Если оставляешь кого-то в темноте надолго, его глаза начинают приспосабливаться. Он начинает видеть всё, независимо от его размера. Потому что если оно существует, оно может помочь сделать единственное, чего ты желаешь, когда ты один в темноте… выбраться.
***
— Аш! Аш! Аш-ш-ш! — скандирует толпа. Ее крики напоминают шум прибоя, налетающего на скалы. — Пресветлый Аш-ш-ш! — Вам пора, мессир, — шепчет на ухо Дик, мой личный помощник, — вас ждут. Я киваю. Легконогий черноокий мальчишка-слуга, проворной змеей скользнув вперед, складывается надвое в глубоком поклоне и протягивает золотой посох. Еще двое слуг, затаив дыхание, покрывают мои плечи тяжелым белым плащом до пола, расшитым золотом с вплетенными в причудливую вязь вышивки рубинами. Гладкий, как зеркало, паркет Храма скользит под ногами. Мне тяжело идти под грузом регалий, золотыми цепями охватывающими шею. Не успев сделать пару шагов, я уже ощущаю во рту металлический кровяной привкус. Голова начинает кружиться, и я опираюсь на посох, чтобы не упасть. Заметив мое учащенное дыхание, Дик, идущий следом, делает быстрый широкий шаг и оказывается сбоку, предлагая себя в качестве опоры. Я с благодарностью кладу свободную руку ему на плечо, и дальше мы идем рядом синхронно. Сочувствующие взгляды липнут к спине, тихие шепотки долетают обрывками и царапают душу: — Лорд еще так молод, слишком молод… Несправедливо, что боги так рано вынесли ему приговор. Ужасная болезнь. Да помогут нам боги… «О да, пусть боги помогут вам — тем, кто останется жить, а не мне», — шипит ядовитый голос обиды и, чтобы заглушить его, я шепчу воззвания к Ратху, моля вернуть душевное равновесие. Жрица в легкой мантии небесного цвета распахивает настежь створы высокой резной двери. В проем врывается солнце. Я слышу возбужденных людей, собравшихся у подножия ступеней. Чувствую их радость. Свет и ликование пронизывают все вокруг. Ощущение счастья и гармонии рождаются сами собой и наполняют душу. Жрица кланяется, когда я прохожу мимо. — Благословите, господин, — робко просит она. И я с улыбкой кладу руку на русые пряди. — Пусть свет поселится в душе твоей навечно. Жрица вздрагивает, когда чувствует, как теплеет моя ладонь, осторожно прижатая к её голове. Мягкий свет, не ярче солнечных лучей, окутывает её — сначала бесформенным облаком, после, нежно прильнув, принимает очертания почтительно склонившейся фигуры. Прижимается все теснее и словно впитавшись, исчезает, оставив на смуглой коже слабо светящийся золотистый налет. Девушка облегчённо выдыхает. — Благодарю, мессир, — шепчет она и почтительно пятится. Я знаю, что в этот момент ее прекращает мучить мигрень, съедающая с утра, и опухоль, разрастающаяся в голове, на какое-то время перестанет увеличиваться. Эта девочка появилась в Храме совсем недавно, стеснялась обращаться ко мне первой и никогда не смотрела прямо в глаза, при случайных разговорах всегда почтительно склоняя голову. Я легко сжимаю плечо Дика, и он моментально оборачивается. — Она… — Анха, — тихо подсказывает моя неизменная тень. — Анха. Сколько она уже здесь? — Около трёх недель. — Опухоль все еще мучает ее. Болезнь не отступила до конца. Пусть придёт в Святилище после празднества, надо завершить исцеление. Дик с болью и волнением смотрит на меня, но не смеет возразить. — По слову вашему, светлый Аш, — говорит он, понурившись, и я улыбаюсь ему в ответ. — Одно небольшое усилие. Это не причинит мне вреда. Но, кажется, мы задержались. Нехорошо заставлять всех ждать, правда? — Не беспокойтесь, праздник Дня Благоденствия не может начаться без вас, милорд, — мой верный помощник тоже старается улыбнуться. И мы вместе шагаем за дверь, навстречу восторженным крикам, реющим флагам и праздничным конфетти…***
