А личное — не публичное

Шура всегда считал себя человеком спокойным. Не таким взбалмошным, но добросердечным, как Миша, и не таким хитрым, но придурковатым, как Андрей. Но и до спокойствия Саши Щиголева ему было далеко, тот вообще бил все немыслимые рекорды эмоциональной отстранённости. Ему иногда завидуешь, особенно когда сам начинаешь превращаться в некий коктейль из характеров фронтменов «Король и Шут». Причиной тому было врождённое чувство справедливости и... синяки на теле Маши. Балунов чувствовал себя последним олухом, когда слишком долго засматривался на тёмные пятна, что россыпью расположились на хрупкой скрипачке. Синяки вездесуще ползли по коже, там, где она обтягивала кости, превращались в кровоподтеки, а на мягких тканях зрели до желтизны неделями. Балунов чувствовал себя предателем, когда Нефёдова отводила взгляд и совсем тихо, осипшим голосом просила не лезть. «Это личное». «А личное — не публичное», — про себя думал Саша, когда за стеной гостиничного номера раздавались крики, вскоре смешиваясь с глухими ударами и грохотом от падения на пол. В такие моменты руки надо чем-то занять, они судорожно сжимаются до побелевших костяшек, мозг подбрасывает яркие образы, где он, словно его друг Гаврила, кидается на Гордеева и бьёт наотмашь, с силой и настолько чудовищной ненавистью, что от фантазий о разбитых носах и заплывших глазницах хочется вслух засмеяться. Вместе с садистскими мечтами о разбитом лице Гордея зреет и желание сорваться с насиженного места, выломать соседнюю дверь и воплотить идеи в реальность. Да поскорее бы, посильнее. Чтобы не чувствовать себя глупцом и предателем, чтобы защитить ту, кто заслуживал только любви и уважения. Балу Машку уважал, потому и не лез. Она же просит, она сильная и сама разберётся. В рот он ебал такое уважение. Он словно бочка с бензином у костра. Рванёт в любой момент. И это даже Шуру страшно бесит, потому что привычное спокойствие ему нравилось, он всё мечтал преисполниться и постичь дзен. Хоть йогой начни заниматься, или что там приносит это сказочное душевное умиротворение? В его случае — вообще ничего, даже от рядовых бесед с Машей воздух будто искрил, накаляя железные стенки сознания. На языке алкоголь смешивался со жгучим привкусом фальши и злости. Нет, на неё он не злится. Его злит её безучастность в своей судьбе. Его злит и собственная. А Машка лишь смотрит, осторожно его по высветленным волосам гладит и приговаривает: «Всё в порядке, Шурка». В порядке — это когда пьяный Гордеев заваливается в гостиную, и сам Балунов такой же пьяный. Смотрит на него, словно на свою жертву, взгляда не отводит, а тот видит и вызов принимает. Они как-то неудачно схлестнулись в словесной перепалке. Потому что директор их группы уже давно берегов не видит, а Балу терпеть этого больше не намерен. Ему просто повод нужен, любой повод, чтобы не из-за Нефёдовой. Он щипцами готов каждое слово тянуть, в бутылку лезть и изворачиваться так, чтобы по итогу вложить в удар всю свою ярость. Вломить посильнее, а потом ощутить, как по телу разливается долгожданный покой и наслаждение. И Шура правда бьёт, насколько позволяет его нескладное тело. Кажется, по лицу он и вовсе мажет, попадает куда-то в ухо, чтобы в ответ получить смачный хук с правой. Драка надолго не затягивается, и кровожадные замыслы в жизнь не претворяются. Он не бьёт по лицу до крови, корчится без воздуха, зажатый сильными руками Гордеева. Горло саднит, а крики Маши, словно сквозь толщу воды, бьют не слабее, чем тяжёлые кулаки. — Я же просила, Шур, — хрипло говорит Маша; она смотрит, не отрываясь, на него, на холодную бутылку водки у лица, на сбитые костяшки. — Ну зачем? — А я за себя дрался, – нагло врёт Балу, досадливо поджимая окровавленные губы. Спокойствие так и не приходит.