Зеркала и булавки

Донна никогда не считала себя красивой — черты родителей смешались в ней странным образом, оставив белую кожу местной уроженки, но чёрные глаза и волосы, характерные для испанской родни отца. Губы не были алыми, как кровь, чтобы она походила на Белоснежку, зато её даггеротипы не отличались от цветных копий. Когда она получила шрам, всё стало только хуже. Так что, когда Мать распорола шрам и заменила её глаз своим даром, Донна не была расстроена «уродством». Она всё равно давно не спускалась в деревню без траурной вуали — за завесой было проще прятаться от сочувственных взглядов жителей. Жалкая. Бедолажка. Из всей семьи осталась одна дочь, и та блаженная. Помешанная, не подходи к ней. В конце концов, Донна перестала спускаться в деревню — домашнего огородика, начатого ещё мамой, хватало, чтобы выращивать овощи, а мясо и молоко раз в неделю подвозили к воротам. Местных детишек, хотевших поглазеть на «последнюю Беневиенто», достаточно хорошо отпугивал заросший сад и туман, идущий от водопада. Только куклы не смотрели на неё с жалостью — разрисованные личики всегда улыбались. Когда Мать дала ей дар, пришлось переучиваться — пальцы шли мимо инструментов, проволока, скрепляющая шарниры, гнулась не в том направлении, а ступеньки, ведущие в мастерскую, выскальзывали из-под ног. Вуаль и длинные рукава скрыли синяки, которые она получила. Про «глубинное зрение» она тоже услышала от Матери, когда на одной из личных встреч рискнула сказать — выпалила Энджи, выскочившая на середину комнаты — что с каждым месяцем видит всё хуже, предметы теряют объём и начинают больше напоминать плоскую картинку в книжке, и она режет пальцы каждый раз, когда пытается приготовить суп, и разбила почти все чашки, ставя их мимо стола. Мать сказала, ей придётся привыкнуть. Мать сказала, что это плата за её дар. Через пять лет Донна научилась смотреть глазами своих кукол. Ещё через пять, Мать привела нового сына. Первое, что Донна замечает — он красив. Кудри тёмные, как вороново крыло, и кожа светлая, как топлёное молоко: не портят ни царапины, ни след ладони на щеке, ни горящий ненавистью взгляд. Второе, что она узнаёт — он горделив и дерзок; в том, что он выплёвывает вместе с кровью в лицо Матери, едва ли есть уважение, Донна может не знать языка, но знает тон — так же звучал отец, чью дочь на последнем ежегодном празднике почтения Древних назначили в замок Димитреску. Судя по гневному лицу Леди Димитреску — её волосы чёрные, как безлунная ночь, а кожа белая, как пепел, — это было оскорблением. Донне жаль — ей нравится смотреть на красивых людей, но этот новый человек едва ли задержится в их семье. К удивлению Донны, новый сын — Карл Хей-зен-берг, шум фабричных машин в имени, — присоединяется к ним через четыре месяца, Мать приводит его на собрание, держа ладонью за плечо. Его красота увяла — подернулась пеплом и золой, и волосы выглядят так, будто в них вплели белые нитки, а на лице багровеют толстые, плохо сшитые шрамы. Донна дрожит, не то от жалости, не то от желания перешить лучше, аккуратнее и бережнее. Глазами Энджи, снизу вверх, она видит шрамы и на руках. Карл Хей-зен-берг несёт в жилах кровь рода Гильельмо. Мать так милосердна, что возвращает ему землю его рода и надлежащие почести — старая фабрика и поля вокруг неё обретают нового хозяина. Донне интересно, увидит ли она расцвет — в ясные дни громада фабрики видна с уступа возле водопада. Кажется, она смотрит слишком долго, потому что Энджи подскакивает ближе и дёргает за подол: — Донна влюби-илась, Донна в бродяжку влюби-и… — пронзительный голос, резкий, как дёрнутая скрипичная струна, затухает под ладонью. У Донны не женские руки — она работает с землёй и фарфором, гнёт проволоку и сшивает ткани, стирает в ледяной воде и готовит. В её руках достаточно силы, чтобы фарфоровая скорлупка лопнула, как перезрелый помидор. Она не хочет поступать так со своей дорогой Энджи, она никогда не причинит вреда своей подружке, но тёмная, хищная часть её разума нашёптывает советы. Энджи знает и молчит — она разделяет эту хищную, злую часть. Ни Леди Димитреску, ни Лорд Моро не обращают внимания на крики Энджи — иногда Донна с печальной благодарностью думает о том, что годы в тени служат ей хорошую службу. Нужно говорить очень громко, чтобы её заметили. Лорд Хейзенберг оборачивается на звук, резко, как загнанный зверь, но он не понимает ни слова. Донна благодарит вуаль — не видно, как она удушливо краснеет. Ничего, пройдёт год или два, и новый член семьи тоже смешает её с тенями. Дым из фабричный труб, чёрный и густой, поднимается в небо через два недели. Донна чувствует благословенное спокойствие внутри себя, там, где раньше даже не осознавала пустоту — теперь семья полная, теперь найдены наследники всех четырёх Древних королей, и долина придёт к процветанию под мудрым руководством Матери. Теперь будет лучше. Следующий раз Лорда Хейзенберга она видит на собрании семьи — он занимает её место в углу возле алтаря. Потрёпанная одежда сменилась тяжёлым огромным плащом, шрамы побледнели, но всё ещё остаются выпуклыми, некрасивыми швами, как будто кто-то соединил осколки и небрежно залил клеем. Донна не любит небрежность — и не любит перемены, так что неловко мнётся посреди прохода, пытаясь понять, будет правильным попросить уступить ей место или найти новое. Может быть, место в углу предназначено для младших детей Матери, а она теперь не младшая. Энджи не разделяет её сомнений — спрыгивает с рук и бежит к Лорду, от этого мир Донны покачивается и подпрыгивает, как в детстве на качелях, который