Из нахлынувших мыслей меня вырывает увесистый толчок под рёбра. — Чё застыл, Сетх? — гогочет Филл. — Залюбовался? Двигай давай. — Ещё раз посмеешь меня коснуться — горло перережу, — цежу сквозь зубы. Но возмущение мое больше для проформы. Филл прав — рассиживаться некогда. Из узкой кишки переулка, подлезшего под самое брюхо площади, все происходящее видно как на ладони: гирлянды цветов по фонарям, праздничные разноцветные полотнища и изрядно возбужденную толпу. Разряженные гуляки бродят по серой брусчатке в ожидании чуда. Мелькают нарядные женские шляпки над кокетливо поднятыми меховыми воротниками, потертые куртки рабочих и портовых грузчиков — весна не успела вступить в полную силу и на улице довольно свежо. Предприимчивые дельцы предлагают подкрашенную водицу, выдавая ее за благодатные слезы Амона. Носятся наряженные по случаю праздника дети, и везде, куда не глянь — алые и голубые мантии униформы служителей Храма. Все окрестные улицы запружены людьми, забиты автомобилями. В честь Дня Благоденствия даже беднота Новых кварталов выбирается из трущоб на храмовую площадь. Кажется, вся Дхарра собралась сегодня в одном месте. Ворота Храма закрыты. До явления Лорда около получаса, и народ до сих пор прибывает. Дхарра — многоликое чудовище — являет себя во всей красе. Недаром жители не без гордости зовут ее главным городом мира. В глубинке, дальше к Соленому морю, еще можно встретить поселения, где живут от урожая до урожая и молятся у алтарей Ратха и Нут перед знаменательными днями. Здесь же, в столице, все перемешано словно в одном громадном котле: люди, нелюди, светлые, темные. Благополучие и уют старых кварталов, кольцом угнездившихся на Священных горах, вокруг мраморной твердыни Храма, со зловонием трущоб Нового города, разрастающихся у подножья год от года, как опухоль. Причетники в узких схенти, с неподъёмными золотыми воротниками, по традиции, неторопливо зажигают масляные лампады по обеим сторонам от центральных врат Солнца, как это делали их предшественники столетия назад. В то же самое время в доме напротив официант с прилизанными волосами в черном фартуке распахивает двери кофейни, приглашая посетителей. Распугав прохожих зычным звуком клаксона, мигнув круглыми выпуклыми фарами, неподалеку останавливается автомобиль, из которого выбирается дородный господин в дорогом кашемировом пальто. Клацнув крышкой карманных часов и с облегчением убедившись, что не опоздал, он спешит занять свое место на специально возведенной крытой трибуне для богачей, откуда представители Высоких Домов будут слушать речь Лорда. Божественная сила и неотвратимое шествие прогресса, вековые традиции и житейские мелочи — все в одном флаконе. Я, не торопясь, застегиваю старую, исчерканную полосами, рыжую кожаную куртку, и, покосившись на напарника, интересуюсь: — Есть что-нибудь стоящее? Филл только этого и ждет. Подается вперед, вытягивается гончей по ветру и довольно оскаливается. — Есть парочка. Светлые-пушистые. Признайся, на кой-ляд ты сегодня вылез на охоту, а, Сетх? Время не твоё, а их там толпень. Они тебя засекут, и гы-гы тебе. Неужто жрать так хочешь? Нюх у Филла на силу хороший, а так-то — дурак дураком. И вроде знакомы мы не первый день, а всё никак он не научится держать со мной язык за зубами. Удар локтем приходится ему в живот. Благо, стоит псина рядом, как на заказ. Громадная туша, икнув, скрючивается. Стискиваю пальцы на шее, притягиваю поближе — чтоб и сказать можно было негромко, и дошло как следует: — Твоё дело — на светлого указать, а не языком молоть. Десять минут тебе. Не найдешь подходящего — тебя сожру. Дураки тоже жить хотят. Филл согласно трясёт башкой, так активно, что того и гляди отвалится. — Хорошо, хорошо, наведу, — хрипит он. — Ты только того… Отпусти, а? В ответ я слегка разжимаю пальцы, позволяя толстой жилистой шее выскользнуть из захвата. Филл отскакивает, щупает затылок и отхаркивается. Заметив мой раздражённый взгляд, поспешно подаётся вперед, падает на четвереньки и начинает трястись, ввинчиваясь в воздух. В стороны летят какие-то