Твой неправильный выбор

      Его поступь легка и тиха, а осанка струной, как и свойственно всем высшим эльфам, которых ты раньше видала разве что издали, в силу своего происхождения не будучи достойной внимания подобной расы. Потому всё ещё не можешь поверить, что один такой вдруг идёт с тобой рядом, поминутно хихикая и бросая в горстку соратников едкости. На ходу поправляет рукой серебро пышных кудрей, игнорируя подозренья во взглядах, буравящих отметины на его шее, то и дело выглядывающие из-под кружевного ворота вычурной блузы. Знаки отродья вампира. Да, Астарион – эльф отнюдь не простой, а с долгой кровавой историей за плечами. И перед собой.       Свою суть он не то чтобы прячет, как и отнюдь негеройское мировоззрение, но и распространяется о себе неохотно, не торопится откровенничать, выжидает. Изучает предложенные условия и присматривается к тебе так внимательно, что мурашки бегут по щекам. Ну а если твой взгляд в ответ слишком долог и пристален, – отпускает двусмысленные шутки, уличая, заставляя смущаться и прятать глаза.       Вот только как на него не глядеть? Невозможно. И ты продолжаешь: исподволь, робко, закусив губу. Следишь за чудовищем, оказавшимся совершенно не страшным вблизи. Скорее напротив. И хочется подобраться вплотную, приглядываться усерднее – рассмотреть каждый вздёрнутый ослепляюще-белый локон, каждую смеющуюся морщинку у красных глаз. Это упорство в созерцании постепенно вознаграждается приятными мелочами познания. Наблюдения не проходят даром – ты узнаёшь его лучше. И видишь иначе, чем все остальные.       Вопреки своей тёмной природе Астарион не боится лучей солнца и не морщится на свет из-под тента палатки, где во время привалов любит читать, уходя с головой в страницы. Не тянет манжеты исподней рубахи вниз, по старой привычке пряча ладони, а наоборот, закатывает рукава, оголяет предплечья, словно не скрывался веками во мраке. Ты подмечаешь всё это, когда вы шагаете редколесьем, и всю дорогу разрозненные солнечные пятна рвутся к нему сквозь ветви деревьев, стремясь поцеловать подставленные им белые запястья, пока Астарион блаженно хмыкает, наслаждаясь теплом.       «Как же красив он – такой, казалось бы, неуместный среди ярких всполохов желтого», — шепчет на ухо стыдливая мысль, и ты тут же исходишь румянцем. А его фривольные оклики в твой адрес ещё пуще горячат кровью щёки.       Когда именно ты начала любоваться этим мужчиной? Когда ощутила неладное в сердце? Быть может, в момент вашей встречи под приставленным к горлу кинжалом, или же когда он впервые прижался к твоей яремной вене истощающим поцелуем в ту самую ночь. Ночь помутнения разума, раскрытия его тёмной тайны и твоего кивка-разрешения – из любопытства и жажды странной близости, исполненной пониманием: он тебя не обидит. Так пусть берёт то, что ты можешь отдать безвозмездно.       Взамен потеря крови уравновешивается ценным приобретением – тенью его доверия, возводя ныне доступный уровень сближения с ним в абсолют. Не в тот сектантский и ужасающе-дикий – в другой. Новый, важный и откровенный. Почти что интимный и значащий для тебя даже слишком многое. У Астариона же короткая память к добру – пусть он благодарен, но не забивает мысли моралью. Ей там вряд ли когда-нибудь будет место.       Для него это миг и оказанная услуга, для тебя – много часов в размышленьях, науськивающих на поиски скрытого смысла в его взглядах, усмешках, фразах. И любая сладкая глупость с уст Астариона тебе видится истинно-чистым словом. Ты ведешься на филигранную лесть, сделавшись мушкой для паука, потихоньку пьющего твою жизнь без препятствий. И не знаешь – не хочешь знать, – куда это вас заведёт, днём забываясь в сражениях и трудных походах, а ночью – в его руках, ощущая лезвия острых зубов у себя под челюстью. Закрываешь глаза и терпишь до тех пор, пока боль не становится пульсирующе-ласковой, а сознание не затухает под звук его мерных глотков. Так ваш ночной ритуал делается постоянным.       