отец вешал на ветку дерева для неё и Клаудии. Смотреть глазами Энджи приятно, но иногда сложно, потому что у её подружки длинные ноги и скачущая походка. — Эй, бродяжка, уйди отсюда! Это место Донны! — они с Энджи могут делить зрение, но не разум, Донна никогда не проявила бы такой непочтительности к новому брату. Так что к углу она подходит медленно и смущённо, готовясь извиняться — стыд клокочет в горле. Наверняка её собственный голос будет хриплым, как треск сухих стеблей или воронье карканье… — Я не слушаю eine Marionette. Говори сама, — его голос хриплый, но это хриплость крика, сигарет, гортанного языка, который достаточно похож на румынский, чтобы Донна поняла. — Это моё место, Лорд Хейзенберг, прошу вас, — к своему стыду, фамилию она выговаривает правильно только со второго раза. Возможно, ей не стоило приходить. Стоило остаться в доме, под шелест водопада, с куклами и цветами — но тогда бы она разочаровала Мать. — Думал, ты stumme, — Донна не реагирует на незнакомое слово, судя по усталому тону, в нём нет оскорбления. — Хорошо. Лорд сдвигается ровно настолько, чтобы она могла протиснуться мимо, глубже в угол — Энджи едет на её руках и гневно смотрит, вцепляясь острыми тонкими пальчиками ей в предплечье. Как вороньи коготки. Донна снова тихо радуется, что вуаль скрывает смущение — и от куклы, и от Лорда Хейзенберга, потому что она впервые так близко к кому-то, кроме Матери, и в новом брате нет успокаивающей мягкой прохлады, которую дарует Мать. Он ощущается жаром фабричных цехов, нагретым солнцем металлом и сигаретным дымом. Она до сих пор не знает его дара — может быть, это могущественная сила, вроде той, что дарована Леди Димитреску. Может быть, он способен отравлять воду, как Лорд Моро… Может быть, он умеет путать и отваживать от себя людей, как Донна. Когда Мать спускается в алтарю в вихре вороньих перьев, Донна чувствует, как дрожат железные пуговицы её платья и шарниры Энджи, а ржавые гвозди, некогда скреплявшие балки храма, тянутся к ботинками Лорда. Возможно, ему дарована сила повелевать металлом. Эта сила будет полезна деревне и Матери — не то что Донна. Леди Димитреску создаёт лучшее вино — её виноградники кормят долину, Замок процветает на своих плодах. Лорд Моро управляет водохранилищем, контролируя воду и рыбу — рыбаки ставят его иконы впереди икон Матери. Лорд Хейзенберг сможет сделать так много хороших вещей с фабрикой и силой повелевать металлом… Донна же годится только на то, чтобы собирать для сушки лекарственные травы на каменистых горных лужках и шить платья, когда Мать или Леди Димитреску скажут ей это сделать. Скоро будет ежегодный праздник почитания Древних королей и Матери, и Леди хочется присутствовать на нём в новом платье: что-нибудь белое, с квадратным вырезом и длинной струящейся юбкой. Донна получает стопку старых пластинок, на которых изображены безликие женщины в таких платьях — «чтобы ты точно поняла, что я хочу». У Донны нет запасов белой ткани — это цвет только для Энджи, так что в закупках не было нужды. У неё нет — но было у её мамы. Атлас, белый и мягко блестящий, как речной жемчуг; Донна проводит по ткани ладонями, вспоминая, как мама мечтала, что пошьёт из этого свадебные платья ей и Клаудии — роскошные, как у красивых женщин на фотографиях отцовской семьи. Мамы нет, Клаудии нет, так что Донна берётся за уголёк и накладывает на ткань выкройки — вероятно, уйдёт весь рулон, Леди Димитреску действительно впечатляюща. Для Матери она вышивает новый епитрахиль ещё с весны — золотая нить по чёрной ткани, мечи и цветы, как знаки решимости и милосердия. Вышивка такая плотная, что с трудом гнётся и ощущается на коленях тяжестью, когда Донна работает над ней вечерами. Для Энджи она делает новое платье — нежно-кремовый фатин верхней юбки и остатки белого атласа на лиф и нижнюю. Её подруга вертится у помутневшего от времени зеркала в спальне родителей, визжа от восторга — Донна мягко улыбается в ответ на такую радость. Смотреть глазами Энджи в этот момент — как будто представлять, что это она сама, у зеркала, в красивом платье, с нетерпением ждущая, чтобы спуститься в долину на празднование и танцы. Как одна из четырех Владык, она сидит за столом Матери. Как самая слабая из них — с краю. Места по правую и левую руки Матери отведены Леди Димитреску и Лорду Моро, второй край занимает Лорд Хейзенберг, но уже по праву младшего. Донна ковыряется в тарелке — глина деревенской посуды и чернёное серебро замка — и думает о том, что однажды старший и младший братья поменяются местами. Тень Леди Димитреску достаточно глубока, чтобы Донна скрылась в ней. Хозяйка замка получает в дар корзины фруктов и свежие туши скота, из перерезанных глоток сочится густая кровь. Перед хозяином водохранилища ставят корзины засушенной рыбы и свежего хлеба, кладут новые сети. Даже хозяин фабрики в свой первый праздник получает дары — меха и перевязанные лентами пучки колосьев. Он дал позволение засеять поля возле фабрики — и урожай не пострадал. Деревня не будет голодать зимой. Перед Донной девушки кладут вышивку и кружева. Скрюченный от старости деревенский врач приносит корзину цветов — белые анемоны и розовые безвременники из его собственного сада — и книгу о лекарственных растениях. Когда он кладёт дары, не поднимая глаз, Донна задерживает ладонь на его руке и немного сжимает пальцы — «спасибо». В её саду растут только лютики и дурман. Дар Матери самой скромный и ценный — верность. Ей несут свечи и цветы, фигурки ворон. Ей дано право управлять судьбами — в этот год трое женщин назначены в замок Димитреску. Двое