Величайшая ценность (18+)

— Ты сделал свой выбор, — негромко и сочувственно сказал папа. — И отец мнения не изменит, Джуни, ты же знаешь. Он беспощаден к тем, кто его разочаровал. — Но ведь это ваш внук, — хмурясь, попытался возразить Намджун. — И ладно отец, но ты... — Я согласен с ним, — покачал головой папа. — Мы могли дать денег на аборт, мы могли помочь с усыновлением в хорошую семью. Кихён послушал своих родителей, одумался, отказался от бесперспективного будущего, Джуни. А ты... Я не понимаю, не понимаю тебя! Ты взял замуж омегу из семьи наших прямых конкурентов, ты вообразил себя чёртовым Ромео, настоял на своём, заставил его родить, хотя ведь знаю, нам с отцом говорили, что бедняга Кихён хотел сделать аборт, а когда он сдался, когда понял, что его родители были правы и ты не дашь ему ту жизнь, к которой он привык, то ушёл, бросил тебя — ты думаешь, что мы тебе всё простим и примем с распростёртыми объятиями? — Он раздражённо пожал плечами. — Так не бывает, Джуни. Шекспир проявил к своим глупым молодым героям милосердие, дав им умереть вовремя. А в жизни всё не так. Но пока ещё не поздно — одумайся. Верни малыша в Дом малютки, вернись в универ! Я уверен, что отец согласится снова оплачивать тебе учёбу, ведь ты так хотел стать врачом! Ты столько сделал для поступления! И всё похерить из-за чувств... Это же глупо, Джуни! А ты никогда не был глупцом! — Может, ты плохо меня знаешь? — чуть дрогнул губами в горькую улыбку Намджун. — Может, слишком часто вы с отцом свои желания путали с моими? — Он умолк, пытаясь найти в лице папы хоть толику понимания или хотя бы банального удивления. Но там по-прежнему было всё холодно и твёрдо. Так что, тяжело вздохнув, он продолжил: — Я не брошу сына. Я не отдам его чужим людям. Он мой. И я его люблю. — Когда это ты успел его полюбить? — Голос папы горчил ядовитой насмешкой, но кроме этого, вот сейчас в нём звучало раздражённое удивление. — Как только увидел, — пожал плечами Намджун. — Я бы сказал, что это даётся родителям свыше, но в нашей ситуации это прозвучит некрасиво, да, пап? — Да как ты смеешь?.. — процедил омега. — Убирайся! Тебе нечего больше здесь делать! Намджун развернулся и, не оглядываясь, пошёл из родительского дома.

***

Боми был идеальным малышом. По крайней мере, Намджун был в этом уверен. Омежка не так часто плакал, кушал хорошо и почти не капризничал, давал своему отцу возможность проходить дистанционные курсы и практики, чтобы получить профессию ветеринара, и покорно оставался с нянем, когда альфа бегал на свои подработки. Полноценно устроиться на работу Намджун пока не мог из-за учёбы и заботы о Боми. И он в сотый раз благодарил боженьку за собственную бережливость и прозорливость: он стал откладывать со своих подработок и щедрых тогда отцовых подачек на чёрный день, когда ещё ничто этого чёрного дня и не предвещало. Просто не так уж любил пьянки-гулянки, был, скорее, надменным отличником из любимчиков школы. Поэтому и на омег не надо было спускать много: с таким лицом, как у него, с такой фигурой и лоском золотого мальчика ему давали все, на кого он зарился. И вот теперь все эти накопления ему очень и очень пригождались. Также он слал горячие "спасибо" господу за то, что у него такой замечательный дедушка. Ким Богом, когда узнал о его ситуации, высказался коротко, назвав Намджуна идиотом, но взялся присылать своему нерадивому внуку на карту что-то вроде ежемесячного пособия, которого хватало на съем неплохой тёплой квартиры в отличном районе Сеула. В качестве благодарности за свою щедрость эксцентричный старик потребовал, чтобы Намджун накопил на поездку в Японию, к нему в гости, и явился с правнуком пред его очи если не в этом, то в следующем году точно. Да, идеальных условий для ухода за ребёнком у Намджуна не было, да, он оставлял Боми с нянем, которого нашёл в агентстве неподалёку от дома, но он не жаловался. Похудел, спал с лица из-за того, что ночами делал курсовики и дипломы ленивым студентам первого и второго курсов, которые учиться не хотели, но деньги имели. Начал этим зарабатывать, ещё когда Кихён был беременным, и теперь имел имя и авторитет в этой полулегальной сфере, хотя сам ушёл после третьего курса. Да, он почти забыл, когда ел дорогую вкусную еду, к которой привык в той, старой, жизни, а о развлечениях вроде клуба или бара вообще и речи не шло, но... Когда Боми смотрел на него своим умным, долгим, изучающим взглядом, а потом обнажал нежно-розовые дёсенки в самой прекрасной улыбке, которую только мог себе представить Намджун, тот понимал, что всё правильно. Всё в его жизни правильно. Что именно ради этого омежки и стоит ему жить. И дороже этого мальчонки, пухлощёкого, с мягкими кудряшками на макушке и крохотными пальчиками, у него ничего нет, не было и не будет. И он с упорством танка пёр вперёд. Едва поднявшись с постели, куда лёг часа три назад, шёл в холодный душ, готовил утреннюю смесь для Боми, утешал его, если тот куксился с утра — Намджун был уверен, что мальчик чувствует, что они снова расстанутся минимум на полдня, и не хотел отпускать папочку — целовал мягкие щёчки сына и с удовольствием смотрел, как раскрасневшийся от натуги малыш сосёт свою смесь из бутылочки. С трепетом передавал он Боми на руки пожилому омеге-няню, который сразу проникся к нему большим сочувствием и не раз выручал его в разных не самых приятных ситуациях, которых было, увы, много. Звали этого омегу Кангё, Боми его любил и тянул к нему свои ручки, когда тот приходил. А Кангё улыбался малышу в ответ и обещал тяжело вздыхающему молодому папаше, что всё будет хорошо. И после этого Намджун бежал на свои курсы, если были практические занятия, а потом чаще всего — на подработки. Их было три: официантом в кафе, автомойка и самое любимое — ветклиника, где его взяли помощником, узнав о том, что у него есть огромное желание всему учиться и нет больших ожиданий по поводу условий работы, кроме необходимости ровно в семь быть дома, чтобы освободить аджосси Кангё. Намджун вообще-то всегда хотел стать именно ветеринаром, обожал животных, часто проводил свободное время в небольшом приюте неподалёку от их дома. Но завести кого-то ему не разрешили, а такую профессию, как ветеринар, отец, владелец известного в Корее бренда косметики, отказался терпеть в семье. Так что когда Намджун наивно и честно ответил на его вопрос о своих планах в отношении будущей профессии, Ким Джебом скривился и кинул сыну: — И думать забудь. Да, ты не старший сын, но всё равно. Не хочешь помогать брату в семейном бизнесе — стань врачом. Но настоящим, а не вот это всё вот. — Ветеринар — тоже врач, — тихо ответил Намджун, опуская голову. Он уже знал, что с отцом спорить бесполезно. Так и было. — Забудь, — властно ответил Ким Джебом. — Я скажу Хёнгуну, чтобы отдал тебя в Академию по подготовке на врачебный. Разговор окончен. И если бы не бунт Намджуна, который, может, на самом деле именно от отчаяния и кинулся в объятия симпатичного омежки Ким Кихёна, тогда тоже бунтующего, то выучился бы умный и начитанный альфа Ким Намджун на отличного кардиолога или психиатра и жил бы себе... Только вот сам он, чем дальше учился, тем лучше понимал, что через силу ничего хорошего в этой сложной профессии у него не выйдет. Её надо было любить, отдаваться ей со всей страстью, а он... И скорее всего, осознав в том числе и это, он и нагородил дел вместе с милым, но слабым и уж очень избалованным омегой. Познакомились в клубе, стали встречаться назло всему миру, а потом, как только родители Кихёна заговорили о фиктивном браке с каким-то там партнёром по бизнесу, который омеге в отцы годился, пошли да расписались. Тем более, что Боми уже был, правда, узнали они об этом всё же чуть позже. Узнали — и вместе с эйфорией от собственной смелости ушло из их дома и счастье. С большими проблемами выносив и родив сына, осознав все прелести жизни юного и неопытного папаши, Кихён очень быстро, буквально за месяц, пришёл в себя и, покорившись судьбе, тайно от Намджуна отнёс Боми в Дом малютки, а сам, собрав вещи и поджав хвост, вернулся в дом к своим родителям. Это было страшным ударом для Намджуна. Не то, что Кихён ушёл, а то, что он смог вот так просто отдать их сына, даже не обговорив ничего с ним, своим альфой. Долго он не думал, и в Доме малютки Боми задержался лишь на тот короткий срок, что нужен был для оформления единоличного опекунства над ним. Просто Намджун влюбился без памяти в этого кроху, как только впервые его увидел, и готов был на всё для него. Эта любовь и давала ему силы снова и снова поднимать голову, терпя удары судьбы, и отстаивать своё право на выбранную им жизнь. Тяжёлую, маятную, бессонную и тревожную — но свою собственную.