Рассвет Астарион встречает в лучших настроениях после очередной сытой ночи: более обычного исполнен кокетства, самолюбив, нагл. Счастлив. Наповал убивает своей кусачей улыбкой, флиртует и смеется так громко, как никто не умеет: ни шутник Гейл, ни добродушный Уилл, ни даже острая на язык Карлах.       Тебе же каждое утро готовит совершенно другие симптомы: голова гудит, перед глазами плывёт, в горле сухо. Обнаруживая себя надтреснутой, увядающей, не находя одобрения ни в одном из взглядов товарищей, ты, поднимаясь на дрожащие ноги, из раза в раз натыкаешься на блаженство в глазах Астариона. И этого достаточно, чтобы затихли сомнения, унялось недомогание, а сердце наполнилось чем-то, похожим на нездоровый восторг – ведь ему хорошо благодаря тебе! Остальное не так уж и важно.       Переломный момент настигает внезапно, когда ты застаешь его без рубашки и чудом удерживаешь в себе вскрик, но не радуясь сладкому зрелищу, а ужасаясь кольцам из шрамов вокруг выпирающих позвонков. Задаешь вопрос, не надеясь на честность, но вдруг получаешь её свыше той нормы, что обычно себе позволяет Астарион.       Раб, игрушка, измученный, уязвимый – вот каков он на самом деле, пока говорит-говорит-говорит. Устал ли от своих недомолвок или видит в тебе достойного слушателя – какая разница? Факт есть факт, он признался тебе. Этот акт его благоволения ты ждала очень долго и твоя признательность столь велика, что, не помня себя, кидаешься в обещания сделать так, чтобы Касадор сгинул…       Он же, милостиво приняв твои речи, кивает, но всегда начеку, словно зверь. И тебя наставляет: “гляди мол в оба, особенно за спину”. По этим канонам Астарион жил много лет и привычек менять не намерен. И теперь его опасенья понятны, перед тобой раскрыты те секреты, в которые не каждому дано посвятиться. Достаточно было подставить плечо и шею, чтоб на тебя снизошло сокровенное. А ты готова жертвовать больше, не требуя ничего взамен, а лишь даря новые радости, стоит заметить на лице Астариона морщинку в том самом месте, где тревога опускается ему на брови. И в утешениях своих ты заходишь всё дальше и дальше.       В ночь всеобщего праздника и пьяного веселья, учинённого тифлингами в скромном лагере, находишь Астариона раздражённо цедящим вино. Но как только он видит тебя – захмелевший красный взгляд вновь приобретает остроту, вышивая иголкой контур твоей фигуры, пока ты топчешься с чаркой в руке и подбираешь начало к беседе.       — Здесь до ужаса скучно, согласна? — начинает он первым, ведёт бровью, скалится, смотрит тебе в глаза. Намекает?       — Так и есть, — шепчешь тихо, стесняясь своих же мыслей. Что, если сигналы совсем не тебе?       Астарион хмыкает, отвлекаясь, бросает колючий взгляд в сторону, на ненужных свидетелей, а затем тянет улыбку смелее и шире, развеивая твои сомнения:       — Тогда я придумал, как нашу тоску можно скрасить. Если тебе хватит духу, — берёт на слабо и, косясь на густую рощу у кромки лагеря, делает шаг назад – к её тени. — Я буду там. Приходи, когда тут поутихнет.       Ты глядишь ему вслед, ощущая, как в груди что-то гудит растревоженным ульем, готовится выйти за берега – свершиться.       «Вот твой шанс, забирай, — томно льётся по жилам внутренний голос. — Астарион ждёт веселья. Астарион ждёт тебя».       Колеблясь около часа, возишься у костра. Не пьёшь, не танцуешь – думаешь. Боишься, вздыхаешь, запрещаешь себе задремать. И когда гулянье сходит на нет, застелив землю пьяными спящими, ты, ступая под сень деревьев, уже не страшишься, но понимаешь, что он – твой самый неправильный выбор и самое злое «хочу».       Астарион встречает тебя на опушке, залитой лунным серебром. Говорит полушепотом, хвалит за смелость, манит к себе, призывая не думать, а действовать. Ведомая его ласковым словом, отвечаешь согласием, не скрывая восхищения, которого в тебе уже через край. И в кои-то веки видишь, как меняется его взгляд: он больше не хищно-острый. Он почти теплый. Почти мягкий. Почти настоящий.       Однако то лишь секунда, и вот перед тобой снова трикстер. Манерный, поверхностный эгоист. Или кто-то другой, кто натягивал эту личину так долго, что привык к ней, сросся с маской повесы. Но тебе нужен тот – второй. Подкожный. Быть может, однажды ты достанешь его на свет. А пока что целуешь того, кто доступнее. Отдаёшься и плавишься. Предлагаешь себя во всех смыслах. Гладишь пальцами контуры шрамов и желаешь стереть их бесследно, чтобы Астарион вновь улыбался искренне, а не так, как давно привык – лживо.       