мужчин помогут на водохранилище Моро. Никто не назначен в поместье Беневиенто — Донна никогда не просила для себя слуг. Никто не назначен на фабрику Хейзенберга. Энджи соскакивает с её колен ещё в начале вечера: белое платье мелькает среди ног танцующих, юбка волочится по пыли — Донне придётся её почистить, когда они вернутся в особняк. Она хотела бы уйти сейчас, подъём в предгорья и так будет долгим, но непочтительно уйти раньше Матери. Та всё ещё сидит по главе стола, удовлетворённо глядя на жителей долины, процветающих под её властью. Донна могла бы заговорить с ней — внимание Матери всегда омывает прохладной водой, но нет ничего ценного, что стоило бы внимания. Так что она прикрывает глаз и растворяется в том, что видит Энджи — белые, красные и чёрные юбки, смех, искры костра. Энджи бесстрашно движется среди толпы — Донна не волнуется, теперь никто не посмеет навредить её кукле, как это могло быть в детстве. Она наблюдает за танцем молодой пары, когда присутствие за спиной выдергивает её в собственное тело. За вуалью не видно её испуганного лица, но дрожь очевидна — столовый нож бьётся о блюдо. — Сегодня без куклы? — Лорд Хейзенберг стоит за её стулом, опираясь на спинку двумя руками. Его румынский стал лучше, даже если в нём всё ещё слышен рокот. — Лорд… Рада вас видеть, — не знаешь, что делать — прибегни к вежливости. С Донной редко заговаривают по собственной воле — иногда Лорд Моро заводит неловкую беседу, когда они идут в одну сторону после собрания, или Леди Димитреску обращается с новым заказом, но это другое. — Врёшь, die Puppenspieler, — он не смеётся, но насмешничает. Донна оглядывается — Леди Димитреску отошла к дочерям, недопускаемым за главный стол, а Мать занята беседой с Лордом Моро. Так что она поднимается из-за стола — собеседник позволяет ей отодвинуть стул, но далеко не отходит, — расправляет юбку и оборачивается. Спину прямо, руки сложены перед собой — старые уроки мамы, стремившейся быть достойной рода Беневиенто, всплывают в памяти. Первое, что Донна замечает — если бы она сняла вуаль, то смотрела бы в светлые и болезненно прищуренные глаза Лорда наравне. Они одного роста, хотя ей казалось, что тот должен быть огромным, как все те станки и печи, которые она видела, когда напрашивалась на фабрику с отцом в детстве. Второе — шрамы превратились в широкие белёсые линии, превращающие усмешку в откровенно хищное выражение. — Вы хотели у меня что-то заказать? — возможно, у Лорда проблемы с одеждой — носить те же вещи, что носят деревенские, ему не подобает, но на нынешней сорочке видны следы сажи и мелкие прорехи от искр, а ворот надорван. — Заказать?.. — он выглядит откровенно растерянным. — Я создала платья Леди Димитреску и её дочерей, многие из украшений Матери и делаю всю одежду своим куклам… — к концу её голос затухает. Она не привыкла так много говорить, обычно рядом есть Энджи, готовая избавить её от смущения и необходимости вести беседу. — Не понимаю, — в голосе больше недовольства, и акцент прорезается сильнее. Донне это чем-то напоминает рычание волкодлаков, ей хочется извиниться и отступить в тень, но зыбкая гордость не даёт просто замолчать. Тем более в день почитания Владык, какой бы дурной ветвью древа она не была, она последняя из Беренгарио. — Сорочки. Рубашки, — в ответ на непонимание, она поднимает руку и кончиком пальца указывает на ворот одежды Лорда Хейзенберга. От жара его тела пальцы обжигает, как будто она поднесла их близко к раскалённой плите. — Одежда. — Das hemd… Мне нужно, — он отступает от её руки, будто она решила ткнуть в него иглой, и выглядит растерянным — светлые глаза глаза прищурены, голова наклонена. Донне совсем немного нравится, что Лорд Хейзенберг смущается и отступает перед ней. — Вы можете подойти в мой особняк, мне нужны мерки, — смелость придаёт ей сил продолжать разговор. — Я дам готовую. Возьмёшь так, — он отступает в тот момент, когда Леди Димитреску, величественная и сияющая в полумраке, возвращается на своё место — Донна отстраняется от их короткой ссоры, наполненной рычащими звуками, но не заходящей дальше — Мать будет недовольна, если они будут вести себя нелепо перед жителями долины. До конца празднества они с Лордом Хейзенбергом больше не сталкиваются. Донна не ищет его компании — Энджи выныривает из толпы, забирается ей на колени и взахлёб рассказывает о том, как опрокинула кастрюлю дульчацы, спутала ленты в косах девушек и спрятала очки врача. Донна рассеянно расчёсывает пальцами нитяные волосы своей подруги и думает о том, какую ткань подобрать для сорочек. После празднества осень медленно переламывается на зиму. От водопада ползут холодные туманы, Донна готовит к зимовке аптекарский огородик, в последний раз поднимается на горный луг и проклеивает окна особняка — зимой рассохшиеся рамы пропускают воздух, и в гостиной при коротком дневном свете она вынуждена сидеть в двух шалях. Пора перетрясти чехлы для мебели — каждую зиму Донна укрывает мебель в верхней части дома и проводит много времени между кухней и мастерской на цокольном этаже. Как растения сохраняют себя в промёрзшей земле, чтобы вернуться весной, последняя Беневиенто закрывается в особняке. Осень всегда тяжёлое время — именно среди туманов и сгнившей листвы она нашла тела родителей, когда те вынесло на берег реки. Сырую и холодную землю приходилось копать и для могилы Клаудии. Стук в дверь пугает — Донна не ждёт гостей; даже Мать не слишком любит подниматься к особняку, а для праздника перелома года готовиться ещё слишком рано. Так что она накидывает вуаль, спеша прикрыть