***

Наверно, Намджун сам его сглазил — своего Боми. Слишком умилялся, слишком часто думал, как ему повезло с малышом. И вот уже вторую ночь кроха плакал, не останавливаясь. И как назло, Кангё уехал на две недели к своим внукам в Тэгу. А у Намджуна было лето, почти все дипломные и рефераты были написаны, оставались лишь несколько для тех, кто сдавал позже обычного. Автомастерская переехала, и ему пришлось оттуда уйти: теперь ехать до неё было слишком долго. В кафе он отпросился, а в ветклинике ему дали небольшой отпуск за отличную работу и даже выплатили неплохую премию. Так что у него было больше времени на сына, поэтому он и отпустил няня, который клятвенно обещал вернуться и бывать с Боми чуть дольше, чтобы Намджун смог найти ещё одну подработку. И вот теперь, может, соскучившись именно по Кангё, Боми не засыпал ночью, плакал, немного температурил и отказывался от привычной смеси. Намджун перепугался и решил вызвать наутро врача, но уже к трём ночи понял, что надо было думать раньше. Он выбился из сил, от страха не понимал, что ему делать и как быть. Боми то хныкал тише, вроде как засыпая, но, стоило Намджуну остановиться и перестать укачивать его, ходя из угла в угол, малыш снова заливался отчаянным обиженным плачем. Намджун прижимал его к себе, уже чуть срывающимся голосом уговаривал успокоиться, обещал всё на свете и с ужасом понимал, что просто буквально валится с ног от усталости. Даже с его сбитым графиком ему нужен был сон, а днём он не мог спать из-за того, что торопился побыстрее отделаться от оставшихся двух дипломных работ, да и тревога за непривычно беспокойного сына не дала отдохнуть. И вот теперь он сильно об этом пожалел: ноги у него подгибались, руки подрагивали, голова была совершенно чумной, а глаза слипались. И он их распахивал каждый раз утомлённо-испуганно, когда Боми резко и требовательно начинал кричать о чём-то своём, насущном и совершенно непонятном для несчастного своего отца. Звонок в дверь заставил Намджуна крупно вздрогнуть и распахнуть до предела опухшие мутные глаза. Он крепче прижал к себе тут же заплакавшего с новой силой Боми и попытался сообразить, что услышал. Звонок повторился, и Намджун понял, что это не галлюцинация: кто-то хотел его видеть, и очень настойчиво, прямо в три тридцать ночи. Он осторожно положил Боми в кроватку и прошептал: — Полежи, полежи, малыш... Сейчас папка разберётся... Боми внезапно затих, а потом снова захныкал, но не так настырно, как до этого, и Намджун пошёл открывать. Когда он распахнул в ответ на третий, уже более длительный и настырный, звонок дверь, то сначала подумал, что спит и видит какой-то странный, дурманящий сон. Перед ним стоял красавец одного с ним роста, с широкими плечами и красиво уложенными густыми волосами, которые — как отчего-то нелепо заметил Намджун — слегка отсвечивали в неверном свете подъездных ламп. Мужчина был явно старше Намджуна, ему было за тридцать, но выглядел он моложаво, был подтянутым, с отличной выправкой и заметными под мягкой домашней футболкой мускулами. Намджун замер, вглядываясь в лицо этого альфы. А это был именно альфа, судя по яркому, но ненавязчивому аромату сочного бергамота с острым чёрным перцем. Странное сочетание, но, наверно, именно оно заставило Намджуна встрепенуться, проснуться окончательно и слегка залипнуть на выразительных круглых глазах незнакомца, а также — невольно и странно — пухлых, словно чуть надутых губах. Красавчик между тем смерил его внимательным взглядом, явно оценил потрёпанную и весьма непрезентабельную вследствие обстоятельств внешность, выгнул бровь и сказал приятным мягким голосом: — Ночь явно не добра к тебе, сосед, а я не хочу показаться злобным гоблином, но вынужден спросить: с малышом, что так истошно возмущается в твоей квартире, точно всё в порядке? Непонятно, что добило Намджуна: мягкое беспокойство в голосе мужчины, пристальный сияющий внутренним светом взгляд или всё же невероятно приятный аромат, — но он не смог соврать. — Я не знаю, — тихо сказал он, стискивая кулаки и старательно зажимая в себе отчаяние, так и рвущееся наружу тоскливым воем. — Совсем не знаю. Он плачет... Я не могу понять... Наверно, у него что-то болит, но я вроде трогал — животик мягкий... — Почему не вызвал врача? — нахмурился сосед. — Он и вчера плакал, всю ночь плакал. — Утром вроде стало лучше, — сквозь зубы выговорил Намджун, который уже и сам себя проклял за свою безответственность. — Думал, что колики, выпоил раствор, который давали всегда... Утром вызову. Сосед вздохнул, и в это время Боми, видимо, исчерпав запасы вежливости, закричал в голос. Они оба вздрогнули и посмотрели друг на друга. И что-то такое было в глазах Намджуна, что сосед снова нахмурился и спросил негромко: — Позволишь? Я немного разбираюсь... Был опыт с младшим братом. Что мог сказать Намджун? Все альфьи инстинкты у него явно были притуплены, да и отчаяние уже достаточно растрепало ему силы и душу, так что он просто кивнул и отступил, пропуская мужчину в квартиру. — Меня, кстати, зовут Ким Сокджин, — кинул ему сосед, проходя мимо и уверенно направляясь к ванной. — А тебя? — Ким Намджун. — Хорошо, можешь называть меня хёном. Намджун молча кивнул. Несмотря на то, что жалобное хныканье сына рвало ему сердце, он отчего-то не мог оторвать взгляда от Сокджина, который быстро и тщательно намыливал руки и невольно хмурил богатые брови, прислушиваясь: Боми тоже явно устал, но не оставлял попыток донести какую-то важную информацию до туповатых взрослых. Увидев нового человека, маленький омежка захлопал мокрыми ресницами и умолк. Намджун взял его на руки, а Сокджин стал внимательно разглядывать ребёнка, осторожно потрогал вчера появившуюся на правой щёчке лёгкую сыпь, а потом вдруг осторожно провёл пальцами по челюсти. Боми сморщился и снова заплакал. — Сколько ему? — тихо спросил Сокджин у болезненно поджавшего губы и сжавшего сына в объятиях Намджуна. — Пять и три, — ответил тот. — Рановато, — задумчиво сказал Сокджин, — но, думаю, у него режутся зубки. — Рано, — растерянно захлопал глазами Намджун. — Но дёсенки припухли и, видимо, побаливают. — Сокджин задумчиво оглядел пеленальный столик и кроватку Боми. — Кусалки покупал? — Что? — заморгал Намджун. — Ну... Этот... Как его... — Сокджин нахмурился и потёр лоб. — Ах, да. Прорезыватель для зубов? — Н-нет, — растерянно пробормотал Намджун. — Мне сказали, что надо, но я думал, время ещё есть, да и это... замотался... Он почувствовал, как краснеет, но Сокджин спокойно кивнул. — Понимаю. Тогда давай так. Есть морковь варёная? Яблочко потвёрже? Прикармливаешь уже? — Морковь, — кивнул Намджун. — Морковь есть. — Попробуй дать. Или как вариант — я могу сбегать в круглосуточную за кусалкой. Всё одно не смогу заснуть, пока малыш плачет. — Не надо, — растерянно пролепетал Намджун, — не надо, я... сам. Я это... сам. Сокджин искоса глянул на него и вздохнул. — Неси морковь. Небольшой кусочек. Чтобы в ручку помещался. Попробуем отвлечь. Это помогло! Намджун не верил, что поможет, так как морковь всё же была мягкой, но Боми стал елозить по морковинке дёсенками, прикрыл глаза и... заурчал. Он не спал, так что Намджун не спускал его с рук, но не плакал — именно урчал. Сокджин ободряюще похлопал Намджуна по плечу и помог ему удобно усесться между подушками на постели с Боми на руках, чтобы лениво похныкивающий, мусолящий морковь омежка не падал. — Могу чай сделать, хочешь? — неуверенно улыбаясь, спросил он, осторожно поглаживая лёгкие пушистые волосики на затылке Боми. Намджун снова невольно завис, глядя, как длинные сильные пальцы бережно оглаживают круглую голову снова громко заурчавшего малыша, который даже глаза прикрыл от этой ласки. А может, на самом деле выдохся за это время. — Эй, сосед, — мягко окликнул его улыбающийся Сокджин. — Хочешь чаю? Может, кофе? Намджун встрепенулся, со стыдом понимая, что начал откровенно засыпать, заглядевшись на руки альфы, шире распахнул отяжелевшие веки, посмотрел на Сокджина и только кивнул, не в силах что-то сказать. Сосед хмыкнул и вышел из комнаты, не уточняя, на что именно согласился Намджун. Да это было и неважно. Боми был тёплым, от его волос теперь пахло не только его природным пудрово-молочным ароматом, но и лёгким свежим бергамотом, и это было на удивление приятно. Пальчиками не занятой морковкой руки Боми сжимал палец Намджуна, и тот вдруг в какой-то момент, осознав это, почувствовал себя невероятно счастливым и спокойным. И именно из-за этого ощущения, видимо, он и провалился в сон. Проснулся Намджун от того, что хлопнула входная дверь. Вздрогнул и тут же похолодел от страха: сына в руках не было. Он резко вскочил и охнул от того, как качнулась перед глазами комната и взвыла затёкшая за ночь в полусидячей позе спина, но тут же кинулся к кроватке. Боми был во сне похож на прекрасного ангелочка. И даже рыжие пятна на распашонке не портили общее умилительное впечатление. А в руке у него была совершенно незнакомая Намджуну игрушка — зелёное, кажется, силиконовое кольцо. Он потрогал её, но Боми тут же захныкал и, не просыпаясь, потянул игрушку в рот, пожевал и выпустил, а вместе с ней потянулась изо рта тонкая ниточка слюнки. Намджун стиснул пальцами бортик кровати и прикрыл глаза. Сокджин... Так, кажется зовут его спасителя? И эта зелёная игрушка — кусалка. Только вот где... Он быстро прошёл в кухню и увидел в сушилке чашку, а на столе завтрак: прикрытая прозрачной крышкой тарелка с аппетитно выглядящим супом, несколько гарниров, небольшая кастрюлька риса и заваренный чай. Сомнений не было: это Сокджин только что покинул его квартиру, перед этим на правах местного фея-крёстного превратив кошмарную ночь в сияющее светом и счастьем утро. Фея надо было отблагодарить, но как — Намджун пока не представлял себе.

***

После этого он никак не мог застать Сокджина дома. Причём было видно, что альфа приобрёл квартиру недавно, в неё постоянно что-то привозили, загружали, но всё это принимали какие-то чужие люди, а самого Сокджина Намджун не видел. У Боми на самом деле резались зубки, рано, конечно, но всё было в порядке, педиатр рассказал Намджуну, как ухаживать за малышом, чем промывать ротик и чем смазывать прорезывающиеся клычки, чтобы они не потеряли способности увеличиваться. Это был несложный процесс, Боми был омежкой, у них клычки были небольшими и не такими проблемными, как у альф, которым надо будет ставить более глубокую и прочную метку, так что Намджун быстро всё понял, разорился на дорогие и совершенно безопасные растворы и мази, и больше Боми его ночами не тревожил. Намджун купил ему ещё пару ярких прорезывателей, но омежка упрямо тянулся к самому простому зелёному — первому, купленному Сокджином. Намджун пару раз делал своё фирменное рагу со свиными рёбрышками — самое простое, его научил шеф-повар в кафе — чтобы отнести его в благодарность Сокджину, но в первый раз он не успел руку поднять к звонку, как услышал из-за двери то, что явно не должен был слышать: томные негромкие ритмичные постанывания и глухое рычание. Хозяин квартиры явно отмечал полный переезд и не был один, а с кем-то, кто умел очень музыкально и сладко стонать. Мгновенно загоревшись краской, Намджун суетливо сбежал к себе и потом ещё пару дней вспоминал этот свой неудачный опыт со злым румянцем: ну, надо же, как ему не везёт. Однако чуткая его душа требовала отблагодарить чудесного соседа, тем более, что супчик на говяжьих косточках, который ему приготовил после той жуткой ночи Сокджин, был великолепен, а когда Намджун сунулся в холодильник, то увидел, что альфа сделал его целую кастрюлю. Разве это не было поводом быть понастойчивей в попытке выразить глубокую человеческую благодарность? Второй раз это был дакжим, делать который когда-то Намджуна научил дед Богом. Курочка получилась ароматной до повышенного слюнотечения. Боми заснул в тот вечер пораньше из-за длительной прогулки, так что Намджун, недолго думая, наложил в небольшой горшочек аппетитного яства и, молясь, чтобы всё получилось в этот раз без конфузов, вышел за дверь. Он лишь подошёл к соседской двери, как услышал поднимающийся лифт, а потом и звук открывающихся дверей этого лифта. Повернулся — и невольно отступил. Из лифта выходил Сокджин с каким-то высоким стройным омегой с огромными оленьими глазами и яростным ароматом разбуженного желанием пиона, свежего и сладкого до одури. У Намджуна давно — очень давно — никого не было, и аромат возбуждённого омеги неслабо ударил ему в голову, он стиснул зубы, приказывая себе не прикрывать глаза, и даже смог улыбнуться изумлённо глядевшему на него Сокджину, который по-свойски обнимал нахально разглядывающего Намджуна омегу за талию. — Привет, — выдавил Намджун, не зная, куда девать свои глаза и куда деться от откровенного взгляда Сокджинова омеги. — А я вот тебе... Это... Спасибо хотел сказать. И Сокджин тут же улыбнулся ему. Широко, открыто и даже, кажется, радостно. Он выпустил выгнувшего от удивления бровь омегу, шагнул к Намджуну и бережно принял из его рук горшочек с дакжимом. — Привет, — мягко пророкотал он, ласково заглядывая в невольно начинающее краснеть лицо соседа, — рад тебя видеть таким свежим и спокойным, Джун. Я хотел зайти, но пока вот окончательно не переехал, всё никак не срасталось. Спасибо! — Он кивнул на блюдо в своих руках. — Но не стоило, поверь. Как малыш твой? — Стоило, — помотал головой Намджун и решился прямо глянуть в тёплые тёмно-карие глаза. Глянул — и облегчённо выдохнул. Сокджин был ему искренне рад, можно было не смущаться. — С Боми всё отлично, ты был прав, это зубки. Ты очень меня выручил, хён. Спасибо тебе! Он неуклюже кивнул улыбающемуся альфе, кинул вороватый взгляд на показательно заскучавшего омегу и, отчего-то невольно нахмурившись, торопливо скрылся за своей дверью. А потом недоумевающе уставился в зеркало в собственной прихожей. Что это было вообще такое? Он смутился? Рассердился? На кого? Чего?.. Почему?! Ну, да, омега мог бы и не выпускать такой сильный запах, всё-таки подъезд — место общего пользования, это просто неприлично, однако... разве поэтому у него сейчас так сильно и как-то болезненно бьётся непонятно чем встревоженное сердце? Сокджин... Он... Он очень красивый. И так ему улыбнулся, как будто увидел доброго друга, а не неудачника-соседа, который так вымотался со своим сыном, что заснул в квартире с незнакомым человеком. Намджун скрипнул зубами. Наплевать. Он отблагодарил, он долг соседской вежливости исполнил, а дальше — всё. У Сокджина омега, у него — Боми, у них разные жизни и дальше думать о соседе у Намджуна нет ни времени, ни смысла. И всё же... Какие красивые глаза у этого... у хёна. Намджун невольно улыбнулся. Думать о Сокджине как о хёне было отчего-то очень приятно, хотя и весьма спорно: ну, какой он хён? Они не знакомы... почти. В это время Боми захныкал и отвлёк своего отца от странных и нелепых размышлений о пустом. Умный малыш.

