***
Красный автомобиль паркуется во дворе двухэтажного особняка. Тот меньше, чем резиденция Мерседес, скромнее по напыщенным и раздутым меркам испанских богачей, но всё же особняк. Он неприветливый и чужой, несмотря на то, что Чонгук заглядывал сюда уже на протяжение многих лет. Быть может, дело в хозяевах? Родители Давида никогда не отличались любовью к своему единственному сыну или друг к другу как супруги. Фактически, они являлись сутенёрами: Гарсия прекрасно знали о визитах Чонгука Мерседес, преимущественно поздней ночью и через чёрный вход. Пожилая пара была осведомлена о его приездах и каждый раз лишь заискивающе и елейно улыбалась при виде мужчины. Альфе после нежеланных столкновений с ними где-то в коридоре или гостиной нестерпимо хотелось принять душ, только чтобы смыть сальные и пошлые от желания заработать на своём чаде побольше деньжат взгляды. Они будто оставляли какие-то невидимые следы на теле, грязные и неприятные до чесотки. Впрочем, не наследнику виноградных лоз об этом рассуждать. У самих дома чёрт знает что творилось. Чонгук напрягает ладони, ощущая, как лопаются покрытые корочкой стёртые о чужое лицо костяшки. Ситуация с Чимином не выбила почву из-под ног альфы, но стала ощутимым толчком. Мужчина упал спиной назад на острые ножи, которые благосклонно наточил его собственный папа. Он не мог переложить всю ответственность на своего родителя, в конце концов, как и сказал луноволосый, альфе следовало лучше следить за тем, что происходит у него под носом. Мерседес может на Библии поклясться — ему было искренне наплевать на злосчастное фамильное кольцо, он не видел в нём какой-либо исторической или памятной ценности. И это осознание осколочной гранатой подорвало остатки хранимых сомнений о том, сможет ли Чимин понять традиции их семьи. Как можно понять то, чего не существовало? Да, у них и по сей день приняты определённые обряды вроде того же венчания, но толку от них? Никто в семье Мерседес не знал, что такое верный брак и взаимоуважение супругов. Дедушки, сеньор Пабло и сеньор Сальваторе, сколько Чонгук себя помнил, грызлись из-за каждого виноградника. Не прошло и сорока дней, как скончался Сальваторе, а пожилой альфа нашёл себе нового воздыхателя. Лукас вышел замуж по любви. По крайней мере, если верить его рассказам, испанцу стоило огромных усилий добиться милости Исыль. И ради чего? Ради того, чтобы разрушить всё животными порывами, предать доверие и растоптать гордость Исыль? Именно поэтому первый сын и главный наследник, любимый и долгожданный ребёнок, всегда был на стороне папы. Он видел, как тот плакал по ночам, слышал вой обиды и отчаяния, словно тот израненный зверь; Чонгук знал, каких усилий Исылю стоило держать себя в руках и пытаться сохранить брак, играя в одни ворота. Он всегда держался ближе к омеге, старался оберегать его и доверять так, как никому. Он любил своего папу и понимал его, сочувствовал, несмотря на то, что сам был лишь инструментом для манипуляций и самоутверждения. Ровно до появления Чимина в их жизнях. Благодаря луноволосому Чонгук понял, что никакая психологическая травма не может стать оправданием для ментального и физического насилия. Это осознание далось большими жертвами и стоило им только-только налаживающихся отношений. Он не желал больше внимать губительной философии, жалеть человека, который решил страдать. Потому что страдать — это выбор. Сознательный или бессознательный, но чаще всего одновременно. На фоне испорченных жизней Чонгук начал задумываться о том, что вообще имеет его семья и что передаёт в своих пресловутых традициях? Чему они помогают и чего стоят? У альфы возникло ощущение, что он всегда думал о подобном, но зашоренное чужими догмами сознание просто не понимало корней подобных мыслей, а потому не брало в расчёт. Все эти надуманные церемонии и передачи украшений для «счастливого брака» — пластырь на гангрену. Однако Чимина это задело. И Чонгук мог его понять. С самого начала альфа попрекал будущего мужа его статусом, недостойным поведением, подвергал сомнению способность омеги быть достойным для того, чтобы носить фамилию Мерседес. Жизнь, следом за луноволосым, дала мужчине жирную оплеуху — и он знал, что заслуживал. Мужчина пару раз стучится в дверь и дожидается, пока персонал торопливо её откроет. Он кивает и проходит по давно изученному маршруту. Двенадцать ступенек, деревянные перила, вторая комната налево. Давид, предупреждённый о приезде любовника, уже ждёт Чонгука. На нём полупрозрачный пеньюар, красивые губы растянуты в приклеенной улыбке. Он хорошо играет, но не в этот раз. Кожа омеги бледнее обычного, а веки припухли, словно от недавней истерики. Он отмирает и подходит ближе к альфе, находу стягивая халатик и оставаясь только в тонких топике и трусиках, ждёт, пока Чонгук начнёт ласки, как делает это обычно. Но… Ничего не происходит. Мерседес наклоняет голову и смотрит будто через стройное тело. В его голове мысли роятся, а либидо абсолютно никак не реагирует на любовника. Оно спит и видит перед собой только одного омегу, который своим мимолётным взглядом