лицо, и идёт к двери. Свежие букетики дурмана, который она выращивает в теплице за домом и держит у входа, не дадут причинить ей вред. Энджи бежит следом — дробный стук фарфора о дерево. — Ты должна быть хороша, чтобы жить так высоко, — Лорд Хейзенберг выглядит пришельцем из другого мира, когда стоит на её пороге. Плащ напитался влагой и потемнел, сапоги измазаны грязью, а над голенищами, к ткани штанов, пристали сухие семена и колючки — сад Донны не самое гостеприимное место, особенно для тех, кто не знает тропинок. Она ожидала слугу, как Леди Димитреску присылает горничных — до особняка те доходят задыхающимися и дрожащими, подъём даётся им тяжело, и Донна предлагает им чай и компанию кукол. Но Лорд Хейзенберг не брал слуг — и не стал требовать, чтобы Донна пришла к нему сама. Она… ценит это. — Рубашка, — её в руки толкают свёрток, вытащенный из кармана плаща. — Оплата, надо больше — скажи, — сверху падает тяжёлый мешочек, Донна едва успевает его поймать, чтобы тот не сполз на пол. — Надо три рубашки, не белые. Его румынский всё ещё хромает, предложения иногда обрубаются, но акцент стал мягче. И тяжёлый нрав начинает проступать более явно, не ограниченный незнакомым языком. — Может быть, вы хотите чаю?.. — едва не выскальзывает обращение «брат», но она не раз во время собраний замечала, как у того темнеет лицо и резче обозначается линия челюсти, когда Лорд Моро обращается так. Донна не хочет вызывать неудовольствия. — Давай, Püppchen. Хочу выпить, потом лезть по грязи назад. — Мы не нальём тебе алкоголь, глупый Хезберг, Донна не пьёт такую глупость! — Энджи ворчит и требовательно дёргает за юбку, требуя быть поднятой на руки. Лорд улыбается ей — это больше похоже на поднятую верхнюю губу, чтобы обнажить зубы. — Die Puppe ist zu gesprächig, — это явно не приветствие, но Донна знает битвы, в которых ей не победить, так что молчит. Среди её деревянного дома, с фарфоровыми куклами и сервизами, пустыми вазами и пучками сухих трав, Лорд Хейзенберг смотрится ещё более чуждо. Он колеблется, но скидывает измазанные грязью сапоги на пороге — вероятно, Энджи бы попыталась прокусить ему лодыжку, если бы он встал обувью на ковёр. Донна знает, как подать чай служанкам Димитреску, как предпочитает пить Мать, какой напиток соответствует вкусам самой Леди Димитреску и Лорда Моро — даже если те никогда не были в поместье Беневиенто — но ничего не знает о своём госте. Так что она сбегает на кухню, чтобы собрать чай, и оставляет Энджи развлекать Лорда беседой в гостиной. Если что-то пойдёт не так, всегда можно заглянуть через глаза кукол. На её счастье, она только вчера забрала молоко и мясо, так что собирает на маленький серебряный поднос чайничек, остатки домашнего печенья, сахар и сливки. Пока вскипает вода, Донна стряхивает с подола и манжет обрывки ниток — визит поднял её из-за швейной машинки — и поправляет вуаль. Только теперь, когда её тканевый доспех приведёт в порядок, она чувствует себя достаточно смелой, чтобы взять поднос и подняться обратно в гостиную. — …думал, die Puppenspieler страшнее рыбы, — но она совершенно не готова к задумчивому голосу Лорда Хейзенберга. Донна замирает среди коридорных теней, и фарфоровые чашечки тихо-тихо звенят на подносе, когда тот дрожит в её руках. — Донна самая красивая, глупый бродяга! Донна красивее всех в деревне, это её настоящий портрет! — пронзительный, резкий голос Энджи вырывает её из оцепенения. Портрет, она совсем забыла снять портрет — и Мать, и Леди Димитреску предупреждают о визитах, давай её достаточно времени, чтобы снять и спрятать тяжёлую раму. Донна не любит этот портрет по той же причине, почему зеркало в доме осталось лишь в родительской комнате, но тот был последним подарком семьи — «ты стала девушкой, дорогая». Портрет начали, ещё когда родители и Клаудия были живы, а после их смерти Донна убрала полуготовую картину в отцовский кабинет. Ей понадобилось шесть лет, чтобы решиться пригласить художника и приказать ему закончить портрет — и дорисовать Энджи. То, что должно было стать ей подарком на переход во взрослую жизнь, стало семейным портретом Беневиенто. Всех, кто остался. Осень, срывающаяся в зиму, не лучшее время для её дара, и она никогда раньше не применяла его на других Владыках, но может быть, ей удастся убедить Лорда Хейзенберга, что это было глупым видением… — Заткнись уже, не спорю, красива, — фарфор на подносе звенит так громко, будто она споткнулась. Донна делает три шага и выходит в гостиную. Лорд Хейзенберг стоит у лестницы, прямо напротив портрета, а Энджи вскочила на декоративный столик, чтобы быть с ним наравне. Они оборачиваются одновременно — одинаково неприязненные друг к другу. На маленьком диванчике, подушки для которого расшивала мама, а Донна ухаживала за вышивкой, Лорд смотрится так же чуждо. Он колебался, но скинул грязный плащ, и теперь видна ветхая, множество раз выстиранная рубашка. Когда-то это была хорошая вещь, но она истрепалась — Донна отмечает, что стоит взять мягкую, но плотную и устойчивую к стиркам ткань. И ей придётся накинуть несколько сантиметров на выкройке, потому что рубашка туго натягивается по плечам и предплечьям. Донна хочет отвлечься на чай, но тот Лорд подаёт себе сам — она неловко убирает руки от подноса и запоминает: крепкая заварка, настолько, что даже светлый зелёный чай скрывает дно чашки, и три ложечки сахара. Слышен мягкий плеск и звон металла о фарфор, когда её гость размешивает сироп. Донна готовит свою чашку — слабая заварка и сливки, немного сахара. Они сидят в неловкой тишине — неловкой только для