love like an ache

      Щелкает дверной замок, с глухим стуком за спиной закрывается дверь, и Сириус против воли разжимает руки, позволяя пакетам в оледеневших от холода руках упасть на черный коврик у двери. Безмятежно, но с тяжестью он вытирает ботинки о надпись «Осторожно, здесь живет злая собака», милейший подарок на его двадцатилетие от лучшего друга и добрейшего человека Джеймса Поттера. Уже пять лет ковер встречает Сириуса Блэка по возвращении домой.       Война закончилась четыре года назад, но о ней постоянно что-то напоминает. Глаза цепляются то за одну мелочь, за другую, а потом перед Сириусом проскакивает яркая картина прошлого, раскаленными гвоздями впивается в его глаза, словно все произошло вчера вечером. Возможно, такую злую шутку с ним играет его обреченный образ жизни. Всего шесть букв, но их достаточно, чтобы они с позором и жестокостью вдавили Блэка в землю и прижали лицом к грязному месиву, где нет места кислороду. Рутина.       Изо дня в день одно и тоже. Все абсолютно одинаковое, окрашено теми же красками и пропитано тем же одеколоном, запито, однако, самым дорогим растворимым кофе.       Каждый день он выкуривает минимум две сигареты, и каждая напоминает о Хогвартсе, где он привил себе эту пагубную и отвратительную привычку, привычку, которую разделял с Римусом Люпином на Астрономической Башне, повидавшей не мало слез и услышавшей не один секрет юноши, в чьих жилах когда-то текла голубая кровь. До сих пор течёт, но она уже слегка подпорчена алкоголем и магловским образом жизни, включающим в себя фастфуд, ежевечерний просмотр добивающих нервную систему новостей и счетами, скапливающимися в его почтовом ящике.       Каждый день он засовывает обе ноги в тяжеловесные ботинки на платформе, и не может не вспоминать Джеймса-как-ты-ходишь-в-этих-говнодавах-Поттера и Доркас-восторженные-черные-глазки-Медоуз.       Он зачем-то скупает в ларьках шахматные журналы и вспоминает партии, сыгранные около камина в Гриффиндорской башне вместе с Фрэнком Лонгботтомом и Питером Петтигрю.       Еще Сириус ненавидит зиму. Обматывает вокруг шеи темно-зеленый шарф своего младшего брата, который тот ему любезно подарил с улыбкой и словами «повесься на нем». Сириус ненавидел зеленый цвет, но против воли полюбил.       Да любая ерунда заставляет его оборачиваться на десять лет назад. Даже если бы он страдал сильнейшей близорукостью, он бы все равно видел эти далекие воспоминания в наилучшем качестве, неважно, сколько ему будет лет — двадцать пять или семьдесят пять, часть его души все еще будет там, на войне, где мимо висков пролетают кислотно-зеленые молнии, в ушах стоят звуки взрывов, а голову в тисках сжимает контузия.       Сириус отказался от всего. Четыре года назад он закинул свою палочку в дальний ящик стола и с тех пор не может не то что случайно наткнуться, а даже при желании не найдет ее. Да он и не старается, готов даже пойти в католическую церковь, как настоящий лондонский магл, консервативный до корней волос и скрупулёзный до пенни в кошельке, и помолиться, чтобы магия исчезла из его жизни раз и навсегда.       Но от каких-то вещей просто зависит его жизнеспособность, сколько бы боли они порой не приносили.       Он проходит по тонкому коридору своей неприлично огромной квартиры для такого образа жизни, который он выбрал. В ней все комнаты пустуют кроме ванной, кухни, небольшой спальни, из которой путь до холодильника наиболее короткий.       Зачем-то (за каким-то хером!), Сириус оставил все фотографии прикрепленными скотчем прямо к стенам. Единственное, о чем он позаботился, так это о том, чтобы фотографии эти не двигались, чтобы человек на них не смел и едва заметно моргнуть, и бровью повести, и, не дай Боже, случайный ветерок колыхнет один маленький волосок на голове. Сириус ненавидит колдографии до дрожи в руках.       Продуктовые пакеты остаются у входа, Сириусу даже невдомек, что молоко упало на помидоры, раздавив один, и растеклось по дну хлипкого пакета из-за того, что кто-то уже открыл крышку в магазине и, наверняка сделав глоток-другой, неплотно закрутил ее обратно.       По кухне быстро распространяется сигаретный дым, а о поцарапанную поверхность кухонного стола со звонким стуком ударяется полупустая бутылка отборного джина.       Все в его жизни отборное — и дерьмо, и алкоголь. Никаких полумер, только максимум.       