медовых глаз способен выбить душу из тупой плоти. Несколько шагов вперёд — и Мерседес оказывается в паре десятков сантиметров от Давида, который на лёгком сквозняке с открытого балкона начинает подрагивать от холода. Его смуглая кожа покрывается мурашками, а в лисьих глазах сквозит непонимание. — Чонгук? Что такое? — голос почти полушёпотом. Это странно. Обычно охотный до секса альфа стоит изваянием, не реагируя на вопросы любовника и обнажённое привлекательное тело. Чонгук, наконец, отмирает, а затем наклоняется к полу. Он подхватывает растёкшуюся лужей шёлковую ткань, а затем накидывает её на плечи омеги. Он вглядывается в вытянутое от удивления лицо и спрашивает: — Когда-то папа подарил тебе кольцо. С фамильной печатью и виноградной лозой в огранке. Давид хлопает веками и приподнимает брови, а затем качает головой растерянно: — Да?.. Да, я помню. Оно до сих пор у меня. Мне… Найти? — он нерешительно спрашивает и тянется в сторону комода. Омега ещё тогда понял, что это станет большой ошибкой, но не стал спорить со старшим и принял украшение. — Нет, — неожиданно отвечает Мерседес. Он сжимает ладони в кулаки, тяжело вздыхая, — оставь его себе. Как благодарность за то, что ты натерпелся от меня. Дыхание омеги сбивается, он замирает спиной к альфе и испуганными глазами бегает по противоположной стене, пытаясь собрать мысли в кучу. — Что?.. Что это значит? — Мне больше не понадобятся твои… Услуги. Я бы хотел поставить точку между нами. Здесь и сейчас. Слова Чонгуку даются на удивление легко, как и принятое ранее решение. Они раздаются в комнате молотом по кандалам, которые долгое время мешали свободно вздохнуть, долгожданным облегчением. Но не для Давида. Он резко оборачивается и смотрит остекленевше, часто моргает и пытается выбраться из густой тревожности, что разливается внутри и топит его заживо. — Почему? Мерседес хмурится. — Почему? Разве ты не рад этому? Давид прикрывает глаза в неспособности держать эмоции под контролем, судорожно вздыхает и оседает на кровать, заламывая пальцы рук и роняя лицо вниз. — Я… — почти болезненные хрипы, которые отзываются всем телом, — я не знаю… Было видно, что паническая атака туго сжимает омегу в своих объятиях, он пытается заглотить как можно больше воздуха, но всё внутри сопротивляется этому. — Давид, что происходит? Что случилось? — альфа в непонимании хмурится, беспокойство клубится вокруг пары. — Почему? — в конце концов снова выдавливает омега, поднимая голову и воспалённые веки. Дорожки слёз соскальзывают со впалых щёк, он звучит потерянно и рвано, словно гитарная струна. — Я не понимаю тебя, — твёрдо повторяет Чонгук, присаживаясь на корточки, чтобы быть с омегой на одном уровне. — Почему ты бросаешь меня? Я тебе не нравлюсь? — шёпот Давида внезапно становится горячим и торопливым, он тянется дрожащими ладонями к мужчине. Мерседес перехватывает их и качает головой отрицательно, но взгляд его смягчается. Он набирает воздух, чтобы ответить, но тот вновь перебивает: — ты ведь даже никогда не вязал меня. Ты спал со мной, но никогда не оставался на ночь, никогда не говорил со мной. Неужели за такой срок ты ни чуточки ко мне не привязался? Чонгук мысленно в полном недоумении находится. Он не понимает, с чего вдруг омега заговорил на эту тему. Конечно, альфа испытывал к нему тёплые чувства. С приходом Чимина в свою жизнь Мерседес начал видеть в окружающих не только способ удовлетворения собственных потребностей, но и людей со своими переживаниями, мыслями, страхами. Мерседес оставался настырным альфой и жёстким управленцем, но он делал шаги вперёд. Пусть не широкие и размашистые, а, скорее, семимильные и неуверенные, как заново родившееся дитя. В какой-то степени так и было — луноволосый дал ему шанс жить, а не существовать, показал, что может быть иначе. Если месяц назад Чонгук бы просто оставил Давида в комнате, чтобы тот привёл себя в порядок, и позвонил ему позже, то сейчас мужчина пытался объясниться. Он не ощущал вины, но желал закончить то, с чем, собственно говоря, и приехал. Он хотел быть честным, но при этом благородной искренностью, а не грубостью. — Я почти что замужем, Давид, — говорит Чонгук, стягивая пиджак и набрасывая его на подрагивающие тонкие плечи. — Раньше тебя это не заботило, — почти жалобно выдавливает омега, хватаясь за полы одежды до побелевших пальцев. — Раньше мой жених находился в тысячах километров от меня, — парирует тот. Что-то внутри начинает недовольно ворчать, потому что мужчина не привык оправдываться. — Он тебе нравится? — внезапно спрашивает Давид. — Ты влюблён? Этот вопрос кажется логичным. Чимин — его жених, красивый омега, умный, свитый из противоречий. В некоторых ситуациях это подводит и между ними искрят разногласия, но в основном придаёт омеге особенное очарование. Чимин живой. Переполненный любовью. Однако это не отменяет того ощущения, словно Давид парой слов альфу в нокаут отправил. Влюблён ли Чонгук? Когда они с луноволосым буквально пару недель назад обменялись взаимными признаниями в ненависти? С тех пор они пересекались лишь в костёле, где им обоим