* * * * *
Ей двенадцать, и, запершись в уборной с ручным отцовским зеркальцем на коленках, она напряженно всматривается в собственное лицо, сжимая в руке старую бритву. Приходится осторожничать – у нее трясутся руки. И, кажется, ноги. Хорошо еще, что нервы у нее крепче, чем у Томми – зрелища остро заточенных лопастей, едва не перерубивших его давнюю подружку пополам, оказалось достаточно, чтобы напрочь отбить у мальчишки тягу к приключениям! А вот сама Шепард, хоть ее и потряхивает с головы до пят, уверена на все сто, что не пройдет и пары дней, как она вновь полезет исследовать вентиляционную систему «Кейптауна». Она надеется, что однажды сможет добраться до капитанского мостика, и тогда, услышав шебуршание в трубах, вечером мама задаст хотя бы один вопрос. Да что там, она молится на это. Чтобы застывшее фарфоровой маской лицо Ханны Шепард еще раз дрогнуло при взгляде на единственную дочь – со свежими ссадинами, немного кровоточащей губой и многолетней пылью в кое-как собранных волосах. Чтобы она села рядом, как раньше, и спросила, что случилось. И пусть потом ругается, пусть еще хоть двадцать раз повторит про честь формы и тяжесть дедовских адмиральских погон, – Шепард-младшая была готова выдержать сколько угодно нравоучений, лишь бы мама снова смотрела на нее, а не сквозь нее… Но этого не будет, конечно. У старпома «Кейптауна» сегодня суточное дежурство, так что вернется домой она хорошо если не в полночь, едва переставляя ноги от усталости, и мимо дочери пройдет как мимо пустого места. Раньше Шепард еще жалела ее, буквально размазанную потерей любимого человека: пыталась поддерживать порядок в каюте, старалась не отставать в учебе, а по ночам, не обращая внимания на неудобства, забиралась к ней под бок и обнимала со спины, словно настойчиво повторяя: я здесь. Но проходили дни, недели… месяцы. Постепенно она перестала так делать, и в какой-то день, привычно собравшись стереть пыль со стола, в раздражении отбросила тряпку прочь. Я здесь! В школе учительница начала недовольно коситься в ее сторону – проверочные задания не гениальной, но старательной девочки все чаще пестрели красным. Ей делали замечания за невыученный материал и неопрятный внешний вид. Она вяло огрызалась в ответ. Я здесь, здесь, здесь! Пожалуйста, услышь меня! Ну услышь меня!.. Детские косички давно сменил небрежный конский хвост, и, залезая в душ, она не раз шипела от раздражения, спуская целую прорву шампуня на то, чтобы вымыть эту дурацкую гриву. Но все равно сохраняла их длинными, ведь где-то в глубине души, под коркой засохшей обиды, еще жило ожидание того дня, когда мама снова вздохнет и возьмет в руки расческу. Только вот… невозможно ждать всегда. …Почему ты не слышишь? И, зажмурив ставшие почему-то мокрые глаза, Шепард одним резким движением отсекает целый рыжий клок – свои наивные детские мечты, – чтобы спустить его прямиком в унитаз. Даже не заметив, как бритва в ее руке на мгновение вспыхнула синим.* * * * *
Ей двадцать два, и едва-едва начавшие отрастать волосы потрескивают, пока мягкая мамина рука осторожно, как когда-то в детстве, гладит ее по обритой голове. Джонсон захлебывается кашлем, о боже, он не может дышать, и Ван кричит ему, чтобы пригнулся, и бьет под колени, – но пулю не опережает, так что укрывшихся за баррикадой солдат забрызгивает ошметками еще теплых мозгов. Шепард смаргивает. Она сидит на слишком мягкой кровати в чересчур просторной больничной палате, и на голо-экране улыбчивая ведущая жизнерадостно вещает о том, как бравые солдаты Альянса успешно добрались до подвала, в котором скрывались мирные жители… Но мистер Мбома хрипит, зажимая руками разорванное горло, и кровь сочится сквозь пальцы, заливая белый докторский халат, и строгое темнокожее лицо сереет прямо на глазах, а Аману перебивает ноги – бесстрашный мальчуган еще несколько минут плачет, зовя бабушку. Мамин голос совсем рядом. Звучит совсем как когда-то в детстве – мягко, успокаивающе. Кажется, немного дрожит. Кажется, волосы Шепард намокают. Скосив глаза, она разглядывает собственные руки, подозрительно исхудавшие, с кучей подсоединенных датчиков и катетеров… А мускулистые руки Вайсмана обожжены чуть ли не до костей, но он упорно продолжает стрелять из тяжеленного дробовика, и Ван корчится от боли, ведь панацелин закончился целую вечность назад, но вокруг лишь дым, и копоть, и далекие взрывы, и медленно-медленно приближающийся грохот батарианских тяжелых орудий, и