Он откручивает холодную черную крышку, намереваясь отпить прямо из горла, но по квартире внезапно разлетается звонок.       Дверной звонок.       Как давно ему никто не звонил в него. От мысли кто там может быть, его ноги подкашиваются.       Крышка с притворным спокойствием откладывается на столе рядом с точеной бутылью, а сам Сириус возвращается ко входу, с опаской смотрит в глазок и видит немного искаженное, но не менее прекрасное лицо Марлин Маккиннон.       Марлин Маккиннон, которая, наверное, засунула после войны свою палочку Аластору Грюму прямо в зад и оставила ее там, пустившись с головой и рвением обратно в магловскую жизнь. Единственная из всех, кто сделал так же, как и Сириус.       Только у нее уже был опыт магловской жизни длиной в одиннадцать лет.       Он отпирает дверь и его дыхание начинает подпирать что-то изнутри. Что-то мешает ему сохранять спокойствие, и Сириус молит про себя: «посмотри на меня, посмотри». И одновременно прячет свои голубые глаза, словно его бескомпромиссно стыдят.       Он рад ее видеть, но ребра больно сжимает от одного взгляда на Марлин.       — Ты пришла, — мямлит он, правой ногой отодвигая непослушный белый пакет. Что-то сырое и холодное чувствуется через целлофановую прослойку между содержимым и его ногой, но Блэк полностью игнорирует это. Он только нервно теребит темно-синий галстук, который носит по требованию компании, который ненавидит не меньше, чем этот грязный Лондон.       — Как я могла не прийти, — улыбается она, не в силах сохранить свою мнимую холодность и дерзость. От улыбки ее голубые радужки почти что скрываются, но их блеск доносится даже через мокрые от слабого снега черные ресницы. Тушь слегка потекла, дешевые голубые тени размазались ближе к вискам и осыпались на щеки.       Она заходит в коридор, Сириус закрывает за ней дверь, и что-то поворачивается на сто восемьдесят градусов. Словно кто-то включил новую лампочку, вставив ультрамощные лампы, побрызгал стены духами, вычистил толстой и тяжелой тряпкой пол, своды, шкафы и полки, принес с собой горшки с цветами и проигрыватель с пластинками, но все осталось таким же.       Сириус обернется в поисках изменений и не найдет ничего. Уже сорок лет в этой квартире ничего не менялось — Сириус даже бутылку джина ставит на то же место, куда ее ставил Альфард.       — Я думал, ты уже не вернешься, — ответил честно Сириус, пока Марлин как у себя дома разувалась, стягивала шапку и шарф.       — Ты дурак? — спросила она, выпрямляясь, с лицом, словно ей не двадцать пять и это не она учится в университете на юриста, а будто ей семнадцать, и она ищет по всему Хогвартсу хотя бы окурок от косяка.       — Ну вдруг, — жмётся Сириус, заправляя руки в карманы и больно сжимая кулаки, — Америка, туда-сюда, Теннесси…       — Я же тебе писала, что я приеду как только окончится семестр. Это просто год по обмену, — объясняет она, но знает, что Сириусу этого не хватает. Слишком многое произошло в его жизни, чтобы он смог так легко доверяться людям и верить. Он ведь даже себе не верит.       — Да, я помню, — он давит из себя смешок. Он так давно ее не видел, а Марлин ведет себя, словно ничего не происходило. Словно не было войны, не было Хогвартса, не было ничего.       Своим отъездом она помогла Сириусу. Помогла снять бесконечный спазм в горле и груди, когда просто встала рядом.       А приездом размазала Блэка по стенке, бессовестно заглядывая в бездонные, но потухшие голубые глаза с вызовом и искрами, надеясь зажечь его тоже. Только свой фитиль Сириус потерял еще года три назад, когда его пути с бывшими друзьями окончательно разошлись.       — Ну и обстановочка, — хмыкает Марлин, выходя из ванной. Ногой она поддевает отъезжающую от двери позолоченную петлю.       — Какая есть, — сухо отвечает Сириус, прикусив язык, и он готов придушить себя за каждое сказанное невпопад сухое слово.       — И как ты еще здесь вообще не загнулся? В нашу последнюю встречу ты обещал, что обустроишь здесь все, здесь станет светлее и все дела, — она обернулась, ее брови, словно сведенные судорогой, то взлетают, то опускаются при изучении кухни и самого Сириуса, — ты на работу устроился? Этот уродливый галстук никак не гармонирует с тобой, хотя синий цвет красивый, тебе бы другой оттенок, что ли, подобрать.       — Я не в модельном агентстве работаю, Маккиннон, — прыснул Сириус, но встретился глазами с Марлин. Что-то закралось в уголках ее озорного взгляда, что-то, отчего Сириусу окончательно перекрыло глотку и свело желудок. Внутри что-то больно заныло.       — Хоть какие-нибудь гроши зарабатываешь? — она отвернулась, положила руку на столешницу и невзначай тонким пальцем задела крышку джина. Легкий звон крышки о стол заставил Сириуса вздрогнуть, а Марлин, словно добившаяся своей цели, лихорадочно усмехнулась в своем стиле.       — Достаточно, как видишь, все еще живой, — он развел руками, но даже попытка размять мышцы не спасла от сковывающей тяжести в челюсти, которую он крепко сжал.       — Я скучала, — сказала она просто, — и еще ты похудел, — кинула ему взгляд через плечо, — не критично, но будто ты не доедаешь, — Маккиннон обернулась, своей энергией и обаянием окончательно сковывая внутренности бедного Сириуса, который вжался плечом в угол шкафа.       Она медленно подошла к нему, приподняв голову, поскольку была ниже на пару десятков сантиметров. Ее ягодные духи, не менявшиеся со школьных лет, приковали ноги Сириуса к старому полу. Одурманили держащийся из последних сил на поверхности адекватности рассудок.       Она оказалась так близко, что просто манила. Откровенно, но не вызывающе. Желанно, но не вульгарно.       Марлин подняла руку и аккуратным движением, едва касаясь кожи Блэка, провела пальцами по утончённой линии подбородка. Легкие Сириуса отказались принимать привычный объем кислорода, они нуждались в большем, если только Блэк не хотел упасть в обморок от кислородного голодания. Его грудь подчинялась взбушевавшемуся организму, она вздымалась тяжело и медленно, параллельно ее сотрясали безудержные быстрые толчки его сердца, которое сквозь года осталось все тем же, что бы Сириус не думал и какие железные установки не принимал.       — Хотя ты нисколько не изменился, — прошептала Марлин на одном дыхании. Внезапно все малейшее расстояние, остававшееся между ними в эти бесконечные секунды, сократилось, она встала на цыпочки, борясь с разницей в росте, и жадно впилась губами в губы дрожащего от каждого ее вздоха Сириуса.       Сириус больно ударился спиной о хлипкий шкаф, но даже звук тарелок, ударяющихся друг от друга, не смог помешать тому упоению, с которым Сириус поглощал этот сладчайший поцелуй.       Он все время был безмерно голодным. Ничто не могло заполнить его изнутри, и только сейчас появилась она и как на выпускном прижала его к стене, с силой сжала его белоснежную, слегка помятую рубашку, позволила его руке прижаться к ее точеной талии, а второй зарыться в короткие белоснежные волосы. Только она смогла проскользнуть коленом между его ног, бесстыдно прижаться бедром и не дать попытки глотнуть воздуха.       Марлин Маккиннон всегда удавалось обжечь эти ледяные глаза, не поддающиеся никакому огню уже несколько лет.       Только Марлин могла превратить их воспоминания в сладкие и нежные, словно пломбир, которым она измазала Сириуса на последних каникулах. Только она могла заставить прошлое зазвучать их юными голосами и музыкой их любимых исполнителей и групп, которые они включали в гостиной в три часа ночи.       Только Марлин могла проникнуть ему в душу, вспороть потайные карманы и достать оттуда все самое сокровенное.       Она схватила его за «уродливый» галстук, резво намотав его на свою ладонь, оторвалась лишь на секунду, чтобы вновь притянуть Сириуса к себе и сбросить его сознание в бездну, отключить рассудок, погрузить в еще более глубокий поцелуй.       Ее рука скользнула по его горячей шее, вызывая громкий вздох. Позволила отстраниться.       Маккиннон тяжело дышала. Ее тушь растеклась по щекам, смешавшись с голубыми тенями. Покрасневшие от слез глаза вцепились в Сириуса. Она продолжала держать его за галстук, за рубашку и не отпускала своим взглядом.       Сириус сходил с ума. Внутри бушевал ураган, который в последний раз разразился в нем много лет назад, и вот бесчинствующий хаос снова поднял с ног на голову все мировоззрение Блэка, потряс все устои и разбил тяжелым молотом принятое с понурой головой проклятое смирение.       Ее глаза сверкали не только из-за слез, выступивших против воли.       В ее глазах было что-то большее, чем просто прошлая, забытая подростковая влюбленность.       В глазах Сириуса впервые в жизни появилось тоже самое.