следовало появляться на обязательных проповедях перед венчанием. Три раза в неделю по два часа Чонгук находился рядом с омегой, который первые занятия фонил горькой обидой и чем-то неразгаданным. Даже папа Фигаро иногда смущённо прочищал горло, ощущая настрой Чимина. Для Чонгука эти крупицы времени становились драгоценными мгновениями, когда он мог ощущать успокаивающий запах благовоний и взглядом оглаживать чёткий профиль с мягким подбородком и подрагивающими ресницами. Чимин от такого внимания лишь передёргивал плечами, он замечал горящие лесным пожаром глаза альфы, но никак не реагировал, справедливо полагая, что им обоим нужно больше времени. В конце концов, он становился всё спокойнее и даже заинтересовался некоторыми христианскими темами, периодически о чём-то дискутируя с католическим проповедником. Тот сплав из эмоций, которые Чонгук ощущал к омеге, нельзя было с уверенностью назвать влюблённостью. Это слово обычно ассоциируется с конфетно-букетным настроением и приятным лёгким трепетанием где-то в желудке, а у Чонгука по венам густой мёд тёк каждый раз, когда они встречались глазами или альфе удавалось кончиками пальцев поиграться с лунными прядями на макушке. Липкий и обжигающий, сладким удушьем ощущающийся где-то в горле, от чего лишний вздох сделать казалось пыткой. Противостояние их мировоззрений, их темпераментов и желаний — бессмысленная война, из которой ни один не выйдет победителем. Чимин попытался заключить мир, но и тот затрещал по швам при первом же столкновении. И сначала Чонгук искренне не понимал, почему так произошло. Рождение ребёнка — то, что обезопасило бы Чимина от возможных нападок со стороны родственников и других акул винодельческого бизнеса. Наследник помог бы им укрепить собственное положение, стал бы гарантом их союза. Что, чёрт возьми, не так? И только спустя некоторое время, прокручивая последнюю ссору и собственные резкие слова в голове, Чонгук понял, как именно они звучали со стороны. Как будто он действительно собрался силком заставлять Чимина рожать. Мерседес думал, что ребёнок сможет стать ключом к окончательному примирению, но затем вспомнил факт собственного рождения. Лукас и Исыль размышляли похоже, однако всё, что ощущали Тэхён и Чонгук — огромную пустоту, с которой каждому из них пришлось справляться по-своему. И если Тэхён сам по себе был достаточно влюбчив и энергичен, совсем скоро нашёл Джина и они начали встречаться, хоть и тайком, то вакуум Чонгука заполнился жаждой власти. Он привык всё держать под контролем, привык подминать под себя, потому что только так потребность в любви удовлетворялась, пусть чем-то инородным и неправильным, но всё же. И только теперь Мерседес начал понимать, что не хочет подобного будущего для своих детей. Для Чимина. Он жалел Исыль, но при этом вёл себя не лучше отца, в своих нездоровых попытках переделать омегу, ломал его и причинял большую боль. Был ли он влюблён в него, как здоровые люди влюблены в других здоровых людей? Нет. Был ли Чимин для него тем, кто неосознанно вытягивал в мир, где можно иначе? Где боль не становилась синонимом любви, а вставать по утрам хотелось не только ради работы? Да, конечно. В каком-то смысле то, что Мерседес испытывал к омеге, — намного рациональнее и крепче, чем основанные на всплеске эндорфинов чувства «бабочек в животе». — Я… — альфа сглотнул и наклонил голову вниз, обрывая безмолвный диалог их взглядов, по которому, казалось, Давид узнал больше, чем спрашивал. Гарсия поджал губы понимающе и закивал. Тонкая тишина повисла между ними, пока омега не пробил брешь в этом полотне очередной сильной фразой: — С тех пор, как приехал Чимин, ты заметно изменился, — голос довольный и даже в некоторой степени гордый. Чонгук сразу же напрягся и вновь вскинул напряжённый предупреждающий взгляд, но Давид не обратил внимания и продолжил: — Чимин похож на зеркало, да? В его глаза смотришь и видишь то, кем являешься сам. Раньше меня всё устраивало, я не жаловался на свою жизнь, потому что… Что может быть легче, чем ложиться под богатого альфу и получать за это деньги? Он смотрит глубоко и с затаённой болью, а затем отвечает на риторический вопрос внятно, раскрывается альфе совсем с другой стороны: — Всё, Чонгук. Всё, что угодно. Но я был слишком труслив, чтобы посмотреть правде в глаза. Я не твой спутник, не специальный гость на всех мероприятиях. Я шлюха, — последние слова омега произносит царапающимся шёпотом. Альфа прикрывает веки и толкается языком в щёку. Что он мог сказать в этот момент? Броситься отрицать? Дать омеге надежду на какие-либо чувства? Он не хотел лгать. — Это жалкая идентичность, но без неё я никто. Если я откажусь от этого клейма, то останусь вовсе ни с чем. — Ты сможешь быть собой, Давид, — твёрдо отвечает Чонгук. — Но как мне понять, кто я? — отчаянный шёпот. — Ты тот, кого сам из себя вылепишь, — упрямо твердит альфа, — ты личность с большим опытом, которая не должна зависеть от чьих-либо желаний. Ты в состоянии самостоятельно определить путь, по которому собираешься идти. Я знаю про ваши проблемы с финансами, но