Осколки песни

      Они выехали за ворота Скайхолда, сразу высылая драколисков в галоп. Холодный горный воздух туго ударил в грудь, облизал лицо шершавым языком, но Лавеллан лишь расслабился, чувствуя свободу, бросил поводья и пригнулся к горячей шее Утенера, цепляясь за выступающие гребни.       Видят Создатели, он скучал по этому ощущению — когда можно просто довериться животному под седлом, давая ему идти, куда оно захочет, потому что нет ни срочных дел, ни неотложных планов, не нужно бежать спасать деревни, поднимать аванпосты, торопиться налаживать связи со знатью. После нескольких дней внутри крепостных стен эта свобода ощущалась ярче, растекалась на языке остротой и будоражащей свежестью.       Переведя взгляд на Дориана, ехавшего совсем рядом и почти касаясь коленом, Лавеллан заметил в глазах тот же торжествующий блеск. Видимо, не один Инквизитор ощущал себя запертой птицей, которую попросили отдохнуть от полетов, забыв, что только в полете он и отдыхает.       Я покажу тебе свою свободу. Я покажу тебе её такой, какой она и должна быть.       Жаль, их путь не мог длиться вечно. Лавеллан многое бы отдал, чтобы вот так сидеть в седле, чувствовать азарт галопа, от которого ветер гудел в ушах на высоких нотах. Каждый вдох наполнял легкие свежим воздухом гор и лесов, с каждым выдохом он отпускал дни, проведенные среди высоких стен Скайхолда.       У подножия гор воздух стал теплее, драколиски отреагировали на эту перемену довольным рокотом, хищно пощелкали зубами, задирая друг друга, и прибавили ходу, стремясь скорее добраться до зеленых лугов. Лавеллан, выпрямившись и крепче стиснув бока Утенера, стянул с себя походную куртку, подбитую мехом, сложил в мешок, наконец, расправляя плечи и полной грудью вдыхая лесной дурманящий запах.       — Мы остановимся на границе Изумрудных могил, — коротко оповестил его Дориан, и Алларос согласно кивнул, поморщившись от грубого орлейского названия Великого леса. Но Дориан был прав, им не стоит уезжать слишком далеко, чтобы не возвращаться затемно, а в лесах вдоль границы можно устроить привал.       — Ты говорил, что синеречный упрямый даже после объездки, но смотри, как идет, — поделился Алларос, коротко окинув взглядом драколиска Павуса. Тот ухмыльнулся и похлопал животное по крепкой алой шее.       — Да, но верхом на синеречнике ты всегда должен помнить, на кого накинул седло. Любое неуважительное движение — и он соскребет тебя со своей спины, как грязь. Поверь, я видел это не раз. И не все лекари с таким справятся.       — Так в чем твой метод? — Увы, сцена в манеже была для Аллароса ничуть не показательной.       — Нужно дать ему волю. Показать, что вы на равных, но он свободен. Безусловно, он желает тебя убить, а ты принимаешь это, и показываешь, как можно по-другому. Каждый объезчик справляется по-своему. Не так сложно, ваша Инквизиторская милость, в следующий раз попробуете. Закроете еще пару Брешей, победите несколько Архидемонов, спасете гибнущие империи — вам и не таких презентуют.       Я это делаю, поставив на кон свою жизнь.       Лавеллан возмущенно фыркнул и, направляя Утенера одними только шенкелями, боднул ничего не подозревающего Павуса в бок. Его драколиск сразу же взъярился, зарычал, пытаясь укусить в ответ, а Дориан неловко схватился за луку седла, едва не потеряв равновесие. Поддав пятками под бока, эльф прибавил ходу, со смехом оставляя Павуса позади. Было в этом всем что-то иллюзорное, от прошлой жизни, которая теперь проступала в памяти пятнами.       Первая охота — кровь окропляет одежду, обжигает ладони, а губы шепчут благодарности Андруил за добрую дичь. День принятия валласлина — боль такая, от которой сложно дышать, но становишься свободнее, чище, связываешь себя с кланом кровью. Весенний праздник Иранэн — звуки тамбуринов, барабанов и лютней, под которые заходится неровным ритмом сердце. Спрятано в памяти, никогда больше не переживется.       