***

— Привет, — растерянно пробормотал Намджун, во все глаза глядя на расхристанного, помятого и какого-то даже, кажется, чуть побитого Сокджина, который только что настойчиво несколько раз постучал ему в дверь. Именно постучал — не позвонил. — П-прив-ве-е-ет, — странно, словно икнув, отозвался тот. — Слу-ушай... у тебя случайно ап... аптечки нет? — Он улыбнулся, и тут же болезненно ойкнул, а из губы его медленно засочилась кровавая тонкая струйка. Намджун быстро схватил его за локоть и втянул в квартиру. Сокджин удивлённо икнул, но противиться не стал. — Кто тебя так? — хмурясь, спросил Намджун позже, когда уже осторожно умыл пьяно хихикающего Сокджина, усадил в зале на скамеечку и, склонившись над ним, осторожно обрабатывал ему царапину на щеке. — П-парней отпустил... А п-потом пол-лез... куда не н-надо, — выговорил, жмурясь от неприятного прощипывания, Сокджин. — П-прости, сосед... Я правда... Пью не так ч-часто... Он словно не мог сообразить, что именно хочет сказать, мысли явно бежали быстрее, чем едва ворочающийся язык, и Намджун, вздохнув, попросил: — Помолчи пока. Третий раз кровь из губы останавливаю. В это время закряхтел в детской Боми, и они оба чуть вздрогнули и повернулись на этот звук. Малыш завозился и захныкал, и Намджун, отложив вату и перекись, быстро пошёл к нему. Он взял омежку на руки и стал укачивать, как обычно, прикрыв глаза, мягко покачиваясь с пятки на носок и бормоча какую-то глупую детскую песенку, которая Боми, кажется, очень нравилась. Малыш почти тут же успокоился, потянул носиком к отцовой шее и заснул, а Намджун повернулся, чтобы его положить, и вздрогнул. Сокджин стоял в дверном проёме, тяжело опершись на косяк, и смотрел на них с каким-то странным, болезненно нежным выражением на лице. — Ты так его любишь, — тихо сказал он. — На вас так приятно смотреть. Намджун не мог не улыбнуться, польщённый и довольный. — Он — моё всё, — просто ответил он. — Вот будет у тебя свой — всё поймёшь, хён. Он отвернулся, чтобы уложить Боми, а Сокджин что-то пробормотал ему в ответ, но Намджун не вслушивался. Потом они пили чай с чуть зачерствевшими моти, которые притащил из недр своей квартиры уже вполне протрезвевший после душа Сокджин. Он рассказал, что получил по физиономии за то, что подкатил яйца в клубе к тому, к кому не стоило, что вспоминать об этом никогда не будет, так как ошибся впервые в жизни — и больше так не хочет. — Ошибся? — удивлённо спросил Намджун. — Как можно ошибиться в омеге? По ним же видно и чувствуется, хочет или нет? Сокджин окинул его печальным взглядом, криво усмехнулся и отвёл глаза. — Ага, видно, — неопределённо пробурчал он. — Ладно. Может, ты... — Он запнулся и вдруг остро глянул на Намджуна. — Расскажешь мне свою историю? Раз уж ты даже морду мне подлатал, мы не совсем теперь чужие люди? И кстати! — вдруг оживился он. — Я всё жду, жду, когда ты зайдёшь ко мне за своим драгоценным горшочком, а ты... Намджун засмеялся. — А я забыл о нём, — пожал он плечами. — Не так уж часто я и готовлю. — Хорошо, — кивнул Сокджин. — Расскажешь, Ким Намджун, как оказалось, что такой видный красавец-альфа — отец-одиночка? Это было ужасно бестактно, но Сокджин, видимо, всё ещё был не весьма трезв, так что Намджун, вздохнув, простил ему это и рассказал свою историю, смягчив какие-то неприятные детали и даже попробовав преподнести всё в почти юмористическом ключе. Получилось хреново, такой была и сама, собственно, история, так что ничего удивительного. Сокджин выслушал его внимательно, почти не шевелясь, и лишь в конце, словно на что-то рассердившись, шумно пару раз выдохнул, взял в пальцы чайную ложечку и стал её прокручивать. — Отказался, значит? — спросил он, поджимая губы. — Что же это за омега, а? — Просто слабый очень омега. — Намджун вздохнул и прикусил щёку изнутри, обдумывая свои странные ощущения: ему словно бы стало полегче после этого рассказа. — Люди разные бывают, хён. Альфы чаще сдаются на самом деле, потому что это охренеть как тяжело — быть родителем. А Кихён... Я не сержусь на него за его слабость, он всего лишь избалованный папенькин сыночек, который на самом деле никогда не любил ни меня, ни ту свободу, о которой говорил, что мечтает. — Думаешь, не любил? — напряжённо глядя на него, переспросил Сокджин. — Ну, тебя в смысле? — Нет, — усмехнулся Намджун. — Трахаться с ним было весело, он был открытым и искренним, каким-то таким, знаешь... по-детски наивным. — Он остановился и приподнял брови, глядя на Сокджина. На лице у того было странное выражение, брезгливо-презрительное, злое. — Эй... ты чего? И тут же, словно спала рябь с воды — лицо Сокджина разгладилось, он мягко улыбнулся и покачал головой. — Я не могу не осуждать его, Джун, — тихо сказал он. — Ладно, он мог не любить тебя, ему было трудно, но всё же вот так просто отказаться от ребёнка... Впрочем... — Он с силой сжал губы и отвёл глаза. — Впрочем... Кто я такой вообще, да? — Я тоже никогда не смогу его за это простить, — тихо сказал Намджун и тяжело вздохнул. — Многое бы смог, наверно. Не потому, что любил... — А ты любил? — быстро спросил Сокджин. — Любил его? — Нет, — честно ответил Намджун. — Думал, что спасаю его от неприятного ему брака, защитником себя чувствовал... идиот. — Он вымученно улыбнулся и снова нахмурился: на лице Сокджина было болезненное напряжение. — Слушай, хён, — осторожно сказал он, — мне кажется, тебе надо поспать. Ты слегка-таки пьян. Сокджин усмехнулся и кивнул, поднимаясь. — Пожалуй... Пожалуй... Однако у своей двери, когда Намджун уже собрался закрыть свою, он повернулся и спросил, тихо и почти невнятно: — Ты... Ты был ему верен, Джун? Этому своему... Кихёну? Намджун вспыхнул и нахмурился. — Конечно, — твёрдо ответил он. — Я никогда бы не изменил тому, кому поклялся в верности. И он тоже, я уверен. Он неплохой человек. Слабый, капризный и немного ветреный, но я доверял ему. Может, и напрасно... — Намджуну вдруг стало не по себе от того, каким пристальным был взгляд Сокджина, который замер, слушая его. Он спутался и проговорил уже не так уверенно: — То есть я имею в виду, что он не спросил меня, отдал моего Боми, словно игрушку, это скотство, я знаю, но всё же... Я читал о послеродовой депрессии... Да и родители его настырно лезли к нему... В общем, ну... Ты понимаешь? Конечно, Сокджин понял его вряд ли: он и сам не совсем себя понял. Но всё же хён кивнул, слабо улыбнулся и скрылся за своей дверью, ничего не ответив. "Странный он, — подумал Намджун, качая снова отчего-то захныкавшего Боми. — Странный, но такой... Бля... Что за херь? О чём я вообще, блять, думаю?!" Боми снова захныкал, Намджун зашикал и мягко поцеловал румяную ото сна щёчку малыша, мысленно извиняясь перед ним за свой внутренний мат. — Всё будет хорошо, — прошептал он. — Всё у нас будет хорошо, малыш... И у хёна тоже. Он странный, но ты тоже чувствуешь, что человек он хороший, правда? — Он осторожно уложил мальчика в кроватку и поправил ему разметавшиеся по подушке лёгкие, как пух, волосики. — Конечно, чувствуешь, ты же у меня омежка, да? Пусть у тебя будет нюх на хороших альф. Хотя всё напрасно. — Он воинственно поджал губы. — Никакому альфе я тебя всё равно не отдам!

***

Сокджин стал заходить к Намджуну вечерами. Не так чтобы часто, но пару-тройку раз в неделю — обязательно. Это стало своеобразным ритуалом, и уже через месяц таких визитов Намджун стал их очень ждать, хотя и не сразу осознал это. Сокджин не был навязчивым и никогда не мешал. Наоборот: казалось, что он приходит, только чтобы поиграть с Боми, иногда — приготовить поздний перекус грызущему гранит будущей профессии Намджуну, которого уже вполне основательно мог назвать своим донсеном, подбодрить его чашкой отличного зелёного чая с витаминными добавками, которые приносил с собой, и сказать ему доброе ласковое слово, которое всегда было к месту и, несмотря на порой шутливый тон, всегда тепло отзывалось где-то в самой глубине напуганного жизнью Намджунова сердца. И всё. Нет, ну, они ещё пили в субботу пиво с острой курочкой, если Намджуну не надо было в воскресенье на смену в небольшой магазин на заправке, а Сокджину не надо было улетать в очередную командировку, которых в его жизни, как оказалось, бывало очень много. Трепались чуть не до глубокой ночи, делясь жизненными переживаниями и старательно избегая тем о прошлом. Стараясь быть как можно тише, смеялись с видосов из интернета или смотрели какой-нибудь новый фильм, сойдясь во вкусах на качественных комедийных боевиках, мрачноватых европейских детективах и нелюбви к спортивным программам. И хотя вот такие посиделки с Сокджином как-то до странного сразу стали для Намджуна чем-то своим и близким, ему на самом деле было непонятно, что такого находит сосед в таком вот времяпрепровождении. Сокджин был явно очень богат и, судя по всему, привык вращаться в том обществе, где и сам Намджун ещё так недавно — и жуть как давно — был своим. И тем не менее, об этом самом обществе старший альфа всегда отзывался с пренебрежением и морщился, когда Намджун подтрунивал над ним, спрашивая, почему он не на очередной громкой вечеринке сезона, о которой трубили СМИ и захлёбывался Инстаграм. — Почему ты думаешь, что я там бываю? — спрашивал Сокджин. — А разве нет? — приподнимал бровь Намджун. — Уж всяко сидеть с малышом-омежкой или пить пиво с альфой со статусом крайне средней руки не обычное дело для тебя. Сокджин улыбался и играл бровями. — Может, просто до Боми я не встречал достойного омежки? Намджун ухмылялся и горделиво прижимал к себе гулящего о чём-то своём, важном, сына к себе. — Ещё бы, — говорил он, — такого ты больше нигде и не найдёшь. — И искать не буду, — ронял Сокджин. — Боми? Иди к дяде Джину? — И забирал радостно улыбающегося омежку из рук его отца. Так что Намджун оставался в неведении, почему старший так привязался к их немного странному и не очень умело созданному дому. И вскоре он перестал задаваться ненужными вопросами. Сокджин производил впечатление человека, который точно знает, чего хочет. Он ведь не надоедал, исчезал иногда и на неделю, порой даже не предупреждая — никаких особых обязательств, дружбой — и то, наверно, не назвать было их отношения. Хотя когда вот так случалось, что Сокджин пропадал на какое-то более длительное время, Намджун сам начинал ужасно скучать по своему хёну. И в таком случае — к чему вопросы? Приходит — и слава богу, что приходит. Сам он получал от этого странного увлечения Сокджина им и Боми сплошной профицит, так как, не привыкший к чужой заботе, он каждый раз поражался тому, как это, оказывается, приятно, когда есть тот, кому можно просто рассказать о своих повседневных тревогах — мелких, может, и недостойных большого внимания, но таких тяжёлых, когда о них даже и сказать некому! А у Сокджина, как ни странно, всегда было, что сказать в ответ. Он никогда не отмахивался от Намджуна, какие бы мелочи того ни тревожили. Слушал сочувственно, и Намджун и сам не замечал, как начинал откровенно высказываться даже о самом потаённом — о своих страхах, о своей неуверенности в будущем, о том, что так старательно скрывал обычно ото всех. Просто Сокджин, наверно, умел слушать — с искренней заинтересованностью, внимательно. Да и сам он тоже, не стесняясь, рассказывал о форс-мажорах на работе, о туповатых работниках, которые его как начальника боятся-боятся, а делать всё равно ни хрена не делают, как надо! — А ты прям начальник-начальник? — улыбаясь, спросил его в первый раз Намджун. Сокджин отчего-то замер на несколько секунд, глядя ему в лицо, а потом вдруг немного покраснел. — Ну, есть такое, — неопределённо пробухтел он. — В моей... ммм... фирме есть много всяких начальников, ну, а я, значит... эээ... ну, скажем, один из главных. Мы занимаемся внешней торговлей, особенно интересует Китай и Вьетнам. — Он вздохнул и улыбнулся. — Не очень-то это интересно, знаешь. Работа, работа... Вроде и денег дохрена, а только... — Он махнул рукой и кивнул на тарелку Намджуна. — Ешь. Не отвлекайся. — Ты говори, говори, — запихивая в рот рис, сказал Намджун. — Я слушаю. И — да — он слушал. И ему было интересно, так как Сокджин всегда говорил очень складно, с юмором, и даже когда откровенно злился, не матерился. Это было удивительно, и Намджун невольно зауважал его ещё больше. Кангё Сокджина одобрил, хотя сначала отнёсся к нему с подозрением. — И кто он? — осторожно спросил он у Намджуна, собираясь в прихожей домой и косясь на дверь детской, за которой скрылся несколькими минутами ранее старший. — Сосед и хороший знакомый, — не задумываясь, ответил Намджун. — Он мне помог, когда у Боми зубки начали резаться, а теперь вот — приходит навестить нас иногда. — Вы уж простите меня, Намджун-ши, — покачал головой Кангё, — но не слишком ли он красив для того, чтобы вот так... — Омега многозначительно кивнул на дверь детской. — ...проводить свои холостяцкие вечера? Намджун замялся, не находя, что ответить. И когда Кёнгу ушёл, а Боми был уложен спать, он снова подступился со своими вопросами к Сокджину, сидящему перед ним с чашкой чая в руках: — Слушай, хён, мы уже говорили об этом, но... Знаешь, я тебе, конечно, бесконечно благодарен за всё, что ты делаешь для меня... — Он замялся. — Бл... Ну, скажи, что тебе в нас? Ну... То есть... — Он окончательно спутался, а Сокджин молчал. Намджун заглянул ему в лицо — оно было безмятежно. — Я мешаю тебе? — спросил Сокджин. Намджун поперхнулся чаем и затрясся в кашле. Сокджин цокнул и, хлопнув себя по лбу, перегнулся через стол чтобы постучать ему по спине. — Прости, прости, — покаянно пробормотал он, — не так хотел спросить. Тебя смущает, что я захожу слишком часто? Так ты только... — Да нет, ёлки, нет! — глухо покашливая, перебил его отчего-то вдруг испугавшийся Намджун. — Я рад тебе! Всегда очень рад! Но всё равно не понимаю, что тебе-то за радость приходить, играть с младенцем, ухаживать за мной? Хорошо, сначала я думал, что тебе просто интересно, потому что это ново... ну, новый опыт, всё такое. Нечасто альфу-одиночку встретишь с ребёнком, но ведь ты не просто... ходишь! Ты же молод, богат! Ты красивый мужик, хён, ты же можешь проводить это время, как хочешь! У тебя вон омеги один краше другого... Он запнулся, увидев, как внезапно лицо Сокджина побледнело и искривилось от болезненно насмешливой улыбки. И тут же сердце Намджуна ухнуло от страха куда-то вниз: ему показалось, что эти в общем-то хвалебные слова ранили старшего. Он схватил руку Сокджина и стиснул её в своей. — Хён, — позвал он, — хён, я ведь на самом деле просто понять тебя хочу. Ты ведь охрененный, ты такой... — Он сглотнул рвущиеся с губ слова, понимая, что перебарщивает, да и пристальный острый взгляд Сокджина явно его останавливал. — Если я скажу, что я там, где хочу быть, вопросы отпадут? — печально улыбнулся ему Сокджин, и Намджуну тут же стало ужасно совестно от того, что он вообще тему-то эту снова поднял. Ну, приходит к нему по-дружески альфа — чего приставать с лишним? И он просто кивнул. Сокджин удовлетворённо выдохнул и сказал: — Ты лучше скажи, как там этот пёс... Ну, которого твой доктор притащил, как его? — Кава? — Намджун оживился. История этого сбитого машиной пёсика, который выжил, благодаря в том числе и его активной помощи, трогала его до глубины души, так что он кинулся рассказывать, рисуясь и иногда даже хвастаясь тем, как хвалил его доктор Кан за расторопность и умение накладывать сложный мелкий шов на второй операции Кавы. И то, как смотрел на него Сокджин — с откровенным уважением и даже, кажется, восхищением — грело его сердце и заставляло склоняться к хёну чаще, улыбаться ему шире и с благодарностью принимать его ласковые похлопывания по плечам, когда старший хвалил его. Рядом с Сокджином было тепло. Очень тепло. А Намджун, как оказалось, ужасно соскучился по такому вот человеческому теплу. Боми грел его сердце, а Сокджин... он согревал ему душу. И, казалось, становился всё ближе, хотя и времени-то прошло с их эпичного знакомства всего ничего — четыре месяца. Но они много всего успели за это время. И понять, что оба любят подолгу гулять — особенно если вместе, разговаривая и по очереди толкая впереди коляску с Боми, который тоже любил гулять и спал во время и после этих прогулок особенно крепко. Намджун обожал тискать сына, подбрасывать его и ловить, с наслаждением слыша восторженный визг малыша, тоже любившего эти забавы. Сокджин же всегда носил мальчонку очень осторожно, словно заботясь, чтобы они выглядели вместе как можно красивее, и говорил, что омега должен привыкать к бережному отношению альфы с глубокого детства. Он много разговаривал с Боми, называл его юным джентльменом, и маленький омежка, казалось, всегда очень внимательно его слушал. Малыш на самом деле словно замирал иногда, когда был рядом с Сокджином. И ему ужасно нравился запах старшего альфы, он часто утыкался в шею Сокджина и засыпал, особенно когда был чем-то расстроен. Иногда Намджун даже ревновал сына к Сокджину, но тот всегда безропотно отдавал ему омежку и ласково поглаживал уже голову самого Намджуна, смущённо поясняя, что омег всегда очень успокаивает его аромат. Спасало только то, что, выбирая, Боми всегда предпочитал объятия Намджуна, тянул руки к нему, и всегда улыбался ему, показывая уже вполне отросшие клычки. Это делало его похожим на очаровательного вампирчика, и телефоны обоих альф были забиты фото блаженно улыбающегося малыша. Было только одно "но". Не то чтобы Сокджин баловал Боми, нет, он не заваливал кроху игрушками или одеждой, но... Он был богатым, правда, очень богатым и явно очень щедрым. А как в таком случае было удержаться от того, чтобы дарить очаровательному малышу всё самое лучшее. И Намджун понимал это, он и сам готов был подарить Боми весь мир, но ему всегда было неловко, когда Сокджин садился напротив него в кухне вечером и начинал разговор фразой: — Слушай, Джун, я тут подумал, а у Боми... Да, Намджун хотел для сына только самого лучшего, но дать ему мог далеко не всё. Хотя и подработки он себе нашёл удачные, и зарабатывать теперь мог больше, так как Сокджин и Кангё очень ему помогали в уходе за Боми, но всё же у старшего было слишком явно больше возможностей. Он ни разу не купил ничего крупного малышу, не попросив на это разрешения Намджуна, и тот с одной стороны понимал, что если есть такая возможность — почему нет, но с другой стороны, это было неудобно и альфа внутри него ревниво косил алым глазом и требовал оберегать своего омежку от слишком щедрого чужака. Но голос этот с каждым разом становился тише и отказывать Сокджину было всё труднее, ведь даже и этот самый альфа всё реже называл старшего чужаком. Сокджин становился не просто своим в их жизни — он словно проникал в саму кровь и плоть их дома, становился чем-то необходимым. Да и чтобы убедить Намджуна в необходимости очередной покупки, Сокджин всегда предлоги придумывал умные и изощрённые, так что тот порой лишь хлопал глазами и хмурился, когда понимал, что каким-то странным образом дал разрешение купить Боми великолепные и очень дорогие ходунки в магазине для богатой публики. Хотя в общем-то и старые были ещё вполне себе... не такими уж и старыми. Нет, Сокджин не усердствовал, всегда очень рационально относился к тому, что надо купить, его предложения носили вполне деловой характер, и он на самом деле всегда отлично аргументировал свои подарки. И всё же Намджун иногда смущался от того, что цена на эти прибамбасы была обычно просто заоблачной. — Я могу и мне в радость, — говорил Сокджин, видя, как хмурится Намджун на новый очаровательный шкафчик в детской, который на картинке не выглядел таким большим и удобным. — Ну же, когда наш Боми подрастёт, нарядов ты ему купишь много, никуда не денешься, и нужно будет место. Подумай о будущем, Джуни, и смирись. Съешь лучше вот этот моти с клубникой. Я его между прочим купил в "Бестории", так что ещё неизвестно, кого из вас я больше балую — Боми или тебя. Намджун не выдерживал характера, фыркал и невольно расслаблялся. Рядом с Ким Сокджином ему трудно было ходить надутым и сердитым. — Ты так заботишься о нас, хён. Может, и я могу тебе в чём-то помочь, чтобы хоть как-то отплатить? — спрашивал он иногда Сокджина, прикрывая глаза от того, что тёплые пальцы старшего терялись в его волосах, перебирая, поглаживая, даря приятные мурашки по спине. Они обычно в такое время сидели перед телевизором, глядя какой-нибудь фильм, а старший по непонятно откуда взявшейся у него привычке, гладил густые и пышные волосы Намджуна, что, как он сам говорил, его успокаивало. — Я сто раз говорил тебе, что забочусь, потому что мне нравится это делать, — немедленно отвечал Сокджин и чуть сильнее сжимал волосы на макушке тут же прижмурившегося довольным котом донсена. — А хочешь отплатить — перестань болтать: мы опять всё пропустим, и я ничего не пойму в конце. А ты объясняешь откровенно хреново — слишком умно и долго, я засыпаю, пока ты мне всё расскажешь. — Никогда такого не было, — обиженно бормотал Намджун и затыкался. Нет, он был очень умным, но противостоять вот таким вот прямым и простым ответам хёна не мог. Да и, честно говоря, не хотел. Хочет? Нравится делать? Ничего не надо взамен? Отлично. Намджуна всё устраивает.