у тебя есть выход, разве нет? Мерседес встаёт с корточек и усаживается рядом, берёт подрагивающую ладонь в свою, сжимает её, чтобы обратить внимание, без всякой подоплёки. — Я оставляю тебе кольцо. Заложи или продай, поверь, выйдет хорошая сумма. Устройся на работу, чтобы иметь собственные финансы, у тебя ведь есть образование, ты шьёшь превосходные вещи. Банкротство твоего отца — только его проблемы. Ни один уважающий себя альфа не отдал бы сына под другого ни за какие деньги. — Ты думаешь… Думаешь, у меня бы получилось? — неуверенно спрашивает Давид. — Ты можешь попытаться. Ты же знаешь, что я не стану врать, — пожимает плечами Чонгук, — и со всей честностью я говорю, что никогда не обещал тебе что-то больше, чем секс. Комната вновь погружается в молчание. Давид признаёт правоту Мерседес: если у Гарсия и были надежды, то основанные лишь на неоправданных ожиданиях по отношению к Чонгуку. Кроме того, альфа мягко донёс эту мысль, что было совершенно не свойственно для его характера, и Гарсия подозревал о хорошем влиянии одного омеги на внешне холодного, но вспыльчивого мужчину. — Думаю, что вы с Чимином очень сильно подходите друг другу, — вдруг говорит он, чуть улыбаясь и приобнимая себя. Мерседес тянет губы в невесёлой усмешке, а затем нехотя признаётся: — Я очень сильно обидел его. Мы часто не понимаем друг друга, а ты сам знаешь, какой я. Однако… Чимин, как оказалось, тоже за словом в карман не полезет. — Это правда. Будет слишком, если я скажу, что даже немного злорадствую? — тихо смеётся Давид, пока Мерседес наигранно закатывает глаза: — Знаешь ли, да, — мужчина встаёт с постели и направляется неторопливо в сторону выхода, бросая дежурное: — проводишь меня? — Да, конечно, — подрывается за ним омега, снимает пиджак с плеч и протягивает его альфе, — может, мне всё-таки следует вернуть кольцо? — Нет, не нужно. Оно уже не исправит положения, — Чонгук принимает одежду и хватается за ручку двери, но неожиданно останавливается и оборачивается, чтобы вновь поймать взгляд омеги: — что ты делал на моей работе? Чимин говорил, что видел тебя там. Давид тут же тушуется, но быстро берёт себя в руки и пожимает плечами: — Исыль просил меня упаковать летнюю коллекцию от Джованни. Он приглашал меня в особняк, но я решил, что передать через Лукаса будет корректнее. Альфа сжимает челюсть и выдыхает, а затем переспрашивает, чтобы убедиться: — Исыль приглашал тебя в особняк в тот момент, когда там уже жил Чимин? Давид смотрит на него всего мгновение, чтобы прикрыть глаза и быстро кивнуть. Это для его же блага. Мерседес выдыхает через сжатые зубы, благодарит омегу, а затем скрывается за дверью, пока Гарсия ещё некоторое время стоит посередине комнаты. Он невидяще смотрит куда-то в угол, а через несколько секунд разворачивается и направляется к комоду, сцепив всё ещё подрагивающие ладони. Неуверенный, полный боли и затравленности взгляд мажет по многочисленным безделушкам. Парой аккуратных движений омега выдвигает первую полку, чтобы между стопками белья выудить запрятанный тест на беременность. С того времени, как он впервые увидел результат на нём, и по сей момент ничего не изменилось. Да и с чего бы. Две полоски, очень похожие на зажившие шрамы на запястьях омеги. Две полоски — его билет в безбедное будущее или его наказание?***
Все знают, что такое время, но никто не знает, как оно ощущается. Для одних оно корочкой покрывает раны тела и души, затягивает их шероховатыми рубцами и остаётся на коже безобразными шрамами, напоминающими о внутренней силе. Другим же сыпет соль на и так воспалённые царапины. Время — это когда день сменяет ночь, а солнце уступает небо луне, море успевает поболтать и с громкими чайками, и с многочисленными путниками на песчаных пляжах. Время — это место или вкус, невольное сравнение, россыпь седины в густых тёмных прядях, возможность свободно вздохнуть или же наоборот, тяжесть на и так заработанном горбу. Время самый строгий учитель и самое сильное обезболивающее, время одной рукой нещадно хлестает, а другой ласково гладит. Что может случиться за три недели? Бесконечно много для тех, кто и за один день может прожить всю жизнь, но и чертовски мало для тех, кто каждый день ищет причины для того, чтобы встать с кровати. Чимин пытается себя как можно больше загрузить, чтобы ни одной лишней минуты на самокопание не осталось. Он ездит на виноградники и в город, заводит знакомства среди праздной элиты, ищет авторов для открытых чтений, посещает проповеди в церкви. Слухи о луноволосом омеге, избраннике знаменитого Матадора, разносятся быстро, хоть и не обходится без сплетен. Они не всегда лишь из праздного любопытства, некоторые в омеге видят угрозу, иные презрительно фыркают, а кому-то и вовсе нет дела до нового лица в самобытном мирке зелёных бумажек и зелёных ферм. А Чимину и так проблем хватает, чтобы ещё и о других думать. Намджун больше не заходит к нему в комнату. Он невидимой и молчаливой тенью появляется в паре метров только на мероприятиях и в городе, ездит на отдельной машине и не смотрит в медовые глаза. В особняке же