Донны, видимо, потому что Лорд прихлёбывает кипяток из своей чашки и не проявляет желания вести вежливую беседу. Энджи устаёт на них смотреть и убегает на задний двор — ей нравится гоняться за птицами, которые слетаются на ягодные кусты. Край вуали едва не купается в чашке — каждый глоток приходится делать осторожно, придерживая ткань рукой и стараясь не облиться. Донна редко разделяет чаепитие с кем-то, кроме своих кукол. — Убери эту тряпку. У тебя висит das Porträt, — в своих попытка не запутаться в ткани она упускает, когда Лорд Хейзенберг проявляет недовольство. — Я бы не хотела этого делать… — её гость пожимает плечами и отступается в этом вопросе. Но не в другом: — Ты всегда тут в одиночестве? Лорд сидит, широко откинув руку на спинку дивана и вытянув ноги, и сжавшаяся на кресле Донна чувствует себя гостьей в собственном доме. Как учила мама, если тебе нужно больше времени — займись своим напитком или тарелкой, так что она делает глоток мягкого прохладного чая. — Я не одна, Лорд Хейзеб… Хе… — Карл, — он обрывает неловкие попытки произнести сложную фамилию. Донна смотрит на него непонимающе. Леди Димитреску приказала высечь последнего, кто обратился к ней без должной почтительности. — Благодарю, Вы тоже можете называть меня по имени… Донна, — она уточняет на случай, если Лорд не помнит её имени — может быть, это правда, учитывая все немецкие прозвища. — И я не одна. В её гостиной много кукол: они сидят на комоде, под маленьким чайным столиком, на шкафах, крупные — ей до середины бедра — расположились в углах. Месяцы создания и просушивания фарфоровых тел, метры и метры батиста, хлопка и шерсти, из которых она делала аккуратные костюмчики. Множество раз, когда Донна острым и тонким скальпелем вскрывала свой шрам, за годы омертвевший и нечувствительный к боли, и брала ещё один кусочек дара Матери, чтобы отдать его кукле. И теперь все её создания разом поворачивают головы к Лорду в приветствии. Скрипят шарниры, мягко шуршит фарфор, трущийся о фарфор. — Scheiße! — Карл вскакивает, чай выплёскивается ему на одежду и на ковёр, капает с края чайного столика. Железная ложечка пытается вырваться из рук Донны. Ей не стоило бы пугать Лорда Хейзенберга, но какая-то маленькая её часть забавляется замешательством и испугом на его лице. Но ей придётся извиниться за свою невежливость… — А ты хороша, — Лорд коротко, грубо смеётся, садясь обратно и оглядывая кукол с любопытством. — Благодарю, — Донна склоняет голову в смеси растерянности и благодарности и делает ещё один глоток своего чая. Она редко слышит о том, что её дар может быть хорош — Мать считает его бесполезным, Леди Димитреску — омерзительным, а Лорд Моро едва ли может понять такую тонкость. Избегая неловкости — и лишнего любопытства Карла, — Донна встаёт, чтобы включить лампы. Гостиная расположена в сердце дома, и поздней осенью, в пасмурные и туманные дни, комната погружена в тень. Начинает смеркаться — скоро гостю нужно будет уйти, если он хочет выбраться из её владений до ночи. Но когда свет загорается, Карл с тихим ругательством вскидывает руку к глазам. Донна знает этот жест — привыкшая к тени вуали, в яркие дни, когда она работает в своей мастерской или в огороде, свет режет ей глаз, как стеклянная крошка. Возможно, у Лорда та же проблема. — Предупреждай, Püppchen, — она извиняется в ответ, в надежде, что её отношения с Карлом не будут испорчены. Пожалуй, Донне было приятно это маленькое чаепитие, даже если она не любит неожиданностей. Её новый бр… Лорд Хейзенберг добрее и мягче, чем показалось при первой встрече. Они действительно прощаются — Донна смотрит из окна, скрывшись за занавесками, как фигура Карла мелькает среди облетевших кустарников, пока не исчезает в тумане. В следующий раз они увидятся через неделю, она отдаст заказ перед собранием Матери. — Лорд-бродяжка сказал, что Донна красивая, — Энджи задумчиво бормочет, взбираясь на подоконник. — Потом он испугался, когда я показала ему наших кукол, — Донна переводит тему, со странным мягким чувством внутри вспоминая чужие слова про «хороший» дар. Но этого она не хочет пока рассказывать даже лучшей подруге, так что описывает испуг и замешательство Лорда — и в заливистом смехе Энджи теряется и «красива», и «хороша». Следующим утром она берётся за рубашки. У неё есть батист и тонкий хлопок, из которых она изготавливает сорочки своим куклам, но Карл не похож на изящную фарфоровую безделушку. Так что она берёт плотную бязь. Рубашка, отданная ей на выкройки, в руках мягкая от старости, и пахнет хозяйственным мылом, бензином и чем-то смутным из тех времён, когда отец держал маленькую мастерскую и создавал механизмы завода для кукол. Донна смущённо убирает ткань от лица и разглаживает на столе. Хорошо, что Энджи считает её мастерскую слишком скучной и чаще предпочитает играть в салочки с другими куклами… Швы рубашки ровные, но видны следы нескольких починок, и на боковом она находит маленькую бирку с выцветшими чернилами — К.