***

Когда всё пошло по известному месту? Вернее, когда Намджун понял, что всё катится не туда? Может, когда он, спеша домой, опаздывая из-за задержавшейся смены в ресторане, досадливо думал, что сейчас ему выговорит Кангё, подбежал к своей двери и, суетливо вытягивая ключ из кармана, замер, заслышав из-за соседней двери томные вздохи и мягкие хриплые постанывания? Хотя ведь ничего удивительного или тем более — нового в этом не было! Да, он иногда заставал Сокджина в разных ситуациях с омегами: то видел их, поднимающихся к хёну на лифте или звонящих к нему в дверь, то слышал — вот так, из-за двери, а особо страстных — и через стенку. Нет, ходоком Сокджин не был, но постоянного партнёра не имел, а аппетиты имел вполне себе достойные такого видного альфы. И это было нормально, сначала Намджун даже рад был за хёна и его бурную личную жизнь, но вот тогда... Может, просто день был хреновый: смена была тяжёлой, богатой на капризных клиентов, да ещё и в конце ему сообщили, что вся его смена идёт на плановое расширенное медобследование. И все обрадовались этому: страховки у всех были небольшими, а такое вот обследование за счёт работодателя было, как сказали Намджуну, особым его подарком, доброй традицией. Только вот Намджун ненавидел больницы всей душой, после того как в детстве тяжело переболел чем-то альфьим и провалялся там два месяца. С тех пор только в случае совсем уж тяжком шёл туда добровольно. А тут — хочешь не хочешь, а вперёд и с песней. А потом и ещё это опоздание, и сейчас ему грозил недовольный Кангё, и тут ещё хён развлекается... Он попробовал, как делал этот раньше, снисходительно хмыкнуть, услышав особо сладкий, бархатный стон, но отчего-то весь сжался внутри от странного чувства. Зависть? Раздражение? Обида? Ревность?.. Он даже зажмурился, застыл с чёртовым ключом в руках, когда осознал, что всё вместе — и ревность тоже! Может, эта нелепость ощущалась им потому, что вот уже некоторое время он ловил себя залипающим на губы Сокджина? Почему он раньше не замечал, какие они пухлые и красивые, когда чуть растягиваются в чудной улыбке? А может, потому что в последнее время хён был с ним как-то особенно мягок и ласков? Намджун тянулся к нему, как человек, одинокий в своей взрослой жизни, тянется к человеческому теплу, не только за участием и сочувствием, но и за касанием, крепостью плеча, объятием, показывающем, что кому-то хочется чувствовать тебя рядом с собой. Он никогда не был особо тактильным, но Сокджин... Его хотелось касаться. Да и сам он никогда не отстранялся, когда Намджун — то шуткой, то всерьёз — приближался, нарушая его личные границы. Сокджин не просто не отталкивал, наоборот: притягивал, жалуясь на холод, хотя в квартире было тепло, грел свои руки в волосах Намджуна, густых и горячих у головы. Намджун любил сидеть на полу у ног хёна, расположившегося на диване, и подставляться под его поглаживания, прикрывать глаза и с замиранием сердца ждать, когда, забывшись, старший погладит его по щеке, проведёт своими длинными пальцами по его шее, забираясь под воротник, почешет, как кота, под подбородком... Может, зря он это всё? Так он думал, растерянно прислушиваясь к тому, как этот же самый хён, который вчера так ласково гладил его, обнимал за плечи, утешая из-за очередной житейской неурядицы, смеялся вместе с ним, щекоча хвостом игрушечной лошадки заливающегося хохотом Боми, — вот он теперь жёстко трахал кого-то там за этой проклятой дверью так, что вставало, наверно, у всего подъезда. Тогда Намджун осознал, что что-то с ним не так? Тогда? Или когда очевидно застыл, любуясь руками хёна, его пальцами, которые ловко и изящно тасовали колоду карт? Тогда у них вырубили свет — а казалось бы, приличный район! — и Сокджин предложил продолжить вечер при свечах и в лучших традициях светских домов Лондона и Парижа сыграть в картишки. Боми мирно удрыхся, играясь в манеже, который ему недавно купил Сокджин, они отнесли омежку в спальню, поставили рядом радионяню и пошли искать свечи. У Намджуна их не было, Сокджин, подсвечивая дорогу телефоном, сходил к себе и притащил несколько штук. Они расставили их по столу и сели играть. В неверном свете колеблющегося пламени свечей пальцы Сокджина были просто волшебно прекрасны: светлые, чуть кривоватые на концах, что их, на удивление, не портило, явно сильные и очень умелые, они просто заворожили Намджуна. И он не мог оторвать от них взгляд. Смотрел, смотрел, смотрел... А Сокджин всё тасовал и тасовал, казалось, тоже о чём-то задумавшись. И Намджун вдруг подумал, что хочет поцеловать эти пальцы. И чтобы они после этого погладили ему шею, грудь, повели по торсу вниз и... К счастью, додумать эту идиотскую мысль он не успел: Сокджин прервал его размышления глумливым: — Ты пялишься, Намджун-а. Сильно пялишься на мои руки. — Намджун дрогнул внутренне, но поднял на него взгляд, стараясь не выглядеть особо перепуганным. А Сокджин поиграл бровями и вдруг негромко, низким, бархатным тоном спросил: — Нравлюсь? То есть руки — нравятся? Грабельки мои кривые — нравятся? — И засмеялся, не выдержав игривого тона. Намджун фыркнул недовольно и дерзко вскинул голову: — Не то чтобы нравишься, хён. Вот, думаю, что твоими такими музыкальными пальцами грех не заниматься шулерством. Ты часом не промышляешь ли этим, а, хён? — Кто меня знает, — прищурился Сокджин, не сводя пристального взгляда с медленно краснеющего Намджуна. — Рискнуть хочешь? Ты не знаешь, как я играю, я не знаю, как играешь ты. Сделаем ставки? — У меня до зарплаты впритык, хён, — засмеялся Намджун, — так что... — А кто сказал о деньгах? — Сокджин прикусил губу и заскользил взглядом по лицу и шее Намджуна так откровенно оценивающе, что тому стало не по себе. — Давай по-взрослому, Джун-а. На желание? Намджун закатил глаза. — Серьёзно? Хён, вот серьёзно? Мы что с тобой, школьники? — Ну, боишься так боишься, — небрежно пожал плечами Сокджин. — Тогда просто на... — Я не боюсь! — пожал плечами Намджун. — И не развожусь на "слабо". Но если ты так хочешь, давай на желание. Только партию. До пяти очков. — Как скажешь, — сладко улыбнулся Сокджин. — Как скажешь, Джун-а... Играл этот хитровыделанный альфа так, что Намджун проиграл со счётом пять — ноль. И потом ещё раз — с таким же. В общем, теперь он торчал Сокджину два желания, но тот лишь снова окинул его выразительным взглядом и пообещал придумать их позже. Может, именно тогда, под этим самым взглядом, когда Намджун почувствовал себя просто... облизанным им, он и осознал, что... не против этого? Что ждёт с нетерпением этих желаний хёна? Что — разочарован, что Сокджин ничего не захотел прямо там, на месте? Нет, нет, нет! Сама мысль эта приводила Намджуна в ужас. Но потом, у двери, за которой Сокджин истово с кем-то трахался, он на самом деле испытал боль. Причину же этой боли и сам боялся себе объяснить. И то, что он чуть не сломал ключ, злобно пытаясь открыть непослушную дверь, и то, что вполуха выслушал упрёки Кангё, низко поклонившись омеге и пробормотав какие-то дежурные извинения, и то, что засыпающий в его руках Боми не смог упокоить ревнивый жар в его груди и отогнать жутко неправильные мысли о хёне, — всё это рождало в его груди смятение и ужас. Когда он решил, что может, что имеет право ревновать Сокджина? Когда он решил, что хён должен... может... нет, должен быть ему... верен? Что за глупости! На следующий день Сокджин пришёл к ним как ни в чём не бывало, был только отчего-то слегка бледен, но так же мягок, весел, так же тепло приобнимал заторможенного Намджуна, который пытался понять, глядя на него, так что же он всё-таки чувствует. А потом старший гладил его по волосам с каким-то особым трепетом и двумя руками, загребая их, массируя голову донсену и топя его в сумбурных и противоречивых эмоциях, которые тот не мог себе объяснить. Больше же всего он боялся тогда, что его выдаст запах и Сокджин догадается о нечестивости своего соседа и перестанет его гладить, касаться... перестанет приходить к нему. Перестанет звонить в его дверь своими фирменными тремя короткими звонками, рождая в душе Намджуна радостное и светлое облегчение и предвкушение чего-то прекрасного. Перестанет жаловаться на свою работу, разрешая подсесть поближе и сочувственно наливать себе чаю, касаясь пальцами его пальцев. Перестанет смотреть — и не видеть, как всё изменилось внутри Намджуна по отношению к нему. Когда вот только изменилось? Как? Почему?.. Он был в смятении. Сам не понимал, что его смущало. Он всегда и чётко был по омегам, о чувствах к своему гендеру и не задумывался никогда. Нет, знал, что такое бывает, люди любят тех, кого выбирает их сердце, а не разум, так что не осуждал никогда, хотя и не понимал. И почему вот именно к этому альфе, старше его и выше по положению, совсем случайно оказавшемуся у него на пути, он начал испытывать то странное, что испытывал, Намджун не мог понять. Однако что он понимал совершенно чётко — так это то, что эти его чувства недопустимы, глупы и должны быть скрыты от хёна. Хён добрый, щедрый и ласковый, он приходит и помогает измученному работой, уходом за Боми и ночными подработками Намджуну и заслуживает за это огромного уважения и тёплой благодарности, а уж никак не нелепых, смущающих излияний истосковавшейся по человечному теплу души и стыдных желаний молодого и скучающего по сексу тела. Намджун до этого и не задумывался о том, как долго он без омеги, насколько давно у него не было гона, насколько это нормально. Да, последний гон у него был ещё с Кихёном. Тот был уже глубоко беременным, но секса с мужем хотел постоянно, так что обласкал Намджуна в тот гон по полной. И, с тех пор как появился Боми, Намджуна ни разу его природа не тревожила. Это было плохо, наверно, но слишком удобно, чтобы что-то предпринимать. Его запах был стабильным, нормальным, в меру приятным, судя по тому, как довольно жмурился рядом с ним вечерами Сокджин, который не раз шутил о том, что ему и пить не надо рядом с Намджуном — его мягкий коньячно-древесный аромат пьянит не хуже любого соджу или пива. Всё было в порядке. И омеги не тревожили Намджуна, хотя и на работе, и в ветклинике (клиенты, например) строили ему глазки, пытались заигрывать и проявляли внимание. Захоти он — нашёл бы, с кем провести не только ночь, но и гон, если уж припекло бы. Вот только... Вот только стало всё ещё хуже. И во снах к Намджуну стал являться сильный и красивый альфа, он обнимал Джуна и мягко шептал на ухо что-то невнятно, опалял дыханием, не трогая нигде, кроме плеч и талии, не касаясь откровеннее простых дружеских объятий. И всё же Намджун таял в его руках. Он ощущал какой-то гибельный восторг, когда этот альфа с ароматом бергамота и белого перца прижимал его к себе и дышал ему в шею, заставляя содрогаться. И Намджун пытался во сне разглядеть этого альфу, понять, чего он хочет, но тот искусно избегал его взгляда, оставаясь позади него и проявляя себя лишь крепостью рук, ласковыми поглаживаниями по плечам и огненным трепетным дыханием. Ах, да... шёпот. Невнятный, похожий на шелест встревоженной весенним воздухом листвы, он продирал по венам и никак не мог сложиться в слова. Но слов было и не надо. Намджун просыпался влажный от пота и с неизменной рукой на члене. Доводил себя, даже не открывая глаза, стискивая зубы и кляня непонятно кого — то ли себя, то ли... ещё кого-то. Доводил быстро, много ему не надо было. Только пухлые губы и глубокие карие глаза перед мысленным взором — и мучительно яркий финал был ему обеспечен. Он пропадал, он тонул в этой пропасти. Он старался отвлечься. Усерднее трудился, не позволял себе задумываться ни над чем пустым, старательно изучал литературу по уходу за малышом-омежкой, всего себя отдавал работе и сыну и засыпал, как убитый, едва коснувшись головой подушки. Но приходил Сокджин — и он снова и снова терзался вопросами, желаниями, попытками понять, что стоит за мягкими улыбками, немудрящими ласками и добрыми словами старшего. Время шло, жизнь текла своим чередом. Самым сложным испытанием, как он и думал, были не очередные зачёты на курсах, а поход на диспансеризацию в клинику. Тем более, что его кровь почему-то там не понравилась врачам и его заставили сдать ещё ряд анализов, в том числе и совсем уж странных и неприятных. Да ещё и результаты обещали прислать только через пару недель. Успокоили, что это не будет касаться работы: со всем, что было важно для работника ресторана, у Намджуна было всё в порядке. — Тогда зачем всё остальное? — удивлённо спросил он. — Положено, — уклончиво ответили ему. — Копия справки и расшифровка результатов придут вам на почту. Не переживайте, это всего лишь для подстраховки. — Ну, и правильно, — сказал одобрительно Сокджин. — Сам бы ты не пошёл, а тут тебе всё на блюдечке с голубой каёмочкой. — Да пошло оно, это блюдечко, — в сердцах выдохнул Намджун, хмурясь. — Брр... До сих пор вздрагиваю, как вспоминаю. Сокджин посмеивался и успокаивающе похлопывал его по спине. Это не успокаивало, но было приятно... как и любое его касание. Намджун стискивал зубы и старался не прикрывать от наслаждения глаза. По крайней мере, надолго.