Выехав к большой поляне на опушке леса, Лавеллан спешился и сладко потянулся, подставив лицо ласкающему солнцу. Ветер развевал его волосы, выбившиеся из сложной прически, и Лавеллан нетерпеливо снял заколку, пальцами ероша спутанные пряди.       Он был в своей стихии. Был собой — эльфом клана Лавеллан. Удивительно только то, что привез его сюда выходец из Тевинтера, тот, кто, возможно, займет место в Магистериуме, когда всё закончится. Он скользнул острым взглядом по спине Дориана, который, спешившись, ослаблял подпругу и медленно снимал седло с драколиска. Как разойдутся их дороги? Как Лавеллан будет вспоминать о нем?       Разве что этот день запомнит точно. А пока древние предки смотрели на них, не мигая, скрываясь в тенях многовековых деревьев. Лавеллан мог только надеяться, что в их взглядах не было осуждения. Хотя, конечно, маловероятно. Эльфы всегда умели помнить и осуждать — в этом его народу не было равных.       Когда Дориан освободил своего драколиска и от узды, то обернулся на Лавеллана, цепким взглядом отмечая встрепанную копну волос, рассыпавшуюся по острым плечам, и зардевшиеся щеки. А тот уже прыгал на одной ноге, босой, стаскивая сапог со второй.       — Тебе нужно дать ему имя, — Указал подбородком на синеречника, который уже лез любопытным носом к Утенеру, вызвав у того раздраженный рык. Чувствуя нетерпение своего ездового, Лавеллан одним движением ослабил подпругу, стащил седло с тюками на землю и снял узду. Утенер сразу встряхнулся, заклекотал и, боднув своего нетерпеливого собрата, сорвался на галопе к опушке леса. Второй с торжествующим клекотом последовал за ним. Алларос смотрел на них, довольно улыбаясь и упирая руки в бока. И было в его позе что-то такое мальчишеское, пропитанное острой юностью, что Дориан на мгновение опустил взгляд, пряча улыбку.       — Драколиски словно у тебя характер украли.       — Что? — Алларос прыснул, глядя с недоверием.       — Такие же дикие. Ты ведь тоже хочешь, ну? Давай, я сооружу привал. Набегаешься, придешь.       Расскажи кому, что отпрыск одной из самых знатных семей Минратоса вот сейчас будет «сооружать привал» вместо долийского эльфа, — так он не поверит, да еще и на смех подымет. Но видимо годы странствий по южным землям вдали от дома чему-то да научили Дориана.       Алларос качнулся с пятки на мысок — оставаться на месте становилось мучительней с каждым словом великодушного Павуса. Его собственное тело теперь казалось эльфу легким и невесомым — оно уже было готово сорваться с места.       — А как же ты?       Лицо тевинтерца выразило искреннее недоумение:       — Что? Бегать по поляне среди деревьев? Эльфская милость, умоляю тебя, я предпочитаю любоваться на красоты издалека. Позволь мне эту роскошь.       Поморщившись на вновь исковерканный титул, Лавеллан поднял с земли лук и колчан, закидывая их себе на плечо. Удивленный взгляд Дориана заставил его замереть на мгновение.       — Лук? Нет, я видел его, но думал, что это ошиблись со снаряжением. Ты же маг?       — Я в первую очередь эльф, Дориан! — Звонко крикнул через плечо в ответ, срываясь на бег. Ветер подхватил счастливый смех, а Павус, услышав его, почувствовал, как внутри заполошно и тяжело забилось сердце. Безумное дитя природы умело вызвать острые мурашки по позвонкам вниз не только своими мудрыми речами с инквизиторского трона.       Лавеллан вернулся встрепанный, с травинками и ветками, уцепвившимися за мягкие светлые пряди; на щеке мазок запекшейся крови — видимо, чесал, забыв о том, что держал в руке подстреленную дичь. Дориан, удобно устроившийся на покрывале перед небольшим костром, вскинул взгляд, прервав чтение книги. Оценивающе прошелся взглядом по острой фигуре, мазнул по лицу, волосам, и выражение темных глаз сменилось на почти восхищенное. Так смотрят на забытых богов, на идолов, стертых временем.       Но Лавеллан был слишком увлечен охотничьими трофеями, чтобы заметить темный блеск в глазах тевинтерца.       — Я уже забыл, как стрелять, представляешь? Нет, правда. Я попал с третьей стрелы, и попал в ногу. Всё попортил. Пришлось искать еще. Так теперь еще и шумный стал, они пугаются, разбегаются от меня. А ведь меня учили лучшие охотники клана. Видели бы сейчас… Позорище свое.       