ошмётки, и я, в который раз за сегодня, начинаю жалеть, что не пошёл охотиться один. Что интересно: Филл — бугай здоровый. Даже жирный, можно сказать. А собака получилась жалкая, тощая, полудохлая. Такую только в трущобах встретишь. Понятно, почему он так в напарники набивался. Облик тёмных нелюдей напрямую зависит от силы. А у него этой силы, похоже, вообще не осталось. Без меня — шиш ему с маслом, а не на светлых охотиться. — Иди, я следом. Заискивающе вильнув хвостом, пёс выскакивает на площадь, каплей всасывается в толпу и исчезает. Я остаюсь в переулке. Меня душит кашель. Мерзкое ощущение, будто кто-то сидит в груди и скребет изнутри длинными острыми когтями. От желания выхаркать эту занозу чуть ли не выворачивает наизнанку, и проходит не меньше трех минут пока удается выровнять дыхание. На поднесённой ко рту ладони алеет кровяной сгусток — немое предупреждение, что надо спешить. Плохо. Прежде чем страх начнет нарастать, я набрасываю на голову капюшон, натягиваю перчатки и вслед за Филлом выхожу из бокового проулка, смешиваясь с толпой. Окружающие не обращают на меня внимания. Чудиков на церемонии Явления в честь Дня Благоденствия всегда хватало. А для меня идти сквозь эту толпу — всё равно что домохозяйке по мясному ряду. Вроде и жалко животину, а без ужина голодным спать ложиться все равно не захочешь. Так вот и шагаешь: где башка с рогами отрубленная лежит — отворачиваешься, а у стейков жалостливых глаз нет, и забыть, от кого отрубили кусок — легче лёгкого. Так что нет-нет, да и приценишься. К моей неудаче, смотреть особо не на кого. Последние недели мне не везло, а время на исходе. Я надеялся, церемония соберет много народа в одном месте, в том числе храмовую стражу и наиболее благочестивых прихожан, у кого можно взять силы несравненно больше, чем у обычного человека. Только пока эти надежды Филлу под хвост. Серая пелена послушно падает перед внутренним взором, позволяя взглянуть сквозь завесу привычного мира на его истинную суть. Звуки уходят на второй план. Лица теряют очертания, и люди, как один, становятся безликими глиняными болванчиками, такими же серыми, как и все прочее вокруг. Изнанка большинства душ, зачастую скучна и непривлекательна. Ни одного по-настоящему яркого золотого пятна. Забрать силу у таких — всё равно что пытаться напиться по капле. — Держите собаку! — раздается сбоку вопль. Молодой парень в светлых одеждах служителя пятого ранга бежит за худым помоечным псом. Тот умудрился стащить жезл, коим полагается зажигать лампады благодати во здравие, и теперь весело скачет впереди жреца с расписной палкой в пасти наперевес. Люди смеются. Хранители в алых мантиях на ступенях Храма — и те улыбаются, хотя им отвлекаться от охраны Светлого Лорда запрещено. Сила. Первое, что бросается в глаза. Единственное, что сейчас имеет значение. Золотистое пламя, озаряющее душу изнутри — сильное, яркое, благословение богов тому, кто был избран служить Свету. Наверное, мальчишка бы далеко пошел, дослужился бы до хранителя, не меньше. Наверное, он ото всех слышал, как ему повезло. Быстрым шагом я иду наперерез. Пёс огибает Храм и ныряет за угол. Жрец облегчённо выдыхает — видно, боялся, не догонит. За поворотом — длинный узкий тупик, ведущий к черному ходу в Святилище. Думает, никуда теперь псина не денется. Я же до последнего боюсь, что кто-нибудь подскочит на подмогу. Но мальчишка решает разобраться сам. Небось, первый раз его допустили помогать на Дне Благоденствия. Наверняка он обещал справиться: если не херихебу, то самому себе уж точно. Чужая самоуверенность последней песчинкой падает на весы, и они медленно склоняются в мою пользу. Так что в проулок мы заходим втроём, друг за другом: псина, жрец и я. Забежав достаточно далеко по извилистому проходу, чтобы с площади случайные люди не могли видеть происходящего, собака выплёвывает палку на землю и поворачивается к парню. — Иди