***

Дед Богом свалился Намджуну, как снег на голову. Он всегда был странноват, но в этот раз превзошёл себя самого. Просто вот так — возник на пороге перед изумлённым внуком одним сонным, растрёпанным зимним субботним утром — и: — Дрыхнешь? Встречай гостя, Джун-а. — Деда? — пробормотал Намджун и шагнул вперёд, принимая в объятия небольшое сбитое тело старика, который, как всегда, был бодр, весел и энергичен. — Чёрт, дед, а предупредить? — А ты что-то скрываешь? — Богом приподнял седую густую бровь и лукаво сверкнул молодым взглядом. Намджун вздохнул и покачал головой, и дед продолжил уверенно: — Ну, и всё. Я вообще, может, не к тебе. Я правнука хочу увидеть. Где мой Боми? Предъявляй богатство. Они подружились с Боми мгновенно. Как и в случае с Намджуном, это была любовь с первого взгляда. Богом растаял, стоило Боми показать свои молочно-белые зубки в очаровательной улыбке. Поплыл — и так и не смог собраться. Тетёшкался с ним, словно отлипнуть не мог от омежки. И тот тоже угукал, лепетал что-то своё, теребя пальчиками белоснежные волосы прадеда и пытаясь попробовать на вкус его густые брови. А ещё Богом очень понравился Кангё. Они, правда, сначала, как и положено, разругались, так как омега решительно отказался потакать всем хотелкам деда и нарушать ради его желаний чётко выверенный режим Боми, обозвал Богома самодуром и взбалмошным дедком, чем, видимо, и пленил сердце странного старика. — Он у тебя ничего, — позже тихо сказал Богом, косясь на сердито хлопочущего над кашкой Боми Кангё, — такой... обстоятельный омега. Одинокий? Не знаешь? Намджун, который только что вернулся со смены в ветклинике и едва успел помыться, растерянно улыбнулся и пожал плечами: личная жизнь няня его никогда не интересовала. А ещё удивился тому, что, казалось, Кангё не спешил сегодня домой, сердито буркнув ему, что сам накормит ребёнка и не отдаст его в слегка трясущиеся после тяжёлой смены руки папаши. Намджун ему был благодарен, а словам Богома не придал значения. Помирились — и слава богам. А то он уже пару раз выслушал от обоих насчёт друг друга, раскланялся перед обоими, извинился непонятно за что и улизнул в квартиру Сокджина, который, с приездом Богома, перестал быть их частым гостем, зато всё настойчивее звал Намджуна к себе. Теперь можно было смело оставить Боми на деда, который обожал его укладывать, рассказывал ему сказки, невзирая на то, что малыш ещё вряд ли их понимал, и сквозь пальцы смотрел на то, что внук по-тихому сваливал из квартиры в гости к соседу. Сокджин Богому, кстати, тоже понравился. И было бы странно, если бы не понравился, ведь он заявился знакомиться с дедом Намджуна с великолепной говяжьей вырезкой и отличным рисовым вином. Это ли покорило Богома или разговор об истории Кореи, которую старик когда-то преподавал в университете и в которой Сокджин внезапно оказался весьма сведущ, но когда гость ушёл, дед сказал Намджуну: — Дельный парень. Слишком смазлив, конечно, так что даже жаль, что не омега. А то бы я за ним приударил, пожалуй. — И в ответ на вытаращенные глаза и алые от румянца щёки внука, грубо хохотнул и подмигнул. — А ты бы не таращился на него так, Джун-а. Вдруг не так поймёт. А ещё хуже — так поймёт да поддержит, да? — И, оставив внука ловить челюсть в опасной близости от пола, ушёл в гостевую комнату. В общем, приехал дед погостить на недельку, да на месяц и задержался. А Намджуну что — Намджуну радость. Он обожал Боми, но то время, что появилось у него, благодаря любвеобильному деду, он с удовольствием стал делить между своими работами на богатеньких студентов, сном и общением с Сокджином. И в принципе ничем эти их вечера почти не отличались от тех, что были у Намджуна дома, вот только противостоять соблазнительному очарованию хёна в доме, где всё пропитано было его ароматом, — божественно свежим и острым, призывным и сладким, намекающим на всё, что творил здесь Сокджин, было в разы труднее. И в общем-то, честно говоря, Намджун махнул на это рукой. Он понимал, что не может противиться своим чувствам, и не желал о них много думать. Может, он просто путал их с нормальными желаниями молодого здорового тела? Может, ошибался во всём? Намджун запутался в себе и просто опустил руки, поддаваясь всему, что делал с ним хён, который словно нарочно, ничего не замечая или игнорируя замеченное, забирал молодого друга своего всё глубже в плен своих ласковых слов, добрых рук и странно блестящих взглядов, которыми всё чаще окидывал младшего. А тот, ловя их на себе, трепетал внутри от невозможности понять и определиться. И мука эта, наверно, могла бы длиться долго, очень долго...

***

День, когда всё кончилось, был в общем-то самым обычным. Да даже лучше обычного! Подъём — чуть позже, чем раньше, потому что теперь завтрак им с Боми готовил дед. Юркое сбитенькое тельце сына в объятиях — как наставление, как напоминание о самом важном, как новое дыхание на день. Сданный на отлично практический зачёт на курсах и одобрительные слова доктора Кана в ветклинике, где прошла относительно приятная смена — без страшных случаев, без смертельных заболеваний и необходимых жестоких слов хозяевам. Улыбаясь самому себе и своим мыслям, Намджун зашёл в небольшой магазинчик, чтобы купить к ужину отличного кимчи, и уже предвкушал вечер с сыном, которому нёс новые кубики. Телефон пиликнул уведомлением, и открывал его Намджун всё с той же улыбкой, хотя адрес отправителя — Центральная больница Сеула — и царапнул неприятным. Вот с этой же улыбкой он и застыл посреди улицы, пытаясь понять, что только что прочитал. Глаза снова пробежали по равнодушным чёрным строчкам, и снова, и снова... Что... Что это значило? "Содержание гамма-кислот — в норме. Содержание активных элементов... Содержание белков... В норме. Следы альфа-белка отсутствуют. — Он задержался на этом слове снова. — Отсутствуют." Отсутствуют? В... В каком смысле — отсутствуют?.. Он вчитался в мелкий шрифт пояснения: "Как следствие — полное бесплодие из-за альфа-варикоцелёза, являющегося следствием инфекционного заболевания, перенесённого в детстве..." — Полное бесплодие, — медленно произнёс Намджун, ощущая, как у него слабеют ноги. Он потряс головой, закрыл глаза и снова открыл их. — Какого хера... Что? К-как... это... Он снова и снова пробегал по строчкам, но они оставались слишком понятными и однозначными. — Херня. — Это прозвучало неубедительно даже для него самого. — Но ведь... Как это? Почти на автомате, не понимая, что делает, он сунул телефон в карман и побрёл к дому, пытаясь сообразить, что только что с ним произошло. Да, он болел в детстве, как раз из-за той болезни и ненавидел больницы. И да, он знал, что это заболевание может в теории привести к бесплодию, но у него никогда никто его не диагностировал... Потому, возможно, что оно возникло не так давно? Когда? И было ли оно... два года назад? Полтора? Полтора... Он зажмурился. Нет. Нет! Не может такого быть! Нет, блять! Дрожащими руками он вынул телефон и нашёл давно не использовавшийся номер. — Алло... — Голос Кихёна был тихим, робким... дрожащим. Намджун стиснул зубы, чтобы привести себя хоть в какой-то порядок. — Джуни? Намджун? — Привет, — выдавил Намджун. Он снова закрыл глаза, потому что было чертовски сложно смотреть на этот мир, который готов был развалиться на части прямо сейчас. Он сосредоточился на нежном слабом голосе омеги, который когда-то ему так нравился. — Кихён... Мне надо знать. Мне... Мне очень надо знать... А как спросить? Как?! — Ч-что? — Почему его голос так дрожит? Почему он так боится? Чего он так боится? — Что ты хотел знать, Намджун... — Боми... Скажи мне честно, Ким Кихён... Мой Боми... — Намджун сглотнул кислятину, что внезапно наполнила ему рот, словно протестуя против того, что он должен был произнести. Не хотел — но был должен. — Боми — мой ребёнок? Он был готов поверить всему. Он взмолился, чтобы Кихён сказал "Да!", чтобы возмутился, чтобы послал его нахуй, чтобы заорал на него, устроил истерику — и Намджун благословит его, он сделает всё для... — Раз тебе рассказали... Нет, Джуни... — Намджун медленно стал оседать у стены, к которой, оказывается, подошёл. — Нет, Джуни... Прости, прости меня... — Кихён плакал. Он всхлипывал, голос его проседал, он говорил, судорожно вдыхая и явно выплёскивая то, что давно сдерживал в себе. — Я хотел, хотел сказать! Я ненавидел себя за то, что... что тогда сделал. Но мы поссорились, ты меня назвал обидно, я просто хотел развлечься, отвлечь себя... Ты был занят, всегда так занят! Учился, работал, чего-то там копил, хотел чего-то, а я просто хотел жить, понимаешь? Ну, и пошёл я в этот клуб! А там этот мужик... Он... Он красивый, ты должен понять, он ведь жутко красивый! И это он, всё он, он сам! Он пристал ко мне, я... я, кажется, говорил, что не свободен, но он был такой... убедительный! Прости меня, прости, что болтаю об этом... но всё это время я всё хотел, с духом собирался, чтобы прийти к тебе и всё самому сказать! Я ведь и согласился отдать мальчика, потому что он не твой! А я люблю тебя, Джун! Я всё никак не могу тебя забыть! Уже столько прошло, я чего только ни делал — не могу тебя забыть! Я хотел к вам прийти, хотел! Виноват я, так виноват! Я поддался, но я просто боялся, понимаешь?! И ты бы испугался, если бы вот так — тебя! Кто знал, что не получится тебя остановить, что ты попрёшься его забирать?! Но я смирился, ведь раз ты до сих пор с мальчиком — значит, он отступился, и раз ты его так любишь, я думал: ладно, пусть, пусть, я буду просто рядом, я... — Почему ты не сказал мне сразу? — глухо спросил Намджун, пытаясь и не умея вычленить из развязной, словно пьяной речи Кихёна ответа ни на один свой вопрос. — Почему не сказал, как только я тебе сказал, что заберу его? Что останусь с ним? Почему?! От боли, что наконец-то прорезалась и захлестнула его сердце, он туго захрипел, заваливаясь набок, и попытался продохнуть, но не смог. Мутная тьма гасила вокруг него мир, он явно собирался потерять сознание, но голос Кихёна держал его на поверхности: — Прости меня! Я был уверен, что у тебя ничего не выйдет! Ты не должен был его забрать, тебе не должны были это позволить сделать! Мне пообещали! А к тому же, вспомни: ты такого мне тогда наговорил, ты меня дрянью обозвал, ты меня назвал недоомегой! Ты кричал, так кричал на меня! А я всего лишь пытался защитить нас от него — от этого мальчишки, который не должен был появиться на свет! Но ты предпочёл его, чужого тебе совершенно, мне, мужу своему! Я ненавидел тебя тогда, ненавидел! Прости! Прости меня, я был таким... Намджун едва смог нажать на отбой, потому что, ставший визгливым и отчаянным, голос Кихёна рвал ему всё внутри на части, бил в осколки всё, что мог разбить. Джун тяжко и часто дышал, пытаясь осознать себя и то, где он и что с ним, и понимал, что не может, что его накрывает тьма, что сейчас он... — Джуни? Джун! — Испуганный и полный тревоги голос Сокджина показался ему галлюцинацией. — Хён, — задушенно вышептал он. — Хён... Как же это... Хён... — И провалился, ощутив в последний момент на себе сильные и такие знакомые руки.

