта. Кровь ли то Солнца или его, израненного безразличием Эвы в который раз? Она постоянно хвасталась, как легко ей дается видеть людей: сразу ведь раскусила, как Дия относится к Истману. А то, как он, Рэймсс, относится к ней самой, девчонка не видит разве? Или не хочет видеть? Он ее не интересует, и когда-нибудь это придется признать. Когда-нибудь. Рэймсс понимал, но не был готов делать это сейчас. Сейчас ему достаточно глядеть на нее из-под полуопущенных пушистых черных ресниц, жмуриться чуть сильней, когда блики от золотых побрякушек красотки лезут в глаза, улыбаться и верить, де однажды все наладится. Все наладится, и он обретет свою любовь. Пока еще он в это верит. Ведь надежда умирает последней? Хоть и последней, но все-таки умирает. Рэймсс снова ловит на своей одногруппнице взгляд Амена. Конечно она ему понравилась, как така́я и не понравится?! В детстве брат научил его важной вещи: Вдвоем они бежали по заливным полям Нила, перемежая и путая дорожки глубоких следов в мягкой илистой почве. - Ты водишь! – кричит старший, пятная брата прямо на ходу – слишком сильно, Рэймсс свалился, перемазав всю спину в песке. - Шакал! – закричал было младший, как вдруг взгляд привлек нескладного вида росток. Какой-то уродец, изо всех своих убогих сил тянущийся к Солнцу. - Чего ты? – Реммао начал переживать. - Гляди, - и Рэйм тыкнул пальцем на зеленое убожество, - какой неказистый! - Ну куст и куст. Колючка какая! - Не-ет. Я такого никогда не видел. Какой он странный! Я сорву его и принесу домой! - Ты хочешь, чтоб он умер? За что ты так его невзлюбил? - Напротив! Я люблю все необычное и противоестественное! Погляди на его листья! Какие крохотные! Ну разве это листья? - Но ведь он засохнет! - И что же делать? Мне очень полюбился этот уродец! - Если любишь, Рэймсс, нужно уметь отпускать. Если любишь, нужно уметь отпускать. Этот урок Рэймсс запомнил надолго. Он вновь взглянул на эпистата: огромный, словно шкаф с папирусами. Глаз не оторвать, а как сверкают на Солнце его бесцветные волосы! Такой необычный, в своем альбинизме противоестественный – Рэймсс знал, что большинство альбиносов вялые и нежизнеспособные дети – сильный и грозный. Кроме того, очень богат и знатен. Если сложится так, что возьмет Эвтиду в супруги, век ей бед не знать. Так будет лучше. И каждый день она сможет заглядывать в эти светлые-светлые глаза, сравнивать, насколько белоснежная кожа темнее белков его глаз… Если любишь, надо уметь отпускать. Он ее уже почти отпустил. *** Амен врывается в дом солдат, его грудь вздымается часто, а зрачки чуть расширены – он зол. Окинув взглядом помещение, убеждается – все спокойно, никто здесь ничего спрятать не мог. Он был почти уверен: воровкой является Эва, но отчего-то первым делом побежал именно сюда. Рэймсс испуганно ловит на себе его взгляд: неужели, все кончено? Он разоблачен? - Ты, - обращается к нему эпистат, - зайдешь ко мне позже. Как в моем доме зажгутся факелы. Рэймсс нервно сглатывает – ничего не поделаешь. Придется идти. В назначенный срок юноша аккуратно стучится, ловя громогласное: «заходи». Входит, молясь при этом всем своим богам. - Меня обокрали, ты знаешь? - Понял, что что-то случилось, но что именно – не знал, господин. - Я почти уверен: это Эвтида. Что можешь о ней сказать? Ну вот, уже спрашивает о ней. Рэймсс невольно ловит себя на мысли, как хорош эпистат без извечной своей накидки: как красиво играет пламя в хрусталиках его глаз, как вызывающе смотрятся на белоснежной коже татуировки охотника. Рэймсс пожимает плечами: - Почти ничего. Мы не так давно учимся вместе. Бровь Амена встрепенулась. - Вот как? - Вы должны понимать, господин, мы соперники, - дрожащим голосом произносит юноша такую неприятную для него самому истину, - ввиду чего немногим друг с другом делимся. Я почти ничего не знаю об Эвтиде. - Ладно. Покажи сумку и можешь идти. Рэймсс потянулся к сумке, Амен, однако же, проделал то же самое. Ненароком их руки встречаются. «Какая у него мягкая кожа», - пронеслось в мыслях Рэймсса. В голове же Амена сущий хаос, а сердце его стучит, словно барабанщик, играющий военный гимн. - Прошу прощения, - Рэймсс тушуется, высыпая на пол все содержимое сумки. Амен смотрит на юношу немного пристыженно: - Это ты меня прости. Я… сегодня не в себе, - и эпистат нагнулся, дабы собрать всю рассыпанную утварь обратно. Свет факела коснулся пухлых белоснежных губ. «Наверняка Эва уже знает, каковы они на вкус», - грустно думается Рэймссу. Что это? Нежданный порыв? Сумасшествие? Крик истосковавшегося по любви сердца или просто блажь? Будто ведомый кем-то свыше, Рэймсс вдруг едва касается этих белоснежных губ своими. Что же он творит? Амен обескуражен, потрясен. Но чудом находит в себе силы, собирая крохи нерассеянного разума в кулак, углубить поцелуй. Страсть завертела их обоих. И вот уже летят прочь украшения и брюки, обнажая красоту первозданных тел. Рэймсс аккуратно целует ключицу, поднимая глаза на ее хозяина, спрашивая тем самым разрешения на дальнейшие действия. Амен аккуратно проводит пальцами по ладони Рэймсса, не в силах поверить в происходящее. Все-таки верно говорят: надежда умирает последней.