Х. Почерк крупный и грубый, буквы теснятся, едва умещаясь на клочке бирки — Донна бездумно трёт его в пальцах. Спереди есть застиранные следы крови, ворот надорван, а рукава на локтях стёрты почти до прозрачности. Донна подкатывает рукава, чтобы не запачкать их мелом, и берётся за вспарыватель. По её команде Клара — кукла в фартучке и крошечной подушечкой для иголок, закреплённой на руке, — взбирается на стол для помощи. За первый день, до темноты, она бережно распарывает швы и выбирает из своих запасов бязь — в деревне такую не делают, такая покупается у заезжего торговца, когда его повозка останавливается у ворот сада. К четвёртому дню Донна и Клара отрываются от швейной машинки. Три готовые рубашки сложены на столе — светлые, но не белые, мягкие, но не тонкие. Донна бережно создаёт новые именные бирки и пришивает металлические пуговки. Старую рубашку она сшивает обратно, сама не зная, зачем, и убирает в шкаф — если Лорд Хейзенберг захочет, она вернёт. В полдень пятого дня Донна перебирает материалы в своей мастерской — и слишком долго смотрит на мотки пустой фотоплёнки, которую отец не использовал при жизни. Она подносит коричневую плёнку к глазу — мир приятно размывается и затемняется, лампы превращаются в мягкие круги света. Ей это не нужно, вуаль скрывает для неё свет, но Лорд Хейзенберг едва ли решит носить вуаль… В детстве мама ругала её за «сорочьи манеры» — Донна хранила в ящиках под кроватью старые игрушки, детали от сломанных часов, обкатанные речкой водой камушки и засушенные в блокнотах цветы, рыжие капли древесной смолы и пустые панцири ярких жуков. Сейчас некому её ругать, и в её мастерской можно найти многое — например, пустую оправу отцовских очков, из которой выдавлены линзы. Стекло, оставшееся после ремонта разбившегося в шторм окна, и резец по стеклу. К вечеру шестого дня Донна затягивает оправу вокруг новых стёклышек и берётся за мягкую кисть, которой обычно рисует румянец и тон кожи. У утру у неё в руках очки, аккуратно затемнённые акварелью, и заляпанные тёмной краской руки, стол и кисти. Следы краски остаются даже на подушке, когда она без сил засыпает. На собрание она собирается в спешке — чёрное пальто прикрывает следы засохшей краски на одежде, вуаль удобно скрывает заспанное лицо и встрёпанные волосы. По саду ей приходится почти бежать, стараясь не оставлять клочки драпа на колючках кустов, как след; Энджи пронзительно хохочет и цепляется руками за вуаль, чтобы не упасть. Но к церкви она походит спокойным шагом — вуаль снова удачно скрывает раскрасневшиеся от спешки и холода щёки, и выдать её может только тяжёлое дыхание. Лорд Хейзенберг уже ждёт её — посреди церковного нефа видна тяжеловесная фигура, табачный дым поднимается вверх, смешиваясь с низким белым небом в прорехах крыши. Донна кутается в шаль и пальто поверх шерстяного платья, Лорд же стоит в распахнутом плаще поверх рубашки, и отросшие волосы касаются голой шеи, когда он запрокидывает голову для глубокого выдоха. В нём действительно живёт жар литейных цехов. — Доброго дня, — она не обманывается, что может подкрасться к Карлу. — И тебе того же. Давай, — сигара умирает под каблуком, смешиваясь с мелким мусором и щепой, и Лорд протягивает руку за заказом. Грубая обёрточная бумага и бечёвка присоединяются к сигаре. — Подержи. Донна едва успевает подставить руки, когда в её сторону скидывают плащ. Она машинально зарывается пальцами в нагретую от тепла тела ткань, пропахшую машинным маслом — замёрзшим ладоням приятно. — Что ты делаешь, дурак! — Энджи пронзительно визжит и встаёт на плече Донны, цепляясь за вуаль. Между этим и тяжёлым плащом в руках, ощущение, что идёшь под ветром через подвесной мост. За час до собрания церковь пуста — волкодлаки не претендуют на территорию, отмеченную силой Матери, деревенские не подходят к руинам из страха и почтительности, а остальные Владыки предпочитают прибывать ближе ко времени. Карл стягивает старую рубашку — перекатываются узлы мышц под кожей, Донна смотрит смущённо и жадно, отмечая белёсые полосы шрамы и тёмно-бордовое, бугристое пятно, где в грудь Лорда вложен дар. Она видела изображения в анатомических книгах, и раньше в реке, проходящей через владения Беневиенто, нередко в жару купались деревенские — они с Клаудией прокрадывались на обрыв и наблюдали — но впервые полураздетый мужчина настолько близко к ней, тем более, не деревенский, а Владыка, равный ей по статусу и превосходящий по силе. Среди тёмной церкви с полузатёртыми фресками забытых святых обнажённая кожа, светлая, как топлёное молоко, кажется сияющей. Донна задыхается от смущённого жара, игнорируя щипки и визги Энджи. — Хорошая работа, кукольница, — низкий, удовлетворённый гул огня в плавильной печи чудится ей в чужом голосе. Рубашка садится отлично — Донна смутно гордится своей работой, когда Лорд Хейзенберг одёргивает ворот и проводит ладонью по рукаву. Плащ он забирает из её безвольных рук и убирает две оставшиеся сорочки плотными свёртками во внутренний карман. Донна хочет забиться в знакомый угол, обнять двумя руками Энджи, как делала ещё в детстве, и сидеть так, но при первом же шаге деревянная шкатулка в кармане пальто бьётся о бедро. — Лорд… — оборачивается на голос. Карл щурится даже в церкви, под холодным зимним светом. Донна чувствует странное родство с ним, потому что первой встрече его глаза не были таким блекло-жёлтыми, и это чувство общности придаёт ей сил, чтобы протянуть шкатулку. Очки кажутся хрупкой безделушкой, когда Лорд Хейзенберг берёт их в руки и с любопытством осматривает… — Скажи Донне спасибо! — …недовольный голос Энджи разбивает что-то огромное и незримое. Она не терпит невнимания — и Донна с извинением проводит руками по фарфоровым плечикам, берёт на руки, как ребёнка. — Спасибо, — Лорд задумчиво хмыкает, но без злобы, и надевает оправу — затемнённые стёкла скрывают эмоции, зато складки на лбу расходятся, а напряжение в челюсти спадает. — Получается, я тебе теперь должен. Донна качает головой и ускользает в угол — снаружи уже слышен тяжёлый шаг Леди Димитреску и причитания Лорда Моро. Во время собрания Лорд Хейзенберг больше не забивается в угол, как она сама, а стоит на границе света