***

— Прошу вас простить его, Богом-ши, — мягко и виновато выговорил Сокджин за дверью. — Он обычно ведь почти не пьёт, а тут на него что-то нашло, вот и надрался. — Протрезвеет, скажи, чтобы, пока перегаром разит, не смел приходить домой! — Голос деда был мрачным и угрожающим. — Мы с аджосси Кангё его к Мими и на пушечный выстрел не подпустим! Тоже мне — папаша! — И дверь Намджуновой квартиры за ним тяжело захлопнулась. Намджун вздрогнул от этого звука и торопливо огляделся. Он сидел в прихожей квартиры Сокджина, оставленный им на пуфике в самом жалком состоянии. Нет, он не пил, конечно. Ему и не надо было. В голове всё и без алкоголя было мутным, душа рвалась и болела, а тело было предательски слабым. Как-то всё разом накатило и дало о себе знать. И усталость, и страшный удар от Кихёна, и общая отчаянная муть с собственными загонами — всё было против Намджуна. — Джун-а, — позвал его мягкий и такой родной голос. — Ты как? — Перед ним оказалось встревоженное лицо хёна, такое милое, такое близкое... — Джуни? Что с тобой стряслось? Я же вижу, что ты не... Намджун подался всем телом вперёд, обнял Сокджина за плечи и вжался в него. — Джини... Хён... — прошептал он. — Просто... Немного... Вот так... Не могу... Сокджин обнял его в ответ тут же, опустился перед ним на колени и выпрямился, прижимая его к себе теснее. Намджун уткнулся ему в шею, с другой стороны от запаховой железы, но и там всё равно запах был умиротворяюще свеж и приятен. Как и весь Сокджин. Джун стиснул хёна в руках сильнее, чувствуя, как подступают к краю его обиды и боль, превращаясь в стыдные и такие ненужные сейчас ему слёзы, завёл руку в густые кудри Сокджина на затылке и прижал его лицом к своей шее. Губы у хёна оказались мягкими, тёплыми, чуть влажными, когда он осторожно стал целовать Намджунову шею. А Намджун замер, мигая и пытаясь понять, что происходит. Объятия Сокджина стали теснее, его пальцы стиснули затылок младшего и заставили его отстраниться. Джин заглянул ему в лицо: его глаза блестели, а взгляд был растерянным и словно бы... молящим... — Джуни, ты... — Он перевёл взгляд на губы Намджуна, и тот тут же послушно их облизал, словно... приглашая. Он не знал, что будет дальше, правда, не знал. Но совершенно не удивился, когда Сокджин прильнул к его губам своими, стиснул пальцы у него на затылке, словно боялся, что Намджун его оттолкнёт. Только напрасно. Всю свою боль, весь страх и растерянность вложил Намджун в этот неправильный, томительно-испуганный, странный поцелуй. Да и Сокджин не был с ним мягок и ласков. Он словно дорвался до губ младшего, кусая и засасывая их, рычал глухо и отчаянно сладко, но внутрь не лез. Они тискали друг друга со всё нарастающей страстью, пока, наконец, Сокджин не навалился на Намджуна и не прижал его к стене, заставляя откинуть на неё голову. А потом он впился в шею младшего, кусая откровенно, жёстко, жадно и невыносимо возбуждающе. — Джи-ини... — прохрипел протяжно Намджун. — Джин... Мы, блять... Что... — Что мы делаем? — так же хрипло прорычал Сокджин и замер, не выпуская его из рук, но больше не покушаясь на его шею. — Что мы с тобой творим, Ким Намджун? Намджун молчал. Ему было тяжело дышать: мешал тяжкий горький ком в горле и поганые слёзы, которые снова кололи нос и жгли веки. Мешало ощущение тяжести, скрутившееся внизу живота, и полувставший член, нывший от явного разочарования. — Прости, — прошептал он Сокджину, делая попытку вырваться из его рук. Но тот не пустил, дал лишь отклониться от стены — и снова притянул в свои объятия. — Джини? Хён... — Иди в душ, Джун-а, — сипло сказал Джин, отпрянув. Он поднялся и, отвернувшись, кинул через плечо. — Иди в душ, ладно? Я принесу... — Он остановился на миг. — Принесу всё, что нужно. Намджун кивнул и стал подниматься вслед за ним. В душе он какое-то время тупо пялился на свою физиономию в зеркало, а потом осторожно потрогал наливающееся алым пятно на шее. Отчего-то гладить это пятно было приятно. Он закрыл глаза и горько усмехнулся. Его следов на шее Джина не будет. Был шанс, но он и его просрал. Кто бы сомневался. Воду он сделал прохладную: не мешало остыть и понять, что теперь ему делать и как жить со всем тем знанием, что обрушилось на него нежданно-негаданно, а главное — так нежеланно. К тому, что дверца душа откроется и к нему войдёт голый Сокджин, он оказался совершенно не готов. Хён смотрел прямо на него, вода сразу окатила его, когда он надвинулся на Намджуна и прижал его, растерянно хлопающего глазами и пытающегося что-то сказать, к стене. Второй раз за последние полчаса Намджун оказался в его руках. — Джуни, — пробормотал Сокджин, начиная целовать ему шею снова. — Джуни... Скажи мне... Ты ведь тоже... Хочешь этого? Намджун, упёршийся было руками в его плечи, замер, пытаясь понять, чего он хочет. Хочет на самом деле. Решение было очевидным, хотя и пугало до чёрта. Но когда губы Сокджина оказались слишком близко от его губ, он потянулся к ним решительно и сам. Теперь уже он прикусывал и сосал губы Джина, а потом первым толкнулся ему в рот, желая завладеть им полностью. Руки хёна скользили по его мокрому телу, оглаживая, выминая его с какой-то мучительной настырностью, а потом сжались на его заднице и стали тискать её, пока сам Сокджин снова припадал к шее задыхающегося от смятых, невнятных чувств донсена. — Хён... Х-хён... Мой хён... — Намджун словно слышал себя со стороны — и не мог поверить, что это его голос, жалкий, хриплый, словно умоляющий о чём-то. — Хён, что ты... хочешь... сделать? Может, именно этот вопрос пробудил Сокджина, который, словно заворожённый, всё никак не мог оторваться от шеи Намджуна, но сразу после того, как младший это выстонал, Сокджин опустился перед ним на колени. Джун вздрогнул всем телом, крупно, мучительно-приятно, почувствовав дыхание Джина на своём члене, который уже был крепок и готов на всё для хёна. Он осторожно опустил руки на широкие плечи, которые так давно хотел опробовать, и сжал пальцы, когда Джин первый раз широко и уверенно провёл языком по его длине. Он выдыхал рывками, цеплялся за скользкие от воды плечи, пока Джин охаживал его языком, ласкал головку, а потом взял почти полностью, выбивая из Намджуна низкий, горловой, жаркий стон. Хён сосал умело, пропускал в горло и сглатывал, заставляя Намджуна дрожать и выгибаться, закатывая глаза и выстанывая его имя. А когда младший всё же мог открыть глаза и опустить их, то неизменно натыкался на прожигающий его развратный, откровенный взгляд круглых мокрых от слёз и воды глаз, которые следили за ним неотрывно, словно ловили каждое его движение, каждую его судорогу, пытались отследить каждый звук, что он издавал, вбиваясь остервенело в горячую глотку своего хёна. — Джин... Джин... Джин... Эхо тонуло в струях воды и отдавалось в ушах Намджуна песней, а в горле — вязкой сладостью. Он кончил быстро, Джину в рот, не сумев ни остановиться вовремя, ни предупредить, но, кажется, старший и не был против. Снова глядя снизу на Намджуна, тяжело дышащего, пытающегося пальцами зацепиться за кафель позади себя, чтобы не упасть, он показательно сглотнул и медленно вытер рот. — Вкусно, — хрипло прошептал он. — Ты такой вкусный, Джун-а... — Джин... — Голос Намджуна потерялся в шуме воды, а может, это у него в ушах зашумело, когда Джин встал и прижал его к стене, впиваясь губами ему в губы. Они были солоноватыми и сладкими одновременно — губы Джина. И Намджун покорно открыл рот, принимая такой же на вкус его язык. Джин вылизал ему рот, откровенно лапая задницу и бока, а потом мягко развернул и заставил упереться ладонями в стену душа. — Джун-а... — прошептал он сжавшемуся под ним от странного ощущения опасности донсену. — Расслабься, Джун-а... Я всё понимаю, альфа, всё понимаю... Просто расслабься, я всё сам сделаю... Он целовал Намджуну шею сзади, проходился языком по спине и прикусывал, порыкивая, плечи, а потом снова опустился на колени и стал тягуче медленно, засасывая, целовать кожу на поджимающихся невольно половинках младшего. Намджуну было и страшно, и странно, и невероятно, просто охеренно приятно, а ещё... Ему даже хотелось, чтобы Джин попробовал его... там. Но старший лишь целовал, мял и тискал, кусал и трогал, а к сокровенному не лез. Потом он выпрямился и шепнул теряющемуся в пространстве от обилия впечатлений Намджуну: — Хочу тебя, Джун-а... Так давно хочу... — Намджун почувствовал, как член Сокджина, большой и налитой, приникает ему между бёдрами. Он инстинктивно сжал их — и старший неожиданно мягко и высоко простонал: — А-ахх... Бля, как же... Как же... Крепче, Джун-а-а... Сожми крепче, альфа... — И стал двигаться, отираясь между его бёдрами и начиная ласкать его соски. От этого Джуна повело, он зарычал, отвёл руки, обхватил Сокджина за ноги и стиснул их, позволяя трахать себя между бёдер. Джин проезжался по его промежности, заставляя выгибаться от удовольствия, он навалился Джуну на спину, обнимая крепче, обхватывая медведем поперёк тела и начиная откровенно звереть. Он урчал в ухо задыхающемуся от бешеного темпа и головокружительного упоения Намджуну, а потом внезапно обхватил его член и стал водить по нему в такт со своими толчками. Хрипло застонав, они кончили одновременно, окатив стенку душа двумя белёсыми полосами и прижимаясь друг к другу намертво, сплетаясь в удушающе сладком объятии — таком, какого у Намджуна никогда и ни с кем не было. Это было не просто сплетение тел, насытивших только что друг друга — это было что-то большее, потому что расцепляться, отстраняться и снова оставаться в этом холодном мире без — не хотелось ни за что. Сокджин прижал Намджуна всем телом к стенке, обнял и уткнулся ему в шею, откровенно жадно дыша и глухо рыча, а Намджун, упираясь щекой в мокрый тёплый кафель, ощущал себя таким полным, таким удовлетворённым, что на несколько мгновений почувствовал себя самым счастливым человеком на этой поганой земле.