альфа вовсе сразу же из виду теряется, стоит Чимину порог пересечь. Бритоголовый, — хотя из-за отросших волос, наверное, теперь совсем нет, — не показывался ещё несколько суток с последней сцены. А когда Чимин вновь увидел мужчину, его лицо в стягивающихся кровоподтёках, то понял, почему. С Чонгуком они тоже больше не разговаривали. Омеге было стыдно, но он не мог до конца понять, что резануло по нему сильнее. Цветы в комнате Чимина превратились в гербарий, он вылил стухнувшую воду, но высохшие бутоны выкинуть не позволил. Больше не было милых записок и лукавого взгляда ореховых глаз, не было словесных пикировок, и даже их занятия каталанским прервались, как и совместные ужины. Чимин ощущал себя действительно… Одиноко. Не так, как раньше. На сей раз чувство более глубокое и нуждающееся, возникшее на безусловном влечении. Осознание, что они оба сглупили и были виноваты в том, что произошло, каждый в бо́льшей или меньшей степени, пришло не сразу. Да, Чимин оплакивал свою сломленную гордость, холил обиду из-за ситуации с кольцом, думал о ссоре из-за наследника. Это не значит, что он не скучал, им нужен был разговор, но на этот раз омега не собирался делать первый шаг. — …чувствуя растущее нетерпение в ожидании обещанного рождения сына альфы, и не понимая Божественного промедления, омега решил отдать мужу своего любимого прислужника Агарь. Такое явление было обычным в патриархальные времена. Согласно древней традиции, ребенок от союза между слугой и мужем омеги должен был считаться ребенком самого омеги, — мерно вещал святой отец, пока Чимин рассматривал маникюр на руках, а Чонгук рядом незаметно поигрывал с лунными прядями на затылке, закинув руку за спинку скамьи. На словах священника омега поморщился и поднял голову, чтобы вздёрнуть бровь в колком вопросе: — А почему альфа не попробовал выслать омеге своего слугу? Может, дело было в нём? Чонгук прикусил губу, чтобы не рассмеяться, а лицо папы Фигаро покрылось пунцовым. — Дело было, в общем-то, в Божьей воле, а не в одном из преспешников… А традицию подкладывать слугу под мужа своего существовала долгое время, в том числе в монарших странах, когда рождение наследника было вопросом продолжения династии. — Какой кошмар, — не сдержался Чимин, ощущая на себе неодобрительный взгляд духовенства, — это измена. — Нет, дитя, это долг омеги. — Ты, — луноволосый внезапно поворачивается к Чонгуку, впервые за три недели прямо встречая его взгляд, чуть ли не вздрагивая от того, что глаза альфы уже были прикованы к нему, — ты считаешь, что это измена, или нет? Мерседес отвечает почти не задумываясь: — Я считаю, что это измена, — Чимин победно смотрит на священника. — От вашего мнения, сеньоры Мерседес, ничего не поменяется, ибо Библия — слово божье, а не субъективный очерк, — пожимает плечами тот. — В этом то и проблема, — бормочет омега, удовлетворённый ответом Чонгука. Было видно, что альфе тоже не приносило особенного удовольствия просиживать штаны в одном из католических храмов Приората, но он относился к этому более смиренно. — Дети — это божье благословение, — делает ещё одну попытку папа. — Только в том случае, если они запланированные и желанные, — несогласно выступает Чимин. — Человек предполагает, а бог располагает, — поучительно выдает священник. — Так значит, порванные презервативы тоже его рук дело? Замученный священник переводит взгляд на Чонгука, на что тот пожимает плечами. Ему явно доставляет какую-то извращённую радость и гордость то, как омега снова и снова окунает попа в совсем не святую истину. — На сегодня достаточно. Поспешу откланяться, сеньоры, чтобы достойно подготовиться к таинству венчания, — в конце концов вздыхает святой отец и звучно закрывает Библию. Он скрывается за резными кабинками, шурша объёмными одеждами и бормоча что-то себе под нос. У них с Чимином отношения не задались с самого первого занятия, когда они сцепились на вопросе о добровольном принятии веры. Омега, на удивление Чонгука, оказался весьма рационален и расчётлив в вопросах веры. Луноволосый молча поднимается со своего места и подхватывает сумку, но с первым же шагом останавливается, ощущая, как что-то тянет его назад. Он оборачивается, думая, что зацепился за молельную лавку, но натыкается на руку альфы, который указательным и большим пальцем держится за тонкий ремешок. Омега приподнимает бровь вопросительно, ощущая, как сердце начинает биться чаще. — Что такое? — спрашивает он, немного хмурясь при этом. — Можем мы поговорить? Я не займу много времени, — просит Чонгук, тоже привставая, чтобы оказаться на одном уровне с омегой. Чимин сомневается. Он ждал этого, но ликование осталось где-то за толщей обиды и непонимания. — Здесь? — в конце концов выдыхает он, пожимая плечами и оглядывая высокие своды храма. Они собрались венчаться в поистине красивом месте, словно пытаясь компенсировать обстоятельства, при которых происходило таинство. — Тебе некомфортно? Думаю, что в особняке будет ещё хуже, а виноградники заняли Джин и Тэхён, — наклоняет голову Чонгук. — Так ты знаешь про них, — прикусывает полную губу