и тени, почти вышагивая в круг, принадлежащий Матери и Леди Димитреску. Донна же ускользает в какое-то тихое, тёмное и тёплое место внутри своей головы, откуда всё видно, как через запотевшее стеклышко. Там она и проводит всю встречу — сегодня нет вопросов, всего лишь желание Матери одарить вниманием и любовью своих детей. К моменту, когда Энджи выдергивает её обратно, Мать уже ушла, оставив после себя вороньи перья и расчищенный круг на полу, а высокая фигура Леди Димитреску виднеется в дверях церкви, удаляясь с каждым шагом. От холода тело ощущается чуждым, как будто она сама стала фарфоровой куклой, и даже у Энджи шарниры становятся тугими и дёрганными. Донна спешит к выходу, в другой сезон она бы насладилась прогулкой, но ветер щиплет лодыжки, руки и шею там, где расходится вуаль. Она не ожидает компании — от холода даже Энджи засыпает на руках тяжёлым грузом — но на спуске с холма Лорд Хейзенберг догоняет её. В длинной и тяжёлой юбке сложно идти по тропе даже летом — а сейчас снег присыпает корни и неровности, и Донна не может угнаться за широким шагом спутника. Тот замедляется сам. Между ними нет вежливой беседы — Донна баюкает Энджи, а Карл снова закуривает, выпуская дым в сторону, но вместе они доходят до ворот сада Беневиенто, и там Лорд прощается жестом — и снова ускоряет шаг, окунаясь в вечерние сумерки. Очков он не снимает. Зимой жизнь Донны ограничена кухней, спальней и мастерской. Раз в неделю она выходит до ворот, чтобы забрать молоко и мясо, но в остальном, пути к поместью Беневиенто покрыты нетронутым снегом. У окон его поверхность пятнают птичьи следы, капли сушёного шиповника и семян — Энджи нравится наблюдать за птицами, и она прикармливает их. Её любимая игра — целиться ягодами в головы синиц. Карл Хейзенберг оставляет за собой колею, снег липнет на сапоги и заметается длинными полами плаща. Голые ветви деревьев ничего не скрывают — так что Донна с интересом наблюдает через окно, как Лорд поднимается по склону. Энджи хищно смотрит на него, как на особенно большую и противную птицу — остаётся надеяться, что она не станет швыряться шиповником. Сначала они решили, что это заплутавший путник — несколько лет назад такой спустился с гор — но гость поднимался со стороны деревни. Когда он остановился и закурил, сомнения развеялись — Лорд Хейзенберг решил нанести ей визит. Донна может убрать портрет, но в этом уже нет смысла, так что она надевает вуаль, разжигает камин в гостиной и снимает чехлы с двух кресел и журнального столика — Энджи радостно зарывается в груду ткани. Зимой ей скучно, она называет Донну сонной мухой и затевает шумные игры с другими куклами, так что приход гостя воспринимается, как развлечение. Стук в дверь не становится неожиданностью — Донна стояла в прихожей уже пару минут, ей нужно только шагнуть вперёд и открыть. — Лезть сюда ещё хуже, чем осенью, — Карл злится, но без огня в голосе. Донна нерешительно помогает ему стянуть тяжёлый, набравший влаги плащ — обвисшую полями шляпу и сапоги он снимает сам, очки с привычной небрежность сдвигает ниже. На ковре прихожей натекают пятна растаявшего снега. — Так и сидишь в своём кукольном могильнике? Лорд Хейзенберг любопытно оглядывается — Донна сжимает руки, но позволяет ему это сделать. Вокруг сухие букетики дурмана, громады мебели под чехлами и тяжёлые шторы, призванные хоть немного сдержать холодные сквозняки. Даже кукол она перенесла в тёплый и душный подземный этаж — её создания не любят холод. — Уютно. Следующий раз приходи на Фабрику. Это предложение на мгновение заставляет её растеряться. Громада фабрики, возвышающаяся среди полей за деревней, всегда вызывала любопытство — она была там только однажды, с отцом во время визита к старому управляющему, и её воспоминания смутные: грохочущий лифт, жар и шум в цехах, медленное вращение лопастей турбин. Неверная, выцветшая память говорит, что отец ворчал, когда она отказалась ждать в хорошеньком, обитом деревянными панелями кабинете управляющего, и попросила исследовать фабрику. С тех пор у неё не было причин ходить на юго-западную окраину долины, так далеко от особняка и церкви. Донна бывала в замке Димитреску, когда Леди, желая впечатлить Мать и сплотить семью, устраивала праздничные приёмы — замок был блестящим, как игрушка, и огромным, так что Донна терялась в залах и коридорах. Несколько раз она навещала Лорда Моро на водохранилище, когда тот желал обновить свою рясу, сшитую по особым меркам, — и корзина отборной рыбы оттягивала ей руки всю дорогу назад, он был щедр и многословен в своих благодарностях. Но Лорд Хейзенберг не был приветливым и радушным хозяином — даже деревенские, работавшие на фабрике, с наступлением темноты были обязаны возвращаться по домам, а из Владык, насколько знала Донна, его не навещал никто. — Спасибо… Я ценю ваше предложение, — но едва ли Лорд проделал долгий путь, чтобы поговорить с ней о внутреннем убранстве. — Что привело вас? — Мне нужно, чтобы ты подшила плащ, — в высверке зубов и напряжённых плечах Карла есть что-то уязвимое. Донна мягко склоняет голову, предлагая успокоение. Все её пальто перешиты из маминых, старых и роскошных, которые отец привозил из деловых поездок за пределы долины. Донна чуть выше, но тоньше в талии и бёдрах, чем мама, выносившая двоих. Так что она переделывала спинки, чтобы пальто сидели по фигуре — зимой неуютно, если одежда тебе велика. Вероятно, холод добрался и до Лорда. Сейчас он носит грубый свитер под плащом и шерстяной шарф, пахнущий табачным дымом и маслом. — Я буду рада помочь. Но мне придётся заколоть ткань на