***

— И что теперь? Сокджин сидел в углу кровати, опираясь спиной на стену и уложив одну руку на колено. Кисть его свисала, расслабленная, и в свете луны, мягко светившей в окно, отчего-то особенно странно смотрелись ногти на его пальцах — аккуратные, отполированные, отражающие этот свет. Намджун еле смог оторвать от них взгляд. Он лежал на боку, свернувшись калачиком и подложив под щёку ладонь одной руки, а второй поглаживал длинную вытянутую ногу Сокджина, то кружа по его идеально овальному колену, то мягко пощипывая мускулистое бедро. Само то, что он мог теперь это делать доставляло ему удовольствие, тайное, стыдное и непередаваемо сладкое. — Что ты теперь будешь делать, Джуни? — тихо повторил свой вопрос Сокджин. Его пальцы бездумно путались в волосах младшего, а сам он выглядел отрешённым, и в голосе его, да и в глазах, была какая-то туманная, лунная печаль. — Не знаю, — тихо ответил Намджун. — Не знаю, хён. — Он прикрыл глаза, щупая коленку Джина, водя по ней настырными пальцами, словно запоминая. — То есть нет, знаю, конечно. Всё это... ерунда, хён. — Он умолк, сосредотачиваясь на своём сердцебиении. Нет. Всё так же — гулко, тяжко, болезненно спокойно. — Ерунда, — повторил он. — И ничего не поменяет в моей жизни. Боми — мой сын. И никто не посмеет сказать мне обратное. — Он твой сын, — тихо повторил Джин. — Это так, Джуни. Он всегда должен был быть твоим сыном, всё остальное — ошибка. Я рад, что ты так решил. — Но в голосе его не было радости. Наоборот, там вдруг надломилось что-то и пошло мелкой трещиной, однако Джин продолжил: — Помни это своё решение, Джуна, прошу тебя. Оно — самое правильное, что бы ни случилось, что бы ни... — Он умолк, видимо, почувствовав, как напрягся встревоженный Намджун, и тут же мягко повёл по его голове, оглаживая, занеживая, словно прося прощения за свои странные тревожные слова. — Ты для Боми — всё, Джуни, — едва слышно добавил он. — Вас нельзя разлучать. — Никто и не разлучит, хён, — с лёгким недоумением сказал Намджун. — Никто. Кажется, Кихён был уверен, что мои родители заставят меня отдать Боми, заставят отказаться от него, и тогда он вроде как готов был бы вернуться... Хотя нет, стой... Может, он не родителей имел в виду? А кого? Намджун задумался. Что-то ведь было странное в словах Кихёна. Тогда, когда сам Джун едва не падал от ужаса, глотая эти слова омеги через одно, он отметил для себя, что Кихён говорит как-то странно, пытается переложить вину за то, что оставил малыша, с себя на кого-то. Это было неважно Намджуну тогда, он понимал, что слабак вроде Кихёна всегда найдёт виноватого в своих косяках. Но сейчас... Что же его тогда так задело? Он нахмурился, пытаясь вспомнить, но волшебные пальцы Джина вдруг стали настойчивей, они ласкали его виски и шею, а сам он мягко скользнул к младшему и улёгся, притягивая его к себе плотнее, укладывая головой на свою грудь и обнимая теснее и крепче. — Утро вечера мудренее, — тихо мурлыкнул он тут же расслабившемуся и сладко потягивающемуся в его руках Джуну. — Спи, мой хороший... У тебя будет, над чем подумать завтра. — Например о том, как всё это объяснить деду, — пробухтел Намджун, внезапно прошибленный осознанием этого факта. — Не думаю, что ему надо знать, — едва слышно прошелестел Сокджин, переплетая свои пальцы с пальцами Джуна. — Неведение иногда такое благо, поверь, такое благо... — Наверно, — закрывая глаза, пробормотал Намджун. — Да и зачем... Разлюбить Боми невозможно, так что... какая разница... — Как и тебя, Джун-а, — коснулось его слуха. — Если бы только знал, насколько невозможно вас... разлюбить... Но сон уже навалился на него, обвивая и не давая встревожиться от боли, которой веяло от этих слов.

***

У Сокджина были длинные ресницы. Закрытыми, они отбрасывали неожиданно невинную тень на румяные ото сна скулы, а если по ним провести пальцем, то начинали подрагивать, словно от обиды. Нос у хёна был ровным, а кожа на нём — гладкой и нежной. Губы... Если их обводить по контуру, то это было пыткой, так как немедленно хотелось пощупать сами губы, потрогать их розовую плотность, а потом — прильнуть к ней своими губами — и мять, мять, мять, наваливаясь на сонно тяжёлое, неповоротливое пока тело, лениво и покорно распластанное под жадно его обследующими руками. Намджун хотел Сокджина. Давно хотел. И сейчас, когда хён лежал под ним такой податливый и открытый, такой весь приятный на ощупь, он не мог удержаться, чтобы не начать его лапать. Хёна хотелось... всего. И Намджун с упоением обцеловал сонно постанывающему Джину плечи и вылизал грудь, прикусив несколько раз бархатные горошины сосков. Джин всхрапывал, цеплялся слабыми руками за его руки, то ли отталкивая, то ли притягивая, мычал и стонал, а потом покорно раздвинул ноги, пуская между ними младшего. Они оба были голыми, так что с бельём возиться не пришлось. Намджун не был мастером минета, он и делал-то его всего пару раз, но, как и многие, мечтал и сам как-нибудь проснуться, кончая в чей-нибудь покорный горячий рот, так что дать это хёну показалось ему заманчивой идеей. Он вылизывал член Джина с откровенным наслаждением, ощущал бархатную плоть на языке и терялся от странного удовольствия, видя, как гнёт хёна от его действия, чувствуя его дрожащие пальцы в своих волосах. А когда он взял в рот и начал усердно двигаться, ориентируясь по собственным ощущениям — как было бы приятно ему самому — Джин застонал уже откровенно, громко, высоко, сладко... так, как... Намджун замер и от удивления выпустил член изо рта. Тогда... здесь, за дверью... Это не омега стонал! Это стонал... Сокджин! Тот стон, который заставил Намджуна осознать, как дорог ему его хён, как он нужен Джуну, — это стонал Сокджин! — Джу-у-уна-а-а... Ну, бля... Давай, возьми в рот!.. Голос Сокджина был хриплым, жалобным, и Намджун, очнувшись, взялся за дело с удвоенным усердием, желая снова услышать эти стоны. И добился своего. Потерявшись от наслаждения, насаживая Намджуна на себя, Сокджин стонал так, что все неудобства, которые Джун испытывал от того, что его бесцеремонно трахали в рот, не помешали ему возбудиться до каменного состояния. И когда Джин оттолкнул его и кончил ему на грудь, выгибаясь и выстанывая его имя, он довёл себя и спустил старшему на живот под его диковатым мутным взглядом, который очень помог Джуну достичь финала быстро и ярко. — Где ты сосать научился? — хрипло спросил Джин чуть позже. — Ты, конечно, красавчик, но впечатление омежника-подкаблучника не производишь. И точно до меня не по альфам был, да? — Он ухмыльнулся, глядя на оторопевшего Намджуна блудливыми хитрыми глазами и выгибая многозначительно бровь. — И несмотря на это, ты меня уделал, Джуни. У меня такого никогда ни с кем не было. Так где? — А ты где? — фыркнул Намджун, не понимая, что должен чувствовать — удовлетворение от похвалы или недовольство от... или недовольство. — У меня опыта хорошего и разного не меряно, солнце моё, — откровенно ухмыльнулся Джин. — А что же ты? — А я просто хотел, чтобы тебе понравилось, — чуть смущённо ответил Намджун и нахмурился. И что? Не было у него опыта. Но всё же получилось? Сокджин обнял его со спины и прошептал в ухо: — Это самое приятное, что мне говорили когда-либо, Джун-а... Самое. Они целовались — жадно и сладко, потом отчаянно и грубо дрочили друг другу и снова — до криков и стонов, до горящего от рваного дыхания горла, до исполосованного белым тела. И снова — ванная, уже горячая, парная — и снова шёпот Сокджина: — Хочу... хочу тебя... всего... Вечером... Будешь моим, слышишь?.. И снова — страх напополам с ощущением ломкого, острого счастья от того, что было так плохо, а стало так хорошо...