Чимин, чем сразу же привлекает внимание альфы. — Конечно, — рокочет тот, — в конце концов, Тэхён мой брат, а Джин — близкий друг. — И ты… Не против? — неожиданно смущённо спрашивает луноволосый, сжимая лямки на сумке крепче. — С чего бы я должен? Это их дело. Мерседес предлагает омеге свой локоть, и тот нерешительно вкладывает ладонь в чужую, на что альфа тянет его к фрескам со святыми. — Тэхён говорил, что Дионис боится реакции твоей семьи. И, честно говоря, я его понимаю. В запахе витает сладкий аромат мирры и ладана. Он окончательно смешался с омежьим: Чимин пах абсолютно так же, разве что с примесью жасминовых благовоний. Альфе только и оставалось, что дышать им глубоко и незаметно, наполняя лёгкие. Высокие своды образовывали купол, а через вытянутые кверху цветные витражи с просветом проникали тусклые солнечные лучи. Площадь храма была небольшой — Мерседес специально зарезервировали его под венчания их семьи ещё пару поколений назад. Вытянутый проход и тянущиеся по бокам дубовые лавки визуально удлиняли его, вели к алтарю и престолу. Католический крест с распятием горел тёплым светом в обрамлении мелких гирлянд, в выемках на стенах вылеплены прекрасные статуи, которые описывали сценарии из жизни Христа. Как бы Чимин ни пытался, но он всё равно не смог в полной мере проникнуться священным писанием и нерушимыми догмами. Однако эстетика самого храма омегу просто завораживала. Серафимы из яркого стекла и мученики из камня были свидетелями религиозных таинств, в своём беззвучном великолепии излучали всепоглощающую уверенность и спокойствие, невольно вселяя её и в луноволосого. — Я помню, как мы с Тэхёном в нашем нежном подростковом возрасте стащили свечи из этой церкви, чтобы впечатлить Исыль и Лукаса, устроив им уютный семейный ужин, — внезапно решает поделиться Мерседес, высматривая позолоченные подсвечники. — Какой кошмар, — Чимин сжал губы в попытке не рассмеяться, но плечи его всё равно предательски затряслись. — Да-а-а, мы делали всё, что в наших силах, — неожиданно горько произносит альфа, из-за чего омега непонимающе брови вскидывает: — Исыль и Лукас часто ссорились, а с появлением в особняке Мануэля и вовсе… Ты думаешь, что папа ведёт себя так только в твоём присутствии? Иногда я думаю о том, что ему без разницы, кого третировать. Так и есть, на самом деле. Чимин замолкает. Он смотрит в глаза каменному Иисусу, а в голове куча вопросов и ответы только догадками. Откровения альфы пропитаны чем-то болезненным и тоскливым, и омега впервые видит наследника виноградных лоз таким. — Тэхён говорил, что ты вёл себя довольно отстранённо в детстве. — Что для него моё детство? Он родился, когда мне было шесть, плюс первые годы его жизни. Что они знают? — неожиданно бросил Чонгук, кривя губы недовольно. Он было тянет их к следующей статуе, но Чимин крепко берёт за ладонь, сжимая татуированные пальцы, вынуждая взглянуть на него. Луноволосый медовыми глазами внимательно волевое лицо обводит, показывая, что внимательно слушает. Чонгук выдыхает, потому что не привык делиться подобным. Он тянет из себя, как щипцами, прилагает большие усилия. Он понимает, что сможет преодолеть свой комплекс лишь испив чашу до дна и искренне благодарен Чимину, который даёт ему выговориться. Что-то абсолютно новое заполняет ту самую пустоту: насыщенно-красное обожание, которое пахнет сладко и на вкус, как мёд. Как омега напротив. — Я не хочу вызвать твою жалость, — признаётся Чонгук, — но мне важно, чтобы ты меня понял. Позволь мне рассказать всё так, как я привык видеть, пожалуйста. Альфа отпускает его и делает шаг назад, показывая, что готов принять любой ответ. Позади него одна из библейских сцен и, в противовес неживым лицам из шлифованного гипса, глаза горят лесом и напряжённым ожиданием. Внутри рой мыслей, вся сущность Чимина тянется к Чонгуку, хочет оказаться поближе, задохнуться и отравиться ненавистным запахом шоколадных сигар. Но более рациональная сторона медлит. Чимин понимает, что они оба наломали дров, их разные миры столкнулись с идентичными вспыльчивыми темпераментами, задевая и руша всё, что оказалось рядом в этот момент. Он наклоняет голову, безмолвно приглашая наследника виноградных лоз к разговору. Чонгук благодарно кивает, а затем вновь берёт того под кисть и ведёт в сторону дальних скамеек. Они усаживаются вместе, но уже лицами и душами друг к другу. — Лукас и Исыль постоянно ссорились, сколько себя помню. В раннем возрасте это било особенно сильно. Я слышал, как Исыль плакал по ночам, слышал их крики из спальни. Я не знал, в чём причина, но мне, щенку, всегда было страшно за папу. Я старался защищать его и быть примерным сыном, раз Лукас не в силах быть примерным мужем. То, что Тэхён назвал отстранённостью, на самом деле попытка казаться серьёзным в шкуре подростка, — Чонгук откинул полы пиджака и раздвинул бёдра, пока омега неотрывно следил за выражением его лица, — я не мог подвести папу, несмотря на то, что он использовал нас для собственной выгоды. И если Тэхён не захотел подчиняться его воле, то я просто не смог сбросить со своих плеч