Анархист

Ты умираешь. Холодный металл смертоносным пчелиным жалом вгрызается в кожу, и ты умираешь. Ты умираешь, а твое отражение в мутной воде, нечеткое и плывущее, как черно-белая рябь на неисправном телевизоре, заглядывает сквозь поганую душу. Мимо соединений нервных пучков, мимо лимфоузлов и кровяных клеток, мимо вен и артерий - в самые недра твоего когда-то существовавшего "Я". Ты смотришь на спокойную гладь воды, задержав дыхание. Лодка мерно покачивается от ветра, заставляя тебя слегка зеленеть. Ты никогда не любил воду. —Искусство - всегда от горя. И никогда от счастья. Оно от тоски и боли, которую надо выплеснуть в мир, лишь бы она не выедала тебя изнутри. Человек, который счастлив, никогда не станет тратить время на такую ерунду, потому что у него есть дела поважнее: он наслаждается жизнью. Мать водит широкими мазками по холсту, и вот на полотне появляются очертания города: мрачные, пугающие и тревожные. Ты смотришь на это из-под ее руки, а в груди в это время могильным червём копошится чувство чего-то надвигающегося, пока неясного - и оттого леденящего душу. В следущий миг лодка опрокидывается. И ты умираешь. Шрамы на твоих руках - часть искусства. Каждая смерть, отмеченная кровавым рубцом, это дань уважения Аполлону, покровителю муз и олицетворению мужественности. Это твой след в мире. Твое горе. Твоя боль. Кончик языка нащупывает скол на верхней семерке, и ты водишь им туда-сюда, пока порезанный язык не начинает щипать от контакта крови со слюной. Ты думаешь о том, сколько грязных секретов похоронено на этом дне. Сколько мерзкого, подлого человеческого нутра выброшено в эту реку, как старые порнодиски с силиконовыми поп-звёздами за ненадобностью. Как обслюнявленные детьми игрушки. Бутылки из-под пива и кока-колы. Ты убиваешь, чтобы освободить их от этого. Избавить от груза прошлого, настоящего и будущего, ибо оно, как те же старые игрушки, приносит лишь страх и липкое сожаление. —Я клянусь в верности и обязуюсь до конца жизни защищать вас и вашу семью. Я сделаю все, что вы мне прикажете, с ножом у горла или улыбкой на лице. —Господи, Виктор. Ты же не клятву американскому флагу приносишь. —Нет, дон. Перед американским флагом я ни за что бы не встал на колени. Он смеется, и ты с трепещущим сердцем смотришь вверх, щурясь от солнца. Ты не веришь в Бога. Никогда не верил, на сколько бы католических месс тебя не водили родители. Но сейчас, глядя снизу вверх на человека в строгом костюме, который возвышается над тобой подобно языческому идолу, тебе вдруг кажется, что он всё-таки существует. Ты расслабляешь мышцы тела. Полностью. И колени, потерявшие всякую опору, подкашиваются сами собой. Сперва они касаются холодного камня на брусчатке, в безмолвной, отчаянной молитве - непонятно, кому и зачем. Ведь твой Бог давно мёртв и гниет в земле, как целый пантеон древних, забытых существ, тысячелетиями погребенных под слоем пыли и людских пороков. Точно так же, как они, твой личный Бог скоро будет забыт. А напоминанием о нем будет служить лишь твое распухшее тело на дне реки. Тело камнем идет на дно. Тебе прекрасно известно, что происходит с человеком, когда он тонет. Ты знаешь, каково это: когда удар от столкновения с водной поверхностью мощнее любого пистолетного выстрела. Ты знаешь, каково вдыхать - и не находить вокруг кислорода. Только мутную, отвратительную жижу, наполовину состоящую из ядовитых отходов. Ты знаешь это липкое чувство грязной, отравленной воды в Готэм-ривер, когда она обволакивает твое тело водорослями и пустыми обертками из-под чипсов. И ты умираешь. Ты погружаешься на глубже, к десяткам - сотням? - других утопленников, убитых и самоубийц, жертв и преступников, богатеев и нищих, сумасшедших и абсолютно адекватных. Живых и мертвых. Ты умираешь. Это ощущение безысходности - ты и его знаешь. Смутный страх перед серыми бетонными стенами пирса: это клаустрофобия и агорафобия в одном флаконе. Они давят со всех сторон, сжимают в своих бетонных, покрытых илом тисках... Но это ощущение обманчиво. На самом деле, пространство вокруг тебя бездонно. Сколько бы стен тебя не окружали, ты понимаешь, что там, внизу, нет никаких преград. Там жадная, пустая пасть монстра, который поглощает всех - независимо от возраста, социального положения и конфессии. Из закрытой бетонной коробки можно выбраться: но путь оттуда только один. И ты не хочешь ему следовать. Ты умираешь. А потом вдруг чувствуешь, как чьи-то руки подхватывают тебя подмышки и тянут изо всех сил вверх. На поверхность. Им дается это с трудом, но руки все тянут и тянут с упорством ездовой собаки, толкающей упряжку. Лёгкие делают первый, объемный вдох, и ты задыхаешься от переизбытка кислорода. От него же кружится голова, оседая на землю, ты чувствуешь, как тело бьет озноб и адреналин. Он молчит и тяжело дышит, пока вы смотрите друг на друга. "В прошлый раз вы хотели укоротить мой рост ровно на одну голову." Ты говоришь - пытаешься говорить - но изо рта не выходит ни звука. Только вода вперемешку с содержимым желудка стекает едким зловонием по губам. Подбородку. Струйки воды забираются под ворот рубашки, вымачивая ее еще больше в грязи и крови. "Вы хотели убить меня. Что же случилось теперь?" Ты больше не говоришь - но он понимает твои слова по немому вопросу в глазах. Они широко раскрыты и горят, по ощущениям, полубезумной эйфорией, но огонь этот тут же гаснет, стоит им наткнуться на ледяной взгляд напротив. Ледяной, прямо как замороженный куб, в который он запихнул Загадочника на потеху своего эго в "Iceberg Lounge". Чужие, горячие и суховатые губы прижимаются к твоим: мокрым и бледным. Он и сам весь восхитительно теплый, словно пушистый птенец, и ты лбом прижимаешься к его собственному. Пальцами пробуешь нашарить застежку ремня, но он останавливает тебя и тянет вверх. За собой. Ты поддаешься. А затем чувствуешь, как твою руку сжимают в ладони, с необыкновенной для такого человека силой. А после - ты понимаешь это только спустя долгих пару секунд - твое вялое, несопротивояющееся тело уводят от края пирса. Ты послушно следуешь за ним, и его плечо оттесняет тебя от края как можно дальше. Словно он боится, что ноги подведут, и ты снова упадешь вниз. В воду. Он не перестаёт держать тебя за руку весь путь до машины. Он не говорит ни слова насчет насквозь мокрых сидений. Он не возражает, когда чуть дрожащей рукой ты включаешь обогреватель на максимум, и салон автомобиля в считанные минуты превращается в кремационную печь. Он смотрит на твое лицо, и в глазах у него ты видишь только измученное какое-то, отчаянное беспокойство. Беспокойство о тебе. И ты умираешь. Но на этот раз - по-настоящему. Не от пули в висок и даже не от ножа по горлу. От пристального, испытующего взгляда, что впивается в твой прогнивший мозг и раз и навсегда выжигает в нем клеймо со своими инициалами. O.Ch.C. Ты умираешь снова и снова, на этот раз - навсегда. Только еще не знаешь об этом.