***

В дверь позвонили, и они оба вздрогнули, так как сидели в это время в тишине, обдумывая свои дальнейшие действия и пытаясь решить, так говорить всё же деду о Боми или нет. Звонок обоих заставил скривиться: это явно был кто-то чужой и ненужный. И Намджун уже открыл было рот, чтобы шепнуть: — Не открывай! — но остановился, устыдившись этого нелепого и детского своего желания. И Сокджин пошёл открывать. Сначала на Намджуна, который остался на кухне, пахнуло чем-то невыносимо знакомым, словно бы подзабытым, но явно бывшим уже в его жизни. И сразу заскулило, заныло, переворачиваясь и покалывая неприятным в кончиках пальцев, всё внутри. Этот запах... Когда он в последний раз его чуял, он принёс ему огромную боль и дикое разочарование. А потом он услышал голос. Голос был полон отчаяния, злобы, он истерил и ярился: — Пусти! Пусти меня, сучий альфа! — И звук хлёсткого удара испуганно прошелестел по квартире и заставил Намджуна вскочить со своего места и застыть, напряжённо и неверяще уставившись на приоткрытую дверь кухни. А голос... Тот самый голос продолжал кричать: — Ты обещал! Ты обещал мне, ёбаный ты урод! Ты обещал, что не расскажешь ему! Я сделал всё, всё, как ты хотел! Я исполнил свою часть сделки, а ты... — Заткнись! — рявкнул ему в ответ Сокджин, и именно это рычание заставило Намджуна очнуться от транса, в который его погрузил тот голос. Голос Ким Кихёна, его бывшего мужа. Мужа, который... кричал на... Сокджина?.. — Не смей меня затыкать! Ты, тварь, дерьма кусок, ты мне жизнь загубил! Ты и твой щенок! Из-за тебя я всё потерял! И ты меня ему сдал! Ты, ублюдок, ты рассказал ему всё! За этим ты рядом с ним здесь поселился, да? Ай! — Голос сломался болью и тут же растёкся несдержанным рыданием: — Какая же ты сволочь, Сокджин! За что ты так со мной! Зачем?! Думаешь, он его теперь, узнав всё, бросит? Бросит твоего мальчонку? Ты не знаешь, не знаешь его, моего Джуна! Ты похерил всё, всё! Тварь! Какая же ты тварь, Ким Сокджин! И Намджун не выдержал. Всё внутри него вопило о том, что он должен немедленно кинуться вперёд и защитить... защитить того, кто ему дорог, защитить К... Джина?.. Но то, что его надо было защищать от человека, с которым он никак не должен был быть знаком, вводило в ступор, и лишь своё имя снова дало Намджуну силы начать двигаться. Он сделал несколько неуверенных шагов, распахнул дверь кухни и замер, глядя на Кихёна, уставившегося на него широко распахнутыми глазами, и Сокджина, который пытался испепелить омегу взглядом, крепко держа его за кисть. Видимо, Кихён пытался дать ему по лицу ещё раз, но Джин перехватил и не позволил. — Что... Какого хера здесь происходит? — выговорил хрипло Намджун. — Кихён? Что ты здесь делаешь? — Ты... — В глазах Кихёна был ужас, он с силой дёрнул руку из пальцев Сокджина, поморщился от боли, но даже не взглянул на него, вскрикнул — и кинулся к Намджуну. Он обхватил совершенно оторопевшего бывшего мужа за плечи и прильнул к его груди, заливаясь громким плачем. Намджун поднял на Сокджина глаза и вздрогнул: если бы взглядом можно было убить, Ким Кихён уже был бы мёртв. Никогда добрые ясные глаза Джина не были так пронизывающе жестоки. И Намджун невольно отступил, слегка приобнимая Кихёна, словно прикрывая его от ненависти, сверкавшей во взгляде Джина. — Прости, прости меня, — захлёбываясь рыданием, взвыл Кихён, обхватывая Джуна за талию и вжимаясь своим хрупким телом в него. — Джуни, милый мой, хороший... Прости меня! Я умираю без тебя, умираю! Никого рядом, никого! Все смотрят мимо, все не те, никто не нужен! Джуни, Джуни! Прости меня! — Он поднял залитое слезами лицо, красное, опухшее (явно, ревел он долго, наверно, всю ночь), приподнялся на носочки и уткнулся Намджуну в шею. Тот замер, не до конца понимая, что делать дальше, и пытаясь взглядом достучаться до Сокджина, но старший альфа словно застыл, сражённый, полный бессильной ярости — не в силах что-то сделать. И вдруг Намджун почувствовал, как вздрогнул в его слабых объятиях Кихён, а потом омега изо всех сил оттолкнул его, и он, сделав невольные несколько шагов, упёрся спиной в стенку. Кихён же остался стоять посреди коридора, и несколько мгновений спустя, тяжко переведя дыхание и помотав головой, словно отгоняя навязчивый запах, он прошипел, срываясь на хриплый крик: — Ты воняешь им! Ким Намджун... Ты! Он и тебя! Тебя тоже этот мерзавец трахнул, да? Ты с ним спишь?! — Глаза Кихёна округлялись всё больше, а на лице появилось отчаяние и презрение. Он обернулся к Сокджину и выплюнул: — Сволочь! Его тоже затащил под себя, да? Ловко! Ловко, сука! А я-то думал, что он тебя убьёт, как узнает всё, а ты подсуетился, да? Извращенец! Последнее слово Кихён выкрикнул истерично, а потом запрокинул голову и расхохотался. Намджуна от этого смеха продрало морозом, но он на это внимания даже не обратил. В голове, наращивая скорость, крутилось: "... и тебя! Трахнул и тебя! Трахнул... Тебя тоже!" Он неверяще посмотрел на Сокджина, и по его напряжённому, полному отчаяния ответному взгляду понял, что — да, всё правильно. И тебя... Думаешь, что теперь он его бросит?.. Трахнул и тебя!.. За этим ты рядом с ним здесь поселился, да?.. Думал, что убьёт, как узнает! Мысли вертелись волчками, а потом послушно вдруг слагались в единую картину — картину, которая, чем больше открывалась, тем становилась ужаснее. Какая же ты сволочь, Сокджин!.. Трахнул и тебя?.. Думаешь, он теперь... бросит твоего мальчонку?.. Мальчонку... Маль... Боми?! Намджун в смятении уставился на Кихёна, а тот, прекратив свой страшный смех, воззрился на него в ответ. Красивое обычно лицо его, красное и зарёванное теперь, искажала злобная ухмылка, по которой Намджун понял, что сейчас огребёт по полной. И он невольно поискал дрожащими пальцами опоры позади себя, но ничего не нашёл и лишь тяжело опёрся на стенку, ощущая, как подгибаются у него колени. — Знаешь, Джуни, — начал резким, глумливым голосом Кихён, — если и думал, что кто-то может повестись на него... этого... то точно не ты! Альфачом таким был со мной, ты же... О, разве я подумать мог?! Я, идиот, думал, что у нас может что-то ещё выйти! Думал, что ты хлебнул из-за своего упрямства, что сдашься — и либо вернёшь мальчишку обратно в детдом, либо этот... — Он кивнул на сверлящего его взглядом Сокджина. — ...перестанет тормозить и заберёт уже себе его, хоть силком! Помаялся бы ты, пострадал, но дальше бы смог жить и дышать! А знаешь, почему господин Ким Сокджин, этот твой... должен его забрать, Джуни, а? Знаешь? Намджун уже знал, конечно. Конечно, знал. Но отчего-то он подумал, что эта правда, которая ему, слепцу, оказалась не по зубам, хотя была очевидна и объясняла совершенно всё, если она будет произнесена визгливым и злым голосом Кихёна, то сломает его окончательно. Он стиснул кулаки и процедил сквозь зубы: — Убирайся, Кихён. Слышишь? Убирайся отсюда! Он не крикнул, не повысил голос даже, однако Кихён отчего-то вдруг словно захлебнулся, несколько раз втянул воздух судорожно вздымающейся грудью и торопливо сказал: — Джуни, прошу тебя... Одумайся! Одумайся, вернись ко мне! Отдай ему мальчика, раз на такое ради него пошёл, отдай! Нам с тобой он не нужен, слышишь? Я рожу тебе твоего ребёнка, понимаешь? Твоего! Вернись, покайся — и тогда мои родители... — Убирайся! — хрипло шепнул Намджун. — Иначе я за себя не ручаюсь. Внезапно Сокджин шагнул к Кихёну, схватил его за руку и, подтянув сопротивляющегося омегу к двери, вытолкнул его за неё, а потом захлопнул дверь с грохотом. Этот грохот заставил Намджуна вздрогнуть и сжаться. Он почувствовал, как сильно у него дрожат ноги, нашёл рукой пуфик рядом с собой и сел на него, закрывая глаза и опуская в холодные ладони горящее лицо. Молчание длилось какое-то время — сколько, Намджун не понял. Кихён ушёл, видимо, сразу, так как за дверью тоже была тишина, и Намджун осознал, наконец, что всё, что он здесь кричал, всё, на что намекнул, о чём сказал прямо, — всё это правда. Окончательно — правда. И теперь от этой правды никуда не деться, теперь придётся жить в мире, где эта правда — есть. И ему тут же, как когда-то в детстве, захотелось, чтобы это всё оказалось сном. Чтобы он проснулся, выныривая из этого кошмара, — мокрый от страха, с трясущимися поджилками — но проснулся — а всё как прежде! Но как прежде уже не будет никогда. И желать этого было глупо и безответственно, он, как и раньше, как и всё это время по большому-то счёту — снова один против мира. И лишь за спиной у него, как и прежде, — сын, его сын. Его! Его мальчик, его драгоценный омежка, малыш, который был его самой большой ценностью, которую он будет защищать, пусть и в полном одиночестве. А потом рядом с ним — окружённым своим внезапным прозрением, словно ледяным океаном, отделившим его от прошлого, настоящего, и, видимо, будущего, — опустилось тёплое тело. Оно прижалось к его боку, и мягкие волосы коснулись его обнажённых ниже локтя рук. Он понимал, что должен просто встать и уйти — подальше от этой квартиры и её хозяина, который сейчас сидел рядом с ним, привалившись к его боку своей спиной, и молчал вместе с ним, словно деля с ним его одиночество. — Какого хера, х... Сокджин? — хрипло выговорил Намджун. — Зачем?.. Чего ты... Чего ты добиться хотел? Чего ты, блять, хочешь вообще? — С самого начала — забрать сына, — так же хрипло и так же тихо ответил ему Джин. — Твой бывший в клубе мне попался, милый, пьяный, сопли жевал о том, что его альфа его не ценит, не любит, не развлекает. Немного не в моём вкусе, но танцевал красиво, а потом на колени ко мне полез, развязный, откровенно соблазняющий, глупый, наивный и доступный. Почему нет? Развлечение на одну ночь. Он судорожно выдохнул и умолк на несколько секунд, словно обдумывая что-то. Намджун молчал, слушая гулкий стук своего сердца и пытался понять: та боль, которая сейчас стискивала его грудь, — это ревность? И кого он ревнует тогда? Или это горькая обида? Но опять же — на кого? И какого хера ему это непонятно?! Может, ненависть? Или желание заставить Сокджина замолчать одним ударом в лицо? Желание узнать всё — и потерять всё? Так и не разобравшись, он невольно потёр грудь и, откинувшись на стену затылком, прикрыл глаза. А Сокджин снова заговорил: — Тогда всё, чего я хотел, — трахнуть его и забыть. Трахнул, но забыть себя он мне не дал. Утром, проспавшись, устроил мне скандал, чуть ли не в изнасиловании обвинил, ревел и говорил, что любит жениха, что ни за что бы сам и никогда. Я его манатки сунул ему в руки и выставил за дверь. Мне оно было до фонаря — все эти его сожаления и мучения совести. Но он оказался цепким малым. Пришёл ко мне через две недели с воплями, что залетел от меня. И потребовал деньги на аборт. Тебе говорить и не собирался. Сделать хотел по-тихому, в частной клинике, а это дорого. Намджун невольно коротко промычал от острой иглы, которая вонзилась ему в сердце. Каждое слово Сокджина делало ему больно, и оттого, что именно он — хён, его хён, который стал ему так дорог, так близок, — делал ему сейчас так больно, эта боль становилась просто непереносимой. Лучше бы всё это ему кто-то другой рассказал. А может — лучше бы и не знать! Но Сокджин говорил и говорил. Механически, рвано вздыхая. Ему, видимо, тоже было хреново. Однако он не останавливался. — Я был уверен, что он мне врёт. Потащил его в больницу — там подтвердили. Я и не надеялся уже ребёнка иметь: у меня ослаблены альфа-гормоны, шанс стать отцом — двадцать из ста. Но он клялся-божился, что это мой ребёнок. Надеялся, что я разрешу его убить. До последнего, сука, надеялся. — Голос Сокджина на мгновение окреп, в нём остро блеснул металл, однако он тут же потускнел и опал. — Я запретил. Сказал, что если посмеет — сам отправится на кладбище. Мы заключили сделку. Он выносит моего сына — я ничего не расскажу никому и денег дам. Много денег. Только он должен был не позднее, чем через месяц, покормив малыша грудью критический период, отказаться от него и тебя уговорить на это. Я был уверен, что он скажет всё, вы обсудите и придёте к разумному решению. Думал, что ты такой же, как он, тупой, корыстный и жадный. Папенькины сынки, дорвавшиеся до свободы и просравшие её своими подростковыми играми, — вот, кем я считал вас обоих. Оказалось, что ты другой. Сокджин чуть развернулся и внезапно положил голову Намджуну на колено, обнимая одной рукой его ногу. Намджун замер на миг, попытался вывернуться из-под хёна, но тот стиснул его лодыжку в ладони и негромко приказал: — Замри. Не дёргайся, Джуни. Просто слушай, раз всё так. Ты спросил, чего я хотел? Всё было просто сначала. Я хотел сына. Забрать его из дома малютки, вырастить здоровым, хорошим человеком, а о вас с этим шлюховатым омегой забыть навсегда. Но ты какого-то хрена припёрся и забрал моего сына раньше. Так как этот придурок, твой бывший, записал тебя как отца, хотя я поставил условие, чтобы отец не был указан в документах, то у тебя было приоритетное право на усыновление. Тебе моего омежку и отдали. Намджун почувствовал, что ему жарко, дурно и страшно. Он дрожащими пальцами отёр капли пота, внезапно потёкшие у него по вискам, и осторожно вытер пальцы о футболку. А Сокджин мягко повёл по его ноге вверх-вниз и прижался к нему плотнее. И от того, что старший был так уязвим перед ним — ведь на него можно было так просто напасть сейчас и задушить, уничтожить как самую большую угрозу — от этого Намджуну стало как-то остро и болезненно приятно. Он справится. Не может быть, чтобы этот человек, который так спокойно называет его Боми своим сыном, и при этом так подставляется, желал ему такого уж страшного зла. Это ведь всё же... хён? — А потом всё завертелось так, что я и не понял ничего, — сипло покашливая, продолжил между тем Сокджин. — Я хотел сначала просто понять, какого хрена ты делаешь со своей жизнью и суёшься в мою. Потом, узнав тебя, увидев, как ты сражаешься с этим миром за счастливое детство моего сына, я страстно захотел стать частью жизни — твоей и Боми. Не сразу понял, какое место могу в ней занять, но потом... Я ведь стал этой частью, верно, Джун-а? — Он умолк, не поднимая головы, а потом нашёл безжизненно свисающую с колена руку Намджуна и пожал её. И Намджун невольно отчего-то сжал пальцы, принимая его пожатие. Выдохнув, Сокджин отпустил его руку и продолжил: — Всё ближе и ближе подбирался к тебе — и понял, что хочу не только сына. Сердце твоё хочу. Огромное твоё глупое сердце, со всем его чудным благородством, силой и невероятным теплом. Покорить тебя хочу. Прижать к себе — и не отпускать. Ведь ты и не брыкался особо. Ты был согласен, и не ври, что нет. Намджун слушал его, забыв, как дышать. Он не был готов к такому откровению, нет, совсем не был! Хён... Это был его хён! Оказывается, всё это время, пока он мучился своими, как он думал, безответными чувствами, хён ему отвечал! А потом ему снова в голову стукнуло: хён? Его хён — отец Боми! А если он... — А вчера вечером, когда ты там, в той подворотне, потерял сознание, я испугался так, что на всё был готов, лишь бы ты снова открыл свои глаза, — с каким-то неверным надрывом сказал Сокджин. — И когда притащил тебя сюда, растерянного, потерянного, почти невменяемого, в слезах, которых я никогда у тебя и не видел, я тебя захотел по-настоящему. По-животному, чтобы подмять, зализать, зажать и никуда больше не отпускать! Никогда и никого в жизни я не хотел так, как тебя вчера! И как удержался на краю — и сам не понимаю. — Намджун вздрогнул, когда Сокджин повёл по его бедру и стал мять внутреннюю сторону этого бедра — ужасно отчего-то чувствительную, отдающуюся ломкой болью в пах и спину. — Не надо, — просипел он, стискивая руку Сокджина. И тот остановился, поднял голову, чтобы заглянуть ему в глаза, — и тут же отвёл их, снова развернулся к нему боком и опустил голову на грудь. — Почему, — начал Намджун, понимая, что пора заканчивать этот разговор. Чем-то основательным заканчивать. — Почему ты просто не пришёл ко мне сразу? Почему не рассказал всё, не потребовал... м-моего... моего Боми? — договорил он с трудом и сглотнул, чтобы не хрипеть больше допустимого. — Пока всё ещё не зашло так... далеко? — Я видел, как ты с ним гуляешь, — едва слышно отозвался Сокджин. — Ни разу ты не надел наушники, ни разу не отвлёкся ни на что и ни на кого. Ты держал его на руках, качал — и я видел, что ты его любишь. Это был мой сын, мой ребёнок, я сделал ДНК-тест, ещё когда Кихён только родил. Но я и сам иногда не верил в это — так ты возился с ним. Ты был ему отцом. Ты. А потом я понял тебя — когда познакомился с ним. Тогда, помнишь? Я пришёл к тебе, когда у Боми резались зубки. Своими криками наш малыш наконец-то дал нам шанс познакомиться. Ты выглядел просто ужасно, ты был измучен, доведён почти до ручки, но ты держал его так крепко, ты прижимал его к сердцу, как величайшую ценность своей жизни — и было видно, что ты никогда не отпустишь его, никому не отдашь, что бы я тебе ни сказал. Ты покорил меня тогда, наверно. Опухший, растрёпанный, мятый — ты был чисто выбрит, Джун. Потому что прижимался к его щёчке и не хотел её травмировать. — Сокджин умолк, а потом вдруг решительно переполз к противоположной стене и уселся прямо напротив Намджуна. — У меня есть два желания, Джун-а, помнишь? Намджун подумал, что ослышался, и в диком изумлении поднял на него взгляд. — Что? — Ты мне в карты проиграл два желания, помнишь? — Сокджин смотрел прямо, нахмурившись, и явно не шутил, хотя, конечно, принять эти слова всерьёз было невероятно трудно. — И... И что? — недоверчиво пробормотал Намджун. — Карточный долг — святое, — решительно сказал Сокджин и нервным движением поправил упавшую на лоб прядь. И только сейчас Намджун заметил, как бледно лицо хёна. Как лихорадочно поблёскивают его глаза, как пристален и диковат его взгляд. — Чего ты хочешь? — настороженно спросил Намджун. — Это же... Блять, я не верю, что мы сейчас об этом говорим!? Ты просто спятил, если... — Первое желание — ты пойдёшь со мной сегодня на свидание, — перебил его Сокджин. — Я всё уже заказал, мы идём в банальную "Плазу", но лучше у меня ничего пока нет тебе предложить. Да какого хрена! — Он вдруг выдохнул с силой и яростно стукнул кулаком по колену. — Этот тупой омега всё испортил мне! Всё! Думаешь, я хотел тебе врать? Меня угнетало это всё, я понимал, что должен рассказать, но не вот так же! — А второе? — тихо спросил Намджун. И на растерянный взгляд Сокджина пояснил: — Второе желание — какое? — Согласишься быть моим парнем, — вздохнув и опуская снова взгляд, но твёрдо и уверенно сказал Сокджин. Не спросил — сказал. — Моим. Навсегда моим. Намджун мрачно смотрел на него, пытаясь найти на его лице следы усмешки, но оно было бледным, решительным и каким-то отчаянным. Было видно, что Джин не отступит. — Первый раз я буду сверху, — тихо сказал Намджун. — Ч-что? — изумлённо округлил глаза старший, а потом, осознав, выдохнул и истерично хохотнул. — Хрена лысого. Ты ничего не умеешь. Сначала научу — потом дам. — Нет, — упрямо мотнул головой Намджун. — Не лягу под сволочь, трахнувшую моего мужа. — Ляжешь, — зло огрызнулся Сокджин на полном серьёзе. — Ещё как ляжешь. И сам не заметишь, как ляжешь, дай только подступиться. Они сверлили друг друга глазами, щурились и хмурили брови, но... У хёна был опыт, как он и говорил недавно. Так что Намджун первым отвёл взгляд и недовольно цокнул. И пропустил момент, когда Сокджин одним движением скользнул к нему, оказался рядом, обхватил и навалился, прижимая к стене. Надо бы было воспротивиться, надо бы было оттолкнуть, дать в торец, а потом ещё и по морде, но... — Я десять лет тхэквондо занимался, — прошептал ему на ухо Сокджин, — так что даже не думай рыпаться, солнце моё. И скажи спасибо, что у меня всего два желания. Иначе... сам понимаешь... И разговора бы не было. — А так — будет? — пробухтел Намджун, опуская голову на его плечо и прикрывая глаза. — А так... А так — посмотрим на твоё поведения, Джун-а... Посмотрим на твоё поведение...