вас. Плащ нельзя распороть и перешить, как сорочку, так что Донна ускользает за своим швейным набором. Ей понадобятся самые длинные и толстые булавки, мерная лента и уголёк для разметки. Нитки и ножницы, длинная игла — она бережно собирает всё необходимое, находя утешение в привычности своих действий. Плащ займёт у неё несколько часов, но можно справиться до сумерек. — Даже лорд-бродяжка знает, что лучше всех шьёт Донна, — Энджи тянет это на манер нескладной детской считалки — её голос слышен из коридора. На этот раз Донна не останавливается. — Заткнись уже, пустая голова, — Карл стоит посреди гостиной, цепляясь пальцами за ремень, а Энджи сидит на спинке одного из кресел. Их перебранка не беспокоит Донну — в ней нет настоящей злости. Она могла бы просить Лорда пройти вниз, в протопленные помещения подземного этажа, но если гостиная — сердце дома, то мастерская — сердце Донны, в которое она никогда и никого не приводила. Может быть, когда-нибудь потом. Шитьё на теле не то, что она делает часто. Обычно ей присылают выкройки, и едва ли кто-то решается тревожить даму Беневиентно ради штопки рубашек или пришивания заплаток. Ей привычнее работаться с тонкими тканями кукольных костюмчиков, сделанных по одной мерке, или изысканными платьями, мерки для которых за годы она знает едва ли не лучше собственных. Мать, Энджи, Леди Димитреску. Карл надевает плащ, пока Донна зажигает лампы. Ей понадобится хороший свет — и пространство, чтобы не беспокоить Лорда необходимостью перемещаться. Ему и так придётся выдержать ей присутствие за спиной. Булавки дрожат в её руках, пытаясь вырваться — она крепче сжимает пальцы, когда подходит к Лорду. — Пожалуйста, поднимите руки. Я заколю ткань сзади. Неожиданно вспоминается, что они на самом деле одного роста — когда Лорд Хейзенберг разут, а Донна в мягких и плоских домашних туфлях. Ей видны неровно остриженные сзади пряди и полусмытый угольный след, ныряющий под воротник ворота. Вблизи ещё сильнее пахнет машинным маслом и табаком, но теперь это разбавляется резкими нотами бензина и мыла. Приятнее, чем запах рыбы, идущий от Лорда Моро, или сложная смесь цветов и затхлой крови от Леди Димитреску. Энджи продолжает напевать какую-то детскую считалочку, не подскакивая ближе — шитьё ей скучно, раздражать Лорда гораздо интереснее, но даже кукла сейчас чувствует, что это не лучшая затея. В конце концов, её шарниры сделаны из железа. Только когда булавки перестают нервно и раздражённо дрожать в пальцах, Донна присобирает ткань. Плащ был предназначен кому-то более высокому и широкому, чем Лорд Хейзенберг, но едва ли тот захочет, чтобы она ещё и подрезала подол. Под пальцами, из-под ткани, чувствуется жар, как будто она трогает неостывшую печь. Донна медлительна — отец называл её «копушей», мама — «вдумчивой». Она медлительна и тщательна, и с болезненной гордостью относиться к своему делу, так что её ручные швы не отличаются от машинных, её кружева идеально выверены, как кристаллы снежинок, а количество пуговичек на кукольном костюмчике такое же, как если бы она шила для человека. Так что Донна собирает ткань, которая уйдёт в швы, с привычным тщанием. Единственное что… Вуаль мешает. В другой ситуации, в скорлупке собственной мастерской, Донна могла бы снять вуаль или позвать на помощь Клару, чтобы та выступила её глазами, но при других она скрывает, что куклы ещё более «причудливы», чем кажется. Она слабейшая из Владык, так что ей позволено придерживать в рукаве пару карт. У неё не хватит сил, чтобы сражаться, и её единственный способ — избежать сражения. Увидеть приближение беды глазами своих созданий, затеряться в тени, скрыться в укреплённых подземных этажах особняка. Даже Мать так и не задалась, как Донне удаётся шить, ходить по крутым лестницам и не разбивать фарфоровые чашечки чаепитий — может быть, уже и забыла, что под вуалью младшей её дочери. Очередную булавку приходится вытащить, потому что та приколола край вуали. — Что ты там возишься, — Лорд раздражается. — Сними уже эту тряпку. Портрет смотрит на них с лестницы, горделиво и холодно — ни того, ни другого Донна в себе не чувствует. И лицо портрета было нарисовано до того, как она приняла дар — а после, после она не сказала перерисовать. — Не смей приказывать Донне! — Энджи встаёт на её защиту, вскакивает на кресле и вытягивается, тонкая и острая, как спица. Но Доннна только качает головой и стягивает вуаль. Сквозняк неприятным холодом проскальзывает по шее над воротником, по краям зрения рябят чёрные точки, а голова кажется пустой и лёгкой, но… Но она хотя бы видит булавки — и может закончить подкалывать ткань. Лорд Хейзенберг не оборачивается. Энджи недоверчиво опускается обратно на подушку. Донна медлительна и тщательна — и не любит оставлять работу полуготовой, так что обходит Лорда Хейзенберга, чтобы подколоть ткань спереди. Она не поднимает глаз, смотря только на ткань и булавки — те дрожат, но это дрожь её собственных рук, а не чужого дара. К счастью, в последние недели Донна не создавала новых кукол, так что шрам будет сухим и затянувшимся. И все ещё огромным и уродливым. — Так мне ещё повезло, что эта сука вскрыла грудь, — в тоне Лорда Хейзенберга есть задумчивость, но не отвращение. Они стоят очень близко, так что его голос, низкий и спокойный, разбивается об неё, как вода о скалы у подножия водопада. Донна неслышно выдыхает. Может быть, в этот раз она предложит Карлу чай, и ей не придётся следить за тем, чтобы не обмакнуть край вуали в чашку. Булавки не дрожат в её руках ни по одной из причин, когда она заканчивает подкалывать шов.