сюда, хороший, — воркует тот. Но больше пёс и не собирается убегать. Наклонив башку, глухо рычит. Хребет у него выгибается, как у разъярённой кошки, а потом силуэт начинает колыхаться, расползаться кляксой, словно лопается оболочка, сдерживающая черную липкую грязь. Как голем из глины, из жижи проступает голый Филл и скалится, довольный собой. Я наблюдаю за этим зрелищем вместе с пареньком, из-за его плеча, и, надо признать, видок отвратительный. На удивление, жрец не теряется. И даром, что пятый ранг. Принимает боевую стойку, но Филл отступает назад, ухмыляясь ещё шире, и тычет пальцем парню за спину, намекая, что тому не плохо бы обернуться. Странно, но я — худой, невысокий, в старой куртке, по необъяснимым причинам пугаю жреца больше, чем выросшее из грязи чудовище. Он шарахается, словно у меня две головы, и, не раздумывая, атакует. Ратх ему шепнул, что ли? Иглы света пляшут на кирпичной кладке по обеим сторонам тупика — Филл не подкачал, выбрал не слабака. Тем лучше. Я иду сквозь поток силы, который любого другого испепелил бы на месте. Смертоносные для темных тварей лучи, напарываясь на меня, пасуют, рассыпаются солнечными бликами, изворачиваются вьюнками, уходят в небо, в никуда, лишь бы нам не встречаться. Последний шаг — и я оказываюсь лицом к лицу с мальчишкой, смотрю ему прямо в глаза и не вижу ни тени страха, только недоумение — раньше сила Света никогда его не подводила. Узкое изогнутое лезвие складного ножа у меня в руке с тихим щелчком выходит из рукояти. А дальше все происходит быстро — почти моментально, и в этом есть свое милосердие. Жрец не успевает отпрянуть: нож вспарывает ему горло, но вместо крови из раны хлещет долгожданный теплый золотистый свет, словно тело изнутри подсвечивает лампочка. Я собираю пролитую силу, бережно и аккуратно — бесценный дар: отданный и отнятый. Впитываю мощь угасающей жизни, пока жрец срубленным деревом не падает на землю. И не гремит гром, не блещет молния. Мир не замечает, как обрывается ещё одна жизнь. Свет не бросается мстить за неё. Это ли не лучшее доказательство, что все свершилось как должно? Я чувствую прилив сил, как после безмятежного сна. Боль, последнюю неделю тесным обручем сдавливающая грудь, медленно растворяется и исчезает. Филл сопит, нелепыми маленькими прыжками подбирается к трупу. Запах смерти приводит его в возбуждение. Он голоден. Забывая, что находится в человеческом облике, ползёт на четвереньках к телу. Я забрал нужное, остальное — его добыча. Наверное, стоит уйти. Смотреть, как гайтреш будет жрать свою добычу — удовольствие сомнительное. Потом отбивная в горло не полезет. Рожа Филла удлиняется, челюсти вытягиваются. Наверное, первая его трапеза за последний месяц, а то и больше. То, чего он по настоящему жаждал. Курятиной теневой облик не насытить. Филл уже не замечает ничего вокруг, нависая над трупом, когда лезвие входит ему в затылок сверху вниз — мягко, с лёгким хрустом. Адский пёс нелепо дёргается, глаза у него закатываются. Увлекаемая собственным весом туша сползает с ножа и наваливается на бездыханного жреца сверху. Я пинаю бывшего напарника носком ботинка под ребра, убеждаясь, что тот мёртв, вытираю лезвие об Филла и убираю нож в карман. — Он не боялся, — сообщаю туше. — И не такой твари, как ты, жрать его тело. Шум на площади нарастает. Пора убираться: как можно дальше и как можно быстрее. Глубже надвинув капюшон на глаза, я выхожу из проулка. Феерия словоблудия в самом разгаре. Наверху, на ступенях перед колоннадой, опоясывающей Храм, появляется фигура в белой мантии, окружённая хранителями и жрецами в таких же одеждах, как мальчишка, оставшийся валяться в переулке в двух шагах от своего повелителя. Раздаются крики: — Пресветлый Хэй дарует нам благодать! Люди подхватывают на руки детей, сажают на плечи, поднимают над головой. — Хэй! Хэй! Хэ-э-эй! И моё лицо само собой искажается в горькой гримасе