American Quilt for «Garbage»

Потерять, чтобы обрести… какой больной ублюдок вообще решил, что это должно быть негласным правилом, чтобы всеобъемлющий метафорический «свет» повернулся к кому-либо лицом, а не продолжал стоять спиной и тем более отдаляться всё дальше? У каждого своя судьба, и путь давно расписан — какая мразь посмела решить, и мало того, распланировать всё, как жить человеку и с чем ему предстоит столкнуться? Скорее хлебнуть по самое не хочу, в итоге потонув целиком, чем попытаться адаптироваться или сопротивляться — на это попросту не даётся времени, выдвигая требования о незамедлительных действиях. Но на эмоциях или внутри пучины страха мало какое решение может принести пользу, в том числе спасти свою жизнь, уж не говоря о жизнях тех, кто дорог. И одним своим существованием, помимо поддержки не позволил добровольно, хоть со слезами строптивого несогласия, уйти в могилу… или всё же яму среди земли сырой. За что, и зачем необходимо обязательно потерять ради того, чтобы обрести… тем более с моментов потерь какая могла быть хоть какая-то доля гарантии обретения того, что «отговорит» натягивать петлю себе на шею? Ребята для Марио, с которыми он сидел в тюрьме и терпел… мало кому вообще на зоне, какое бы учреждение для преступников ни было, удавалось обзавестись хотя бы союзниками. И не просто на словах, или скорее на одном поводе, пока сотрудничество выгодно обоим, но теми друзьями, с которыми достаточно просто болтать и рассуждать… не только о побеге, но и обо всём прочем. — Марио, алё, ты слышишь меня? Эй, ты чего сейчас вырубился, как в космос улетел от кокаина? Приходи в себя, чёрт тебя дери, у тебя же сейчас бой, который ты ждал… Хватит уже ворошить… ты на свободе и сейчас делаешь всё, чтобы всё дальше прорываться к свету! Очнись, блядь… да что ж тебя удар хватил перед решающим моментом… Она вошла в его жизнь и судьбы его именно братанов, а не каких-то там новых друзей или знакомых, будто это случилось само собой. Хотела она того или нет, и знала ли, что подобное было решено за неё кем-то, хоть Богом, хоть человеком… незачем думать об этом, если в целом налажен словесный и духовный контакт. Иначе она, эта американка-саязист под крылом генерала американской армии не распиналась бы приводить его, Марио Минаками, в чувство, а просто ожидала его в зале, где на ринге проливается кровь и ломаются кости по правилам, что предусматривает бокс, как вид спорта. — Не могу я вот так взять и пойти махаться по правилам бокса, пока в башке воспоминания, как я в тюрьме калечил… Как я до тюрьмы разбил лицо уроду-учителю, что пытался трахнуть мою подругу-одноклассницу… Ей приходилось вытаскивать из шокового состояния военных, где без её помощи они могли бы стать умалишёнными. Также силой выдергивать, как с овощной грядки, накротического бреда или передоза закончивших службу военных, что оказались слишком слабы, чтобы забыть и жить, не вспоминая… И тут вот он, высокий эмоциональный блок у этого молодого человека, что пережил ад в колонии для несовершеннолетних, с доктором-педофилом и надзирателем-наркоманом. Итак, какое из этих трёх жёстких психических потрясений считается этой американкой по имени Лилли самым тяжелым, чтобы выбраться, желательно, навсегда и больше не испытывать… — Ты защищался и защищал своих товарищей, что, забыл? Они сейчас всё ещё ждут тебя у ринга и скоро пойдут на трибуны, потому что бой начнется! Ты что, хочешь представить, как они увидят, что ты не вышел… сам принял бой, теперь заднюю вдруг включил, придурок! Даже за Сакураги, о котором ты столько рассказывал, не соберёшься выйти… Они оба «прятались» за кулисами… мало кто, естественно, кроме друзей не только по тюрьме, но и по духу, заметил, как он выбежал… всё же стараясь не показывать, что убегает, как трус. Эта иностранка так похожа на названную старшую сестру или опекуна… но с упоминания Сакураги в том ключе, что тому, как погибшему за ребят, было бы стыдно, или вовсю обязана была взыграть острыми лезвиями внутри совесть за чувство весомого долга, Марио назвал бы её долбаной сующей нос в чужие дела опекуншей с презрением. Чего эта Лилли себе позволяет… да что она может знать о том, кто таков Рокурота Сакураги для «шестерых из седьмой камеры» в исправительной колонии, и вообще каков он внутри? Когда эти шестеро живых и не сломавшихся слишком рано ставших взрослыми и наевшихся дерьма «ребятишек» знали и боготворили его… — О Старшом не смей мне тут пиздеть, американская… да блядь, что ты вообще понимаешь в жертвах своими жизнями за кого-то? Мы с ним познакомились там… он дал нам волю к жизни и умер за нас, оболтусов, которых по жизни будут считать брошенными умирать псами, если нам не доказать, что мы тоже люди, пусть и отсидевшие! — Ну так что вдруг… помешало отдать ему должное, или… дань уважения проявить, ghetto boy? Злиться на себя, на неё… ещё не хватало раздражаться на свое обещание, или скорее святой принцип, что лучше сдохнуть, чем сдаться и не исполнить волю… жить, чтобы Старшой знал, что сделал всё не зря. Оставалось только одно, пусть и не без необходимого экстренного «экспресса» мгновений, что определенно давали Марио причины жить дальше… они пронеслись перед его глазами и внутри будто молния. Не только глубочайшее уважение к Сакураги, что тоже вырвался из зоны отчуждения вместе с ними, но не смог перейти границу между волей и рабством… Что ж, сейчас Марио почти столько же, сколько было Старшому, когда они только встретились среди этих обшарпанных стен, не без параши между спальными местами… он взял и хлопнул себя обеими руками по щекам, авось такое и правда приведет в чувство. — Так, прекращу истерику… знаешь, второе подходит куда больше, но… я как сам себя в цепи сковал. Которые мне постоянно натирали там… в ногах… как с этим быть… Э-эй, Лилли, ты зачем раздеваешься и снимаешь трусы, ты что… — Молчи, пацан, и принимай единственный сильнодействующий антидепрессант, чтобы вывезти тебя из… того, что тебя сейчас убивает. Бесполезно тебе говорить, что сейчас ты опозоришь память о том, кто был тебе как бог во плоти. И разочаруешь своих… buddies, если для тебя это имеет значение.