Дориан медленно встал и подошел к нему, слушая поток сбитых мыслей, схожих на бег того самого зайца, в которого вот-вот попадет стрела. Лавеллан будто был всё еще не здесь — остался среди деревьев, слившись с природой и вобравший в себя все её ласковые песни. Они дышали теперь его легкими, переливались золотом в волосах, затаились меж острых ресниц.       — Андруил хотела меня проучить. Или просто не узнала. Я же весь, наверное, пахну шемленами.       Его лицо, украшенное россыпью веснушек, со следами чужой крови, обласканное ветром и солнцем, обхватили горячие ладони, заставив в мгновение замолчать и распахнуть глаза. Удивительным был их цвет — горной речной воды с ободком золота у самого зрачка. Торопливое эльфийское сердце пропустило удар. Второй. Третий. Как он дышал раньше?       Раньше, когда Дориан не смотрел на него сверху-вниз, заслонив собой солнце, очерчивая большими пальцами линию скул с линиями татуировки Диртамена. И не улыбался так, что под кожей сворачивалась кровь.       — Как же ты красив, эльфийский неугомонный божок, — прошептал Дориан, выбивая из Аллароса последний воздух.       Хотелось встать на цыпочки, потянуться, носом проведя по гладко выбритой щеке, и втянуть терпкий запах кардамона и сандала. Хотелось стиснуть пальцы на его запястьях, чтобы не отпускал, чтобы не прерывал прикосновение. Но получилось только прошептать что-то на эльфском наречии, и Дориан смягчился, отступил, но отдал солнце, золотящее светом кожу.       — Садись. Ты же проголодался, верно?       Лавеллан моргнул раз. Два. Восстановил дыхание, напомнил сердцу, как снова биться, и тяжело опустился на покрывало, уложив рядом с костерком дичь.       — А зайцы? — Спросил непослушными губами, впиваясь взглядом в языки пламени. Щеки жгло, но то было не солнце.       Откуда-то сбоку насмешливо фыркнули.       — Уволь, Алларос, — снова по имени. Он будет считать каждый раз? — Я попросил нам еды из таверны, когда мы отправлялись. А зайцев оставь драколискам. Я невероятно польщен твоим трофеем, но ценю возможность поесть мясо, наконец, не с походного костра. Поверь мне, его ценят, пожалуй, только Бык да Сэра.       Алларос, наконец, вышел из оцепенения, и тихо рассмеялся, встречаясь взглядом с Дорианом. Тот, судя по выражению лица, искренне надеялся, что Лавеллан согласится не готовить дичь на костре. На его счастье, Алларосу тоже полюбились харчи из таверны Скайхолда. Можно сколько угодно бить себя в грудь и требовать возвращения к истокам, но вот что касается еды…       Неловкость между ними, в которую почти шагнул эльф, разбилась, отступила. Сидя рядом с Дорианом плечом к плечу и вытянув босые ноги к костру, откусывая очередной кусок от лепешки, щедро вымазанной в пряном соусе, Алларос снова почувствовал себя счастливым.       Выходит, счастье не зависело от нахождения в клане? Не зависело от места, от количества дел за плечами, от походного холода в шатре, пробирающего до костей? Счастье просто было — в треске костра, в мягких взглядах, во вкусе сочного мяса и лепешки на языке. Оно все еще пряталось среди листвы, в шуме ручья, касалось травой обнаженной кожи. Но сейчас будто чувствовалось сильнее, на пике.       — Расскажи мне про Минратос, Дориан, — тихо попросил он, когда они закончили свой нехитрый обед, и Алларос заметил, как маг снова тянется к книге. Внезапная просьба застала Дориана врасплох, тот нахмурился, явно обдумывая её, но, наконец, вздохнул и откинулся спиной на нагретый солнцем камень.       Алларос вытянулся рядом, улегшись на спину и разметав волосы по покрывалу. Дориан смерил его насмешливым взглядом и похлопал ладонью по колену, мол, укладывайся. А на невысказанный вопрос, застывший в глазах, мягко пояснил:       — У тебя в волосах эльфские духи наследили.       — У нас нет лесных духов. У авваров есть, что-то вроде богов. Но у них такие во всем: боги воды, боги ветра, боги земли. — Его голос звучал почти заносчиво, когда он делился своими драгоценными знаниями. И все же перелег, выпростал волосы из-под плеч, уложив их на ноги Павусу. Солнце светило в лицо, хотя уже не так ярко, как в зените, но Алларос всё равно довольно морщил нос, подставляясь под его ласковые лучи. Он вскинул руку вверх и заслонил ладонью навязчивое светло. Кажется, то не обиделось — во всяком случае, светить не перестало. Выходит, не эльфское.       — Что ты хочешь знать о Минратосе? — Пальцы мага вновь вплелись в светлые пряди, медленно распутывая их и выуживая травинки и ветки. — Сразу скажу, что слухи вздор и безумный бред, хотя, конечно, я понимаю, что большинство южан просто смертельно обижены, что Империя справилась, поменяв систему Церкви, Кругов магов и Храмовников.       — Серьезно поменяла? — В голосе Аллароса сквозило сомнение.       — Да, в отличие от Кругов, в которых маги заперты под надзором Храмовников, способных любое бесчинство, что им придет в голову, наши Круги — это элитные академии, в которых тебя никто и пальцем не тронет. Конечно, не сказал бы, что был воодушевлен обучением в Круге Минратоса, но поверь на слово, легко найти десяток дурачков, которые скажут, что это лучшее место на земле. Если смотреть, например, на Киркволлский Круг и подобных ему, пожалуй, они правы. Просто я не очень воспринимаю системность.       Алларос попытался представить Павуса учеником Круга магов. Выходило что-то заносчивое, шумное и невразумительное.       — Прогуливал занятия? — Наконец, уточнил он, и Дориан не смог сдержать смеха.       — Да уж. Отец отчаялся меня вразумить. Смена заведения не помогла, я провалил его план во второй раз.       — План? Ты должен был… что-то вроде жениться на знатной девице и прожить счастливо под сенью цветущей оливы?       Алларос имел весьма смутные представления о том, что за жизнь уготована знатному отпрыску. У эльфов она была менее предсказуема, напоминая прерывистые росчерки, выведенные рукой.       Но слова Лавеллана заставили Дориана досадливо поморщиться. В памяти всплывало то, чего он помнить не желал, и это отчетливо читалось в глазах. Но Павус, благо, всегда умел отвечать на колкие вопросы, пусть это и требовало титанической выдержки.       — Прожить счастливо, вскармливая себя же с серебряной ложки едкой ложью и надуманным бахвальством перед такими же напыщенными идиотами. Это то, на чем держится общество Тевинтера. Засунь себя настоящего поглубже, похорони под тяжелой плитой, и делай вид, что так и должно быть — вот тогда ты добьешься ошеломительного успеха. Селективные маги, скрупулезный отбор, все рассчитано и подогнано по фигуре еще до твоего рождения. — С каждым словом Дориан распалялся, под конец своей речи выплевывая слова с ядовитым отвращением. Лоавеллан, не ожидая от него подобной горячности, несмело коснулся пальцами локтя. Павус вздрогнул, будто бы очнувшись, ответил досадливой улыбкой.       — Я понимаю, что у вас с отцом были… напряженные отношения, — на это Дориан лишь насмешливо фыркнул. — Но ведь родители всегда любят своих детей. Даже если действуют опрометчиво. Просто считают, что так будет лучше.       — Точные формулировки — это твоя стихия, Инквизиторская милость. Как славно, если бы мир был столь же прост, как когда ты о нем говоришь. — Он забавлялся, нет, точно забавлялся. Только его забава была на этот раз с привкусом горечи. — Имперцы смутно представляют, что такое любовь. То, есть, конечно, она имеет место быть, но не возведена в абсолют, как оно случается у южан. Ты можешь любить кого угодно, но если твой избранник никоим образом не укрепит магию в твоем роду, то увы, не быть вам вместе. Мою мать выбрали для отца просто потому, что в её крови была сильна магия. Взаимное отвращение друг к другу им не помешало явить на свет меня. И так это работает со всем в Тевинтере. Ты просто делаешь, что должен, потому что на кону власть и сила.       