ожидания Исыль. Мне было жаль его, и поэтому я закрывал глаза на его манипуляции. Ровно до появления тебя в моей жизни. — И что же ты понял? — нерешительно спросил Чимин, впечатлённый откровениями Чонгука. — Что каждый из нас имеет выбор. Исцелиться или выбрать клеймо жертвы — это выбор. Ненавидеть окружающих — это выбор. Нельзя каждый отвратительный поступок оправдывать прошлыми травмами, потому что это равнозначно перекладыванию ответственности, — луноволосый прикрывает глаза в удовлетворении, — я слепо доверился Исыль, в отличие от Тэхёна, который нашёл смелость раздвинуть шо́ры и видеть мир по-своему. — Твои любовь, упорство и преданность послужили важнейшими факторами успеха в деле, которое стало для тебя вторым домом, но подвели с Исыль, — согласился с ним Чимин. Увидев ситуацию с изнаночной стороны, он стал лучше понимать мотивы альфы. — Да, я ошибся. Я действительно ошибся, — было видно, что Чонгуку трудно даются подобные слова. Он говорил их уже без былой уверенности, произносил по несколько раз, чтобы и самого себя убедить тоже, — помнишь, когда ты попал в аварию и я уговаривал тебя повести Линду? Я сказал, что признаю тебя достойным нашей семьи. Только сейчас я понял, что это не так. Сердце Чимина бухнулось куда-то в желудок и он судорожно вздохнул, расстроенно поджимая губы, но Мерседес продолжил: — Это наша семья не достойна тебя, — альфа поднимает голову и впивается глазами в жидкий мёд напротив, — я так сильно кичился своей фамилией, что сделал её эталоном и планкой, хотя ниже, кажется, некуда падать. Это чёртово кольцо, Чимин, — он подаётся вперёд и опускает ладонь на румяную омежью скулу, не сумев совладать с тлеющим желанием быть как можно ближе, которое при виде омеги пожаром разгоралось. Мужчина так сильно скучал по ощущению нежной кожи под своими ладонями, что от наслаждения крепко сжал желваки, — клянусь, я даже не вспоминал о нём. Исыль и Давид часто встречались за чаем, они дарили друг другу презенты, а я был слишком занят работой и виноградниками, чтобы обратить внимание на очередную, как мне казалось, безделушку, которую Исыль взбрендило отдать ему. Я сделал это не потому, что хотел оскорбить тебя. Я не встречался с Давидом ещё с игры в теннис, а несколько дней назад окончательно расторг все отношения, что нас связывали. Чимин часто заморгал, облизывая плюшевые губы и пытаясь сдержать взволнованный всхлип. — В прошлый раз ты пошёл мне навстречу, несмотря на то, что я вряд ли это заслуживал. Ты предложил мне быть моим бизнес-партнёром, но виноградники для меня, Чимин, действительно больше, чем просто деньги. Я никогда не смогу относиться к ним просто, как к работе. Кроме того… Да, возможно, я был недостаточно искренен, но и ты… Каждый раз ты отрицал мою помощь и слова, разве нет? Когда Исыль тебя… Ударил, — он произнёс эти слова сквозь зубы, — ты запретил мне вмешиваться в это. Ты ясно дал понять, что разберёшься сам, что это касается лишь вас двоих. Тогда я ограничился беседой, но я бы мог, поверь, я действительно мог бы сделать так, чтобы он больше не посмел и взгляда косого бросить в твою сторону. В ситуации с Намджуном… Чимин выдохнул и прикрыл глаза, принимая здесь свою вину и наклоняя голову, поддаваясь под ласки мужчины. –… Я тоже предупредил тебя. Ты решил, что знаешь лучше. Я бы мог помочь тебе решить этот вопрос более деликатно, я бы и пальцем не тронул его. Чимин, мы в этом совершенно одинаковые. Если я привык держать всё под своим контролем, то и ты тоже. — Я знаю, — выдохнул луноволосый, — но мне… Мне было страшно. Мне и сейчас страшно, Чонгук. Намджун — единственный человек, который связывал меня с прошлой жизнью, я боялся испортить наши отношения, хоть и знал о его влюблённости, боялся потерять ту последнюю нить. — Я понимаю. И я обошёлся с ним щадяще, Чимин, — омега понимал, что тот имел ввиду. Будь они среди мафиозных кланов — Чонгук оказался бы в праве убить Намджуна за то, что тот посягнул на чужого мужа. Это звучит жестоко, но то, что сделал с бритоголовым альфой Чимин — ещё хуже. — Ты просил меня быть на твоей стороне. Я буду. Отныне и пока дышу, я буду защищать твою спину, но лишь если ты действительно позволишь. Если тебе нужно моё доверие, то мне — твоё. — Это будет сложно, — тихо предупредил омега, всматриваясь в чонгуковы жадные глаза. — Говори мне, пожалуйста. То, что тебя тревожит, рассказывай мне своё видение, покажи мне свой мир, — просит упрямо альфа, — я с тобой будто заново родился, мне сложно воспринимать чужую точку зрения, потому что я не знал, что бывает иначе. Бей меня, как ручную болонку, если буду огрызаться и злиться, но позволь увидеть то, что видишь ты. Пожалуйста, давай попробуем ещё раз. Омега берёт на раздумья несколько секунд. Прежде, чем сделать шаг в пропасть, он поднимает ещё одну терзающую его тему: — А что насчёт наследника? — Это… Это тоже часть моего зашоренного мира. Я сказал то, что было на уме, потому что ты в тот момент был так красив, в моей чёртовой рубашке и спальне… Это сплелось в мысли о ребёнке. И первое время я действительно думал об этом; я думал, что