***
Там церквушка стояла, на пригорке. Вокруг сплошной лес, дальше — болото. Раньше тропинку рубили, а сейчас пни возвысились, дорогу размыло, чёрт ногу сломит. Сюда ходить только тем, кто знает, кто про эту церквушку ещё не забыл почему-то. Стоит, обветшалая, скосилась. Краска слезла, доски чёрные, прогнившие, от куполов одни каркасы. Пол мхом пророс, фрески почти все растащили. Её бросили, когда указ был на новую, а эта, мол, свой век отслужила. Сказали, нехристь всякая теперь в ней живёт. Бог это место покинул. Некоторых людей — тоже. Отец ушёл, когда Мишка был маленьким — ему ли не знать, как это бывает. Он шёл, спотыкался, еле отыскал. Это же надо было в такую глушь залезть. Убил бы, если б не любил. Дверь толкает плечом. Приходится присмотреться в таком бардаке, но стоит прищуриться — и вон он сидит. Можно было задать любой вопрос, но Горшенёв Миша был прямее палки: — Что тебе здесь? В чём каяться? Сказать, мол, каяться мне не за что, хотелось. Да вот язык не повернулся безбожно солгать, отречься от греха большого, страшного и непростительного. — По делу я тут, по делу, — голос хрипло звучал, дрожал при этом, как и кончики пальцев Горшенёва Миши. Он взглядом напряжённым всматривался в темноту, губы по-коровьи поджимал, да горело что-то в груди. Больно так горело, в щёки отдавало, красным цветом наливая их. А в зрачки блеск нездоровый загоняя. И снова вопросы раздались: — Что за дело? Признаться решил-таки, шо грешник ты? В церквушке упало что-то с противным грохотом. Вместе с этим обвалилось и что-то в Мишкиной душе. Чувствовал он, как отломился кусок от него, большой такой, а потом в небытие сгинул. Пылью запахло, отчаянием, болью ещё. Церквушке плохо было, на покой она хотела, видеть внутри себя никого не желала. А люди всё приходили, приходили да каялись в грехах и их же совершали, бога не боясь. Слова встали в горле комом, жгучий стыд душил, не давал сказать. Миша бы хотел покаяться, высказать всё разом и в ту же минуту исчезнуть, но язык не поворачивался. Нет, он не сможет. Мишка выбежал из церкви, как кипятком ошпаренный, бежал, куда глаза глядят, но не в деревню, а в сторону… туда, подальше, в лес. Падал, одежду рвал, снова вставал, бежал. Опомнился на опушке, когда запнулся о корень дерева и на колени свалился. Уселся наземь, оглядел разодранные чашечки и заревел тихо и приглушённо, словно медведь. Утирал непослушные горячие слёзы и думал лишь об одном: «Почему я? Чем я заслужил эти муки, разве ж я чего плохого людям сделал? Зачем судьба-злодейка мне такие козни строит?». Тем временем подступил сумрак, солнце садилось, на землю одеялом легла вечерняя прохлада. Надо было из лесу выбираться, домой плестись, но ноги не подчинялись, не хотели подниматься и идти туда, где заведомо ждет если не смерть, то позор. Его с головой окутал опаляющий жар. Хотелось верить, что вот-вот разверзнется бездна под пальцами, плотно сжимающими землю, и сама преисподняя поглотит юношеское тело. Холод земли не ощущался даже под ладонями, и Мише казалось, что он сгорает в праведном огне заживо. В голове пустота, обломки от мыслей, словно выжженная врагом деревня, и спасения не найти, не за что ухватиться, только падать к самому дну. Миша уверен: он уже на дне, дальше лишь покаяние и безвестная смерть. Только таких, как он, не отпевают. Он возвращается домой, словно поднимается на голгофу. Ощущается это именно так, с той же тяжестью и трудом, словно руки его кровоточат, словно на спине тяжёлый животворящий крест. Ноги еле волочатся, хочется наземь упасть, в кровь добить колени, не быть распятым. Горшенёв ни святым не станет, ни праведником, ни великомучеником, ни юродивым. Его вороны обглодают и люди камнями забьют. И они будут правы. Он бы сам в себя камень кинул. На пороге дома его поджидает Андрей. Миша не готов его видеть сейчас, но тот сгребает его в медвежьи объятия: — Мишка, родимый, где ж ты был? Я тебя по всей деревне искал! Искал? В самом деле? Его? Никакой костёр никогда так Мишу не согревал, как эти простые речи. От Андрея пахнет молоком и сеном, и по́том после долгой работы в поле. Но Миша бы этот запах втянул в себя и дышал им вечно. Только жизнь вечная ему больше не грозит. — Я всю святость потерял, Андрюша, — жалобится он в тёплое плечо. — Что мне делать теперь? Андрей прижимает его сильнее, будто хочет спрятать в грудной клетке. — Будь со мной, — то ли просит, то ли приказывает он, и никогда ещё его голос не звучал для Миши так убедительно. — А ты меня примешь? — сомневается Миша. Он сам себя презирает и не может принять, куда там другим. Хотя в Андрея и его прощение и принятие он верит. Почти как в Господа Бога. — Приму, — решительно заявляет Андрей. — Тебя, Миш — всегда. — Я только одного понять не могу, как же мы вместе будем? Миша топчется, сминая принесённое ветром сухое сено. — Сбежим, — так же быстро отвечает Андрей, как будто тут и думать не надо. — От Бога куда сбежишь? — горько усмехается Мишка, задрав голову к небу. — От Бога не бегу, — торопится ответить Князев. Миша смотрит на него большими печальными глазами, точно ангел или святой страдалец с иконы. — Смотри, Мишка, — Андрей вздохнул, метнул быстрый взгляд в небо, словно со старым знакомым переглянулся и попросил никуда не отходить. — Я тебя поцеловать попробую, а он если против, то пускай не допустит. Уверенность в голосе Андрея была крепче, чем крестьянский плуг, чтобы Мишка тоже поверил. Он намеренно медленно склоняется к Мише, а тот тянется к нему в ответ, пока их губы не соприкасаются. — Видишь? — сияет радостью Андрей. — Иди в дорогу собирайся. — У меня всё с собой уже. Вера моя и ты.***