Эти слова были неприятными, тяжелыми. Что там говорила Хранительница Дешанна о тевинтерцах? Гордецы, бесчестные ублюдки, которые не любят никого, кроме себя? Наверное, лучше бы оно было так — это предполагало бы у них сердце. А Лавеллан видел их теперь железными людьми, которые носят внутри себя только камни — тяжелые, острые, режущие изнутри. Есть ли сила и смелость в том, чтобы пренебрегать чувствами и строить крепкие связи, основываясь только на силе магии? Такой образ жизни был далек от всего, что Лавеллан когда-либо переживал за свою не столь длинную жизнь.       Заметив смену настроения Аллароса, Дориан подцепил острый подбородок эльфа пальцами, и заставил посмотреть себе в глаза. Взглядом он изучил поджатые губы, складку меж светлых бровей, и нервно трепещущие ресницы. О, дитя природы расстроено, что не всем в этом мире дано постичь любовь. Дориан коротко цокнул языком и огладил нежную кожу большим пальцем.       — Не жалей их, ваше Инквизиторское величество. Магистры веками подводили к тому, чтобы великая Империя, которая выдерживала все нападки внешнего врага, разрушалась изнутри, утопая в грязи подковерных игр и интриг. На отравленной земле не вырастет сладких плодов, увы.       — Ты уехал, потому что разлюбил свой дом? — Тихо спросил, потому что о таком вообще нельзя спрашивать вслух. Разлюбить дом… Будто ты не носишь его с собой каждый день. Только он меньше, спрятанный, и под сердцем.       Наверное, эту тоску не вытравить ни вином, ни вступлением в сомнительную организацию под началом остроухого эльфа. Быть на другой стороне баррикад, видеть всё отчетливо, и не иметь возможности повлиять на происходящее в собственной стране — что может быть хуже? Кто теперь Дориан для Тевинтера? Кто он теперь для своего отца? Предатель? Изменник? Вздорный глупец? Жаль, мера преданности своему народу никогда не измеряется истинными намерениями и поступками, но тем, насколько близко ты к эпицентру краха.       — Я уехал именно потому, что слишком его люблю, Алларос. Конечно, хочется быть идеалистом и рваться изменить все, что стояло веками до твоего рождения. Но лучше я запомню Тевинтер таким, каким он был, а не тем, чем он становится теперь. Краснолириумные маги, венатори, сумасшедший древний Магистр, что объявил себя новым богом. Поверь, отсутствие любви в семьях по сравнению со всем — лишь досадный недостаток.       Они возвращались на закате, стараясь успеть до того, как острые горные вершины накроет сизая тьма. Чистый восторг, который ощущался вначале их вылазки, сменился сытой усталостью, когда все эмоции испиты, когда не нужно больше говорить, и остается только подгонять драколисков, чтобы те, разнеженные дневным солнцем, не сбавляли ход.       Странно было обнаружить себя живым и цельным посреди безумных событий, произошедших за последние месяцы. Он-то считал себя смирившимся с титулом, осознавшим его и принявшим. Но Дориан ворвался в мерный ритм его дней, впустил в стылую пустоту солнце. И ехал теперь рядом, довольно усмехаясь своим мыслям — знать бы, о чем думает.             Сам Алларос мысленно гулял на улицах Минратоса, которые описывал Дориан. Рисовал острые сияющие шпили башен, никогда их не видев, важных горожан в богатых расшитых мантиях, мелодии музыкантов с площадей. Это все было почти живым и настоящим, казалось, если он сосредоточится, то увидит городские пейзажи тевинтерской столицы перед собой.       Но против воли, Алларос видел другое.       Как ладони держат его лицо, и он замирает. Как глаза смотрят на него, будто что-то ищут, но мучительно не находят. Как пальцы касаются запястий, ведут по предплечьям. И выдох куда-то за ухо: “не уходи”.       Он ведь не ушел. Так куда его так ноюще тянет?       Меж тем, на Морозные горы опускались сумерки, сковывавшие плечи зябким свежим холодом, заставляли кутаться в меховую накидку и напряженно зыркать из-под капюшона на приближающийся Скайхолд, где на внешних башнях, завидев их, уже зажгли сигнальные огни. Скорее бы оказаться среди каменных стен, хотя только утром он счастлив был их покинуть. Но там не было места холоду — только навечно-застывшей весне, которая пахла цветущими яблонями и луговыми цветами.       А холод Алларос не переносил всем своим существом.       Он поздно заметил, блуждая в разрозненных мыслях, как Дориан подъехал ближе, чтобы драколиски шли бок о бок, как протянул ладонь и коснулся ею бедра. По телу сразу же мягкими волнами разлилось магическое тепло.       — Ты постоянно тратишь магию просто так! — Не выдержал, заявил обвиняюще. Но на самом деле, ему было завидно — сам так не умел. Его магия была стихиной и порывистой, его не учили использовать дар, чтобы облегчить свое существование. Любой эльф презрительно поморщился бы, услышав, что магией можно согревать, переносить тяжелые тюки, осушать промокшую одежду. Слишком плоско для их народа, слишком приземленно — черпать силы из Тени лишь для своего удобства.       Но Алларос, наблюдая за Дорианом, понимал, что хотел бы научиться относиться к магии с такой же естественной легкостью.       Павус нахмурился на его вздорное обвинение, заглядывая в лицо с мягким укором.       — Я никогда не расходую силы просто так, Инквизиторская светлость.       И это было сказано так веско, так уверенно и четко, что эльф не нашелся, что ответить. К счастью, ладонь Дориан не отнял, за что Алларос был ему бесконечно признателен. Сам бы он не осмелился попросить “не уходи”.       Когда они въехали за ворота крепости, Алларос нутром почувствовал, как привычно и медленно костенеет, вновь лишаясь всякой легкости. Воспоминания о недавней охоте, о шумящей листве высоко над головой и упругом ветре в волосах стали далекими и иллюзорными, стоило засову запереть вход в крепость, а глазам узнать в стоящих фигурах на лестнице своих Советников.       Он спешился и в каком-то беспомощном жесте обернулся на Дориана. Тот еще сидел на драколиске, поглаживая подбородок пальцами и задумчиво усмехаясь — заметил за спинами Советников взволнованных лекарей. Вся процессия всколыхнулась в едином порыве, направилась к ним.       — Я придумал ему имя, — торопливо, будто у них осталось совсем мало времени, прошептал Дориан, склонившись к Лавеллану. Тот задал встречный вопрос одними глазами, и Павус не стал его томить, он уже слышал возмущенные оклики. — Виндуолкер.       — “Гуляющий по ветру”? Почему так? — Глаза эльфа удивленно и неверяще распахнулись, а Дориан ответил ему лукавой улыбкой, не обращая внимания на мальчишек, что подбежали распрягать драколисков.       — Он слишком напоминает тебя.       Лавеллан хотел возмутиться, что ничуть то неправда, хотел задать еще с десяток вопросов, но опоздал:       — Инквизитор, до нас дошли сведения…       — Последнее письмо с Императорского двора настораживает…       — Нужно срочно уладить вопрос с поставками лириума…       Среди голосов Советников, он услышал возмущенный тон старшей Церковницы, отвечавшей за лекарей:       — Альтус Павус, вам было наказано не покидать своих покоев! У вас же постельный режим, мы с ног сбились вас искать!..       Резко остановившись, Лавеллан обернулся и гневно выдохнул, чувствуя, что мог бы пригвоздить к земле упрямого тевинтерского мага одним своим взглядом:       — Дориан, постельный режим?.. Почему ты не сказал?       Советники как-то разом осеклись, оборачиваясь на непринужденно улыбающегося мага. Всеобщее внимание к своей персоне Павуса ничуть не смутило, но смотрел он только на Аллароса. Фыркнул легкомысленно и развел руками, мол, что уж тут поделаешь, вели помиловать.       Пресекая иные вопросы со стороны возмущенного Инквизитора, он кротко потупил взгляд, играя перед Церковницей, и дал увести себя под руку с крепостного двора.       Почувствовав, что внимание Аллароса сосредоточено только на них (хоть бы это было действительно так), Советники удвоили напор. Разве что теперь говорили, не перебивая друг друга, и за одно это Инквизитор был им благодарен. Только в ставке командования, изучая тактическую карту, он заметил, что держит ладонь на бедре — там, где касались пальцы Дориана. Всё еще было тепло. Всё еще ощущалось. Получается, что он тоже никуда уходить не собирался.