мы обязаны как можно скорее завести наследника. Я думал, что это упрочит нашу семью и положение, но… Я вспомнил причины собственного рождения. Я больше, чем уверен, что Исыль и Лукас думали похоже. И я не хочу, чтобы наш ребёнок в чем-то нуждался, будь то деньги или любовь его родителей. У Чимина будто камень с души свалился. — Значит, ты не будешь заставлять меня делать что-то насильно? — ещё раз уточнил он. — Нет, и в доказательство к этому… — Чонгук выдыхает, словно под руку с Чимином прыгать собрался, — наша свадьба состоится уже в следующем месяце. Если до этого времени ты не привыкнешь ко мне, если ничего не получится, то я отпущу тебя. Я отдам твою долю виноградников без формального условия замужества. Я обещаю, что отпущу тебя, если ты пожелаешь. И пропасть превращается в мягкие лавры. От твёрдого обещания внутри всё заливает долгожданной патокой, Чимин неверяще выдыхает и резко отстраняется, бегло оглядывая Чонгука. Тот твёрд и уверен, смотрит открыто и честно, хотя омега уверен, что это решение далось ему огромными жертвами. Омега качает головой, а затем ныряет в чужие объятия, прижимаясь к сильному телу крепко, щурится до красных пятен под веками. Хрупкий и небольшой, он приручает личный шторм в душе альфы, отчего даже дышать легче становится. Чонгук держится за него, как утопающий за соломинку, как грешник за молитвы, утыкается в светлую макушку носом. Никогда ещё признание собственной слабости и уязвимости перед кем-то не давало ему покой и душевный трепет. Но с Чимином, как оказалось, всё возможно. — Ты сделаешь это для меня? — тот бормочет вопрос в сильную шею, которая мурашками покрывается от тёплого омежьего дыхания. Чонгук зарывается пятёрней в лунные волосы на затылке, отчего внутри чуть ли не в дрожь бросает, берёт пару секунд, а затем со всей искренностью выдаёт: — Я даю слово, что сделаю это, Чимин. И церковь становится домом, когда молишься не фрескам, а живому теплу, сердце которого сильно-сильно бьётся, а тихий хриплый голос просит кремовые розы в комнату и вернуть завтраки в постель. Они расстаются ещё через час. Чонгуку нужно заехать в офис и он приглашает с собой, но Чимин решает отправиться в особняк, потому что голова слишком перегружена мыслями. Им нужно было побыть наедине, чтобы ещё раз подумать обо всём. Уже в особняке Мерседес, после сытного ужина и лёгкого душа к нему заходит Мануэль, суетливым ураганом раскладывая на низком столике многочисленные флаконы и тестеры, похожие на те, что используют парфюмеры. — Не знал, что ты занимаешься подобным, — произносит Чимин, принюхиваясь к бумажному пробнику и морща нос, пытаясь как можно лучше распробовать аромат. — В семье это особо никому не интересно, — пожимает плечами тот, а затем предлагает ещё пару блоттеров, — думаю, тебе подойдёт что-то более тёплое. Комната Чимина стала их негласным штабом: здесь по вечерам они проводили время друг с другом, делились последними новостями и обсуждали общих знакомых. Несмотря на такое холодное знакомство и эмоциональное примирение, Чимину и Мануэлю было комфортно друг с другом. Они в равной степени любили как болтать, так и слушать. У юноши оказалось очень много хобби и талантов, один из которых — создание индивидуальных ароматов. Его голубые глаза загорелись ледяным огнём, когда он решил рассказать об этом Чимину и дать несколько тестеров, а тот довольно нахваливал омегу. В благодарность к этому Мануэль даже предложил луноволосому подобрать что-то к венчанию, чем они и занимались. — Кожа? — с удивлением заметил старший, вглядываясь в надпись на бумаге. — Да, это очень интересно! — подхватил Мануэль, — его уникальность состоит в том, что он сочетается с индивидуальным ароматом кожи и получается особенный, интимный запах, присущий только тебе. Юноша взял тонкую кисть Чимина и нанёс на неё немного жидкости, а затем движениями подсказал растереть между. — Это правда, — луноволосый прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться на запахе, — я могу купить у тебя один из них? Мануэль почти обиженно шлёпнул омегу по бедру, а затем в приятном возбуждении начал перебирать многочисленные пробники: — Я подарю тебе! — он предлагает Чимину пару флаконов, а затем хитро договаривает: — но только если ты покажешь мне свой образ! Чонгук говорил, что ты отказался от нашего дизайнера, из-за чего тот страшно оскорбился, потому что одевал ещё моего дедушку… — Ну, судя по тому, во что он предложил мне нарядиться, его вкусы с того времени вообще не поменялись, — притворно закатил глаза тот, вызвав весёлый смех омеги, — на самом деле, я ещё никому не показывал, и он, знаешь… Довольно вызывающий. У нас со святым папой Фигаро отношения не заладились с самого начала, как и с Исыль… Думаю, это будет моя маленькая шалость. Чимин загадочно улыбнулся, пожав плечами. Впервые за несколько недель омега уснул со спокойным сердцем, уткнувшись носом в белую рубашку, которая после стирок почти потеряла запах шоколадных сигарет.***
Венчание было назначено на полдень, чтобы Чимин и Чонгук успели выспаться, а после церемонии приехать на торