«Я жила, ни об чем не тужила, точно птичка на воле.»
(А.Н. Островский «Гроза»)
Да обойдет тревога твои сны, княжна. Пусть ты облачена в медовый шелк и звенишь златом, мне ли не знать, с какой настороженностью ты вновь и вновь возлагаешь голову на подушки. Словно набиты они не легчайшим пухом — мертвящим снегом, и твои рассыпанные кудри к утру скует седина, и ты не откроешь глаз, не разомкнешь губ, храня иней на щеках и ресницах. Твоя дрёма — холод, что бродит вокруг, касается перстов, а в следующем порыве — сжимает сердце. Под парчовым покрывалом ты сминаешь себя в комок, стискиваешься в раскаленную точку — колени к подбородку, локоть упрятан меж ребер. Не глупи, княжна: эта закорючка ни одну историю не осечет с концами, ведь после нее всегда можно вписать еще сотни слов. Что вяжется тебе в грезах, княжна? Какой узор столь растравляет душу, что ты без колебаний рвешь его, не завершив? Ты гонишь стылое забытье, и сон слоняется окрест, будто хищный зверь. Но чем быстрее бежишь, княжна, тем глубже канешь, неминуемо споткнувшись. Пусть тьма покоев терпит твой взор далеко за полночь, пусть мысли твои не возвращаются в гнезда, а, раскинув крылья, носятся по лесу вослед за охотничьей кавалькадой супруга, задевают вершины гор и странствуют над морями, все равно наутро ты чиста и свежа лицом. Твои служанки богатеют, за певучие кругляши подслушивая, обшаривая сундуки и простукивая половицы: писаные раскрасавицы рядом с тобой превращаются лишь в спутниц и жаждут узнать, повинны ли в том травяные мази, масляные ванны или заговоры. Им и невдомек, что еженощно бездна заостряет и шлифует твои черты — их сон скор и пустяково пестр в тонах, как кошачьи спины. Ты не поблескивала омутами и не была так хороша, когда подвенечный белый убор созрел алой вишней и князь вывел из спальни хозяйку, жену, но и тогда смотрелась в их племени на отличку. Я сосчитал, сколько сметливости и упорства тебе отмерено, я оценил твою благородную стать и взвесил шелковые косы, я выведал, как быстро ты сажаешь на цепь сорвавшуюся было слабость. Старость еще не обратила в муку мои кости, крови было в достатке, чтобы, оставшись в живых, прикормить судьбу и рожденные луной тени. Ее жаркого тока хватало на то, чтобы растить и согревать мое честолюбие, но не стегать разум. Мне было рано вглядываться за грань и искать посмертную усладу — кого утащить за собой в Ад, на чудовищную вечность и расплату. Князь верил силе и моей ворожбе, а не лепету и припаркам божьих старух. Я резал его ладони, потчевал жертвой речной поток и по явленному отражению, крику совы и сыча находил его врагов, а после истреблял недугами, людским вероломством и звериной лютью, заклинал его удачей и неуязвимостью в бою, пока подслеповатые бабки у печей бормотали о прощении. Я был, вероятно, боязливо ненавидим и презираем, но обласкан и дорог куда как больше преданных воевод, ибо копий и ратников у него было много, а щит, берегущая длань — я — был один. Я был вхож в его дом, хоть и на правах грязной тайны. Я выбрал тебя. Помнишь, княжна, как синел юный вечер, когда ты вышла в сад прогуляться среди цветов? То был твой пир с безмолвными тостами и неслышными разговорами, с благоуханием вместо голосов. Я не был зван туда. Но когда ты поравнялась с шатрами сирени, я возник подле. Я целовал протянутую кисть, но видел: ты опасливо хмуришь брови, не зная, чего ожидать. Ты полагала меня не слугой, а скорее мрачным духом, неизвестно на кой вновь и вновь подчиняющимся зову господ. Почтительно склонив главу, смотря искоса, но пронзающе, я лил свои речи, точно скользя рукой по твоей спине и плечам — чутко побледнев, ты щетинилась мне в ответ мурашками. Я нарек тебя совершенством и с мнимым безразличием, набрасывая, точно петли, слова, обронил, что к лучезарной прелести и княжьему венцу недурно присоединить, разве что, колдовскую власть. Я упивался, представляя, как запылает в твоих волосах сосновая рыжина, как зазвучит в смехе второе дно, неминуемо порождающее угодливое эхо, как преисполнится напевной сладости голос, познавший пряный яд заклятий. Обуздав ветер, я сорвал в заморском чужеземье пол сотни лоснящихся бутонов роз и преподнес тебе, осыпав с головы до пят дурманящей моросью. Дорожку у твоих ног усеял уже созревший урожай — граненные плоды-топазы. На устах раскалялась приветственная улыбка, я распахнул тебе объятья и с ними — целый мир, княжна. Ты попятилась, подобрав юбки, и драгоценные каменья захрустели, будто скорлупки из разоренного гнезда. Ты метнулась прочь, не оборачиваясь, а твои неподвижные гости гневно зароптали, на все лады понося наглеца, огорчившего их хозяйку. Ты дрожащими руками выпутала из волос лепестки, прохладные, как лоскутья сумерек, и наутро отыскала такие слова, что князь, деревенея от ярости, приказал затравить меня собаками, словно бешеную тварь. Псы вернулись к хозяйским сапогам, клокоча кровавой пеной и смятением, а качающийся папоротник смахнул мои следы. Тебя не настигло сожаление, княжна. Не сомневайся, я вмиг различил бы стрекот досады, я подстерег бы и искру колебаний, затлевшую в кружевах. Пред тобой лебезят и преклоняются, а за спиной подчас дарят насмешкой и окатывают грязью. Мужнино благоволение уподоблено маятнику: его взгляды то равнодушно топчутся по твоим чертам, то оставляют на висках крапины ожогов. Уж его-то раскаяние порой прикусывает сполна: в угоду тебе, задетый за живое, он стащил кольчугу, переломил копье, а ныне зябко ежится на сквозняке, безоружный. Во дни, когда он особенно неласков, не подает тебе руки и смотрит, прищурившись, — догадайся! — он спрашивает себя, много ли вашему пустоглавому племени нужно, чтобы распустить язык и блазнимое поименовать подлинным. Изредка он вспоминает, как ты вожделенна, пригожа и сколько жен устояло бы перед предложенным мной. Гордясь твоей верностью, он сияет, как ополоумевший от страсти мальчишка, не выпускает тебя из объятий, бывает почтителен. Служанки, веселясь, на спор загадывают, мила сегодня господину жена али постыла, а ты шагаешь сквозь превратности и дни, коротаешь приступы неприязни, укрывшись в светлице, блуждая в саду, не роняя ни сетования, ни вздоха. Замри, княжна. Зацепись за лесную тень, оступись и подумай: владей ты знанием, прими ты мою силу, обратила бы всю их ораву в птах. Они покорно набились бы в клетку и щекотали бы твой слух нескладным щебетом, ничему не противясь и не дивясь. Ты не платила бы дань тоске, имея тысячу и один способ развлечься, ублажить себя, не могла бы стать отвергнутой. Ужели упущенное нимало не заботит тебя? О княжна, тешь себя убежденностью, будто недра людского ума потаенны, раз твои грезы не настиг супруг, деливший с тобою и постель, и тело. Из беспросветия чащи, где борзые потеряли нюх, а тропы сплелись узлом и пропали, мне видны твои сны так же ясно, как и звездопады по августу. Небо плачет о минувшем лете, а о чем скорбишь ты, княжна? Быть может, хоть здесь, в текучих нежеланных видениях тобой владеет горечь — ступает хохочущей ворожеей с безнаказанной вольностью в разведенных плечах и твоим, совсем твоим лицом? Может статься, ты ловишь ее шлейф и проклинаешь поспешное отвращение, казнишь себя за спесивую прихоть, а ткань до боли леденит твои пальцы и просачивается родниковой водой? Я брожу по скулам топей. Клюквенные заросли алеют на них, будто взбешенный румянец. Княжна, разве тебе неведомо: мертвецы никогда не отвечают на зов — их гонит на землю лишь голод или же недобрая воля. Я войду в твои сны и разделю твое одиночество. Иди за мной. В этот раз все будет без обмана. Ты не проснешься в мужниных руках, не станешь стряхивать их бередящие касания, чтобы распрямиться стройной яблоней ему в утеху. Выпутайся из одеял и княжьей хватки, не страшись: супруг глух к тебе и в лихие часы волчьего раздолья. Ни одна половица не скрипнет под тобой. Как ты ловка и скрытна: знаешь доносчиц наперечет! Темные залы промелькнут, как тени, и ты уже спешишь по пылящей дороге, сквозь шуршащее поле — матушкин домишко ты найдешь и с закрытыми глазами. Мчишься ласточкой: вот он, впереди! Крыша наброшена словно косынка. Сколько ночей дождь бился об нее, стараясь тебя погладить… А по утрам на ней бранились сороки. По морозным узорам на оконцах вы с сестрами сочиняли сказки — мать смеялась, что теперь ее черед слушать. А болтливое крылечко, укутанное вьюнком, упреждало ее, что вы вернулись с лукошком ягод. Глянь, все столпились в дверях! Здесь ты вновь пропахнешь травами — они как и прежде развешаны под потолком. Тебя накормят пирогом и напоят водой из колодца — слаще них лишь счастье. Сестры перед сном расплетут твои тугие косы, и все заботы останутся в зубьях гребня. Мать поцелуем сотрет со лба печальную складку. Если гроза подкрадется во мраке и вонзит железные клыки в месяц — рев голодный гремит, осколки летят, блещут больно и бело! — сестры закутают тебя, спрячут на печке, заслонят, прильнут с боков и будут тихо петь, покуда уши твои не наполнятся и ты не вторишь им. Старшая пропала за морем: муж богатый увез и не прислать весточки… А младшая была чересчур озорна, черноброва: и привечала без разбору, и жалила не в меру — удавил ее ревнивец, угрюмый и пылкий, ровно зверь. Мать радовалась, что ты будешь жить в достатке и неге, но в княжий чертог не поехала: не сумела расстаться с родными стенами. Виновато стучала по груди и твердила: «Сердце не оторвешь…». Потом зима распоясалась: украла все тропы, и на санях не пробьешься. Кони принесли тебя по топкой хляби с первой весенней трелью. Только мать была уже так седа и хрупка, что растаяла со снегом. Но не помни — что толку? Ныне они рядом: тянутся, соскучившись. Сестры шепчутся, манят, дразнятся: «Зацелуем-защекочем, бойся!». Мать умиленно плачет: ты все краше! Ахает, торопит: что ж босиком, в одной сорочке? Беги, задыхаясь, взмывай по ступенькам. Ты утрешь слезы матери, ты прижмешься к сестрам. Еще миг… Лица сверкают ожиданием и нежностью. Прыжком через порог, прямо в теплые руки! Княжна, ты, верно, очень любишь Бога, коль отвергла мое ремесло? Разве ты не бледнела в доме Его, тяготясь проповедью и благовонным чадом? Разве не звучали все псалмы для тебя отпеванием? Не ты ли споткнулась в горнице об уродливые останки: словно бесы забавы ради обтянули скелет нетопырьими перепонками? Вурдалачий оскал, скромное вдовье платье… Твоя мама, мамочка, кроткая старушка, которую Он не пощадил! Так пусть Господь спасет тебя, когда объятия разверзнутся пропастью и ты рухнешь с утеса, налету пробуждаясь. Ты лишила меня покровителя и приюта. Я желал, чтоб ты до скончания времен корчилась подле меня в Пекле, но, когда скалы раскроят твое тело, ты канешь в Его покой и свет… Право, я милосерднее.