кровь на губах, и так много крови!.. Шепард вздрагивает. Раз, другой. Ее начинает колотить. Кажется, очередной припадок. Руководство будет недовольно: ему нужна героиня Элизиума, а не чертова развалина на больничной койке. Все роли в предстоящем спектакле уже расписаны, а сцена готова: нужно как можно быстрее заставить мир позабыть тот факт, что пираты, мать их за ногу, почти беспрепятственно вторглись в крупнейшую земную колонию в Пределе. В конце концов, под ударом оказался не какой-нибудь провинциальный мирок, а сам Элизиум, – так что Альянс торопится прикрыть задницу, смещая фокус внимания общественности с собственной недальновидности на конкретные лица. На гребаных героев. А что касается мнения самих этих несчастных, – что ж, Дэвид Андерсон, навестивший Шепард на следующий день после того, как она пришла в себя, лишь сочувственно улыбнулся, ведь сам он, прославленный выпускник N7, уже не раз оказывался в подобной ситуации. Тогда они долго разговаривали, касаясь самых разных тем, и под конец, одарив собеседницу долгим внимательным взглядом, Андерсон выдал: «Ваша предыдущая психологическая характеристика говорила не в вашу пользу, лейтенант. Взбалмошным девчонкам, пусть и обладающим командирскими навыками, в элитной пехоте делать нечего. Но после случившегося и особенно после сегодняшнего разговора я хочу дать вам шанс». Листок, который он оставил после себя, все еще лежал на прикроватной тумбочке, – и взгляд Шепард, отчаянно мечущийся по палате, впервые остановился на нем. Зацепился, как якорем за ускользающую опору, – крошечный кораблик в бушующем море отчаяния, где кричали люди, где гремела артиллерия, где небо пахло копотью и кровью, – удержался на поверхности… а потом, словно луч солнца сквозь сгустившиеся тучи, раздался мамин голос – душа всхлипы, она напевала старую-престарую колыбельную про мерцающую звезду и путника, возвращающегося домой. Ту самую, которую когда-то давно, еще в прошлой жизни, пел им обоим отец. И, уткнувшись в ее плечо, Шепард наконец-то заплакала.* * * * *
Ей тридцать два, и она сидит на полу в своей каюте, прислонившись спиной к теплым коленям и расплескав по ним пламя своих волос. Двигать головой ей пока запрещено, а вот про руки ничего не говорилось, так что пальцы Шепард уже несколько минут порхают по виртуальной клавиатуре, набирая текст. До прибытия на Цитадель остается еще с полчаса: слишком мало, чтобы подремать, слишком много, чтобы просто слоняться без дела, так что пока Гаррус занят, как он сам это называет, «расслабляющей разминкой», вечно занятая коммандер решила послать весточку на «Оризабу». Конечно, можно было воспользоваться своими капитанскими полномочиями и посетить рубку связи, – но тут уже взбрыкнула совесть: по военному времени коммуникационные буи и без того были предельно загружены, и Шепард не хотелось думать, что из-за ее желания поговорить с мамой бесследно потерялся сигнал с атакуемой колонии или терпящего крушение корабля. К тому же, вряд ли у контр-адмирала Альянса найдется много времени на беззаботную болтовню, – в этом отношении, Шепард могла поклясться, «Железная Ханна» себе не изменила, и ее суточное расписание по-прежнему забито до отказа, оставляя крайне мало места на такие мелочи как сон или отношения с выросшей дочерью. И не сказать, чтобы сама Шепард, вынужденная решать по две-три проблемы одновременно, не могла ее понять, – так что большую часть времени они обе даже не вспоминали о существовании друг друга, не испытывая ровно никаких неудобств по этому поводу. В конце концов, у военных почти всегда так, и хотя в детстве Шепард не раз мечтала о «нормальной» семье, в которой папа не умирает на захваченном каперами корабле, а мама не возвращается домой только чтобы немного поспать, – теперь она была скорее рада, что родилась именно у этих людей и выросла на самых разных кораблях Альянса, путешествуя с «Кейптауна» на «Париж» и с «Эльбруса» на «Килиманджаро». В конце концов, именно такая жизнь сделала ее биотиком, героиней Элизиума и коммандером Шепард, так что теперь она лишь усмехается, когда ветераны Альянса называют ее «Ханной», и больше не торопится остричь свои волосы, напоминающие об их родстве, – ведь в конце концов у нее нашелся кое-то другой, при виде бедлама на ее голове взявший в руки расческу. – Шепард, не крутись! И выросшая девочка с рыжеватыми локонами снова млеет от удовольствия, доверяя свои многострадальные волосы умелым трехпалым рукам.Конец.