Но со временем тебе начинает видеться, что ваша близость всё больше про физику. И всё тягостней для тебя. Это совсем нелегко – не нуждаться в ответном чувстве, которое растёт и крепчает в тебе, норовя разорвать пополам. Когда глаза изредка открываются на некрасивую правду – понимаешь, что он лишь позволяет себя обожать, пока пьёт и берёт тебя по ночам. Однако, в минуты уединений, тебе всё же кажется, что по-другому не нужно, былое не важно, есть только здесь и сейчас – с ним, под ним, и внутри, и снаружи. Всё прекрасно. Правильно, идеально. Но приходит новое утро, и Астарион скрывается прочь за выцветшим пологом палатки, отсыпав дежурных любезностей. Словно ничего не случалось. Словно ему каждый раз всё равно. А таким играм вне обязательств свойственно приедаться.       «Значит, это скоро закончится, когда ему надоест… — страшно стучит в голове. — Может быть, даже сегодня».       И осознать это столь же тяжко, как и представить ваше счастливое будущее. Но ты так устала молчать и надеяться на тлеющее внутри него «может быть», что почти готова, почти приняла неизбежное. Пусть от мыслей знобит, гнёт, прижимая к земле близкой скорбью, – пройдёт. Только надо бы спрятаться от посторонних, пока не залижешь рану, подальше от бликов костра в сумраке ночи, где тебя не достать никому. Никому, кроме того, кто сам по себе порождение ночи.       Тебя вновь застигли врасплох.       — Я больше так не могу. — Ловя брошенной фразой как сетью, Астарион жестом зовёт тебя ближе, захлопывает книгу. Барабанит пальцами по переплёту… Волнуется? Надо же…       — О чём ты? — Голос заметно дрожит. Как бы тебе ни хотелось его выровнять – не выходит. Вот оно, финальное слово. Прощание. И, должно быть, коронное: «Дело не в тебе, а во мне». Но от него не спрятаться. Остаётся только послушать.       — Нам с тобой стало сложней, не находишь? А я не люблю, когда трудно…       Ты открываешь рот, чтобы сказать о болючем принятии, рассекретиться в чувствах и постыдно сбежать, но он не даёт тебе выдавить и звука, опережает и говорит обо всём, что копилось те долгие дни и недели, проведённые вами бок о бок. Покаяния сыплются с его губ, неся за собой сожаления, благодарность и страх. А тебя еле держат ноги и вот-вот смоет волной озарения. Ты смотрела не внутрь – поверх, плодя в сердце ложную тревогу. Не распознала взаимности, потому что никогда в неё истинно не верила. Ведь всё это время Астарион стремился не ощущать, не привязываться. Не сумел. Не теперь.       — Ты вовсе не жертва, не цель и не средство, которыми я тебя некогда видел. Ты заслуживаешь чего-то другого – большего. И скорей всего это не я, пусть мне хочется быть именно тем.       Так очевидно, что больно глазам. Он же прав, ваше завтра вряд ли наступит. Но тебе другого не надо. Ты готова кричать, как он важен, и нужен, и невыносимо дорог. Однако есть способ куда более красочный. Убедительный. Пока что доступный вам. Ты не сомневаешься, делая шаг вперёд, оголяешь свой разум, наводнённый роем эмоций, и отдаёшь взору Астариона всю подноготную правду.       Ты его приняла, выбрала, полюбила. И как раньше готова быть ему зеркалом, утешением в нóчи кошмаров, щитом от врагов, мечом, что сразит даже дьявола, и наполненным доверху кубком. Чем угодно, чего он захочет. Кем угодно, кто будет достоин держать его руку. А следом ныряешь в него объятием, говорящим куда лучше недосказанности, пролёгшей меж вами. Утыкаешься носом в плечо. И чувствуешь, как весь мир бледнеет, тонет в ударах готового лопнуть сердца – Астарион отвечает, ведёт ладонями по спине с тем же теплом, с той же нежностью, ранее им подавляемой.       Счастье щекочет у горла и печёт на ресницах, пока вы стоите в обнимку, не решаясь нарушить момент. Момент побеждённых страхов, момент обретённого «что-то». И пусть он по-прежнему твой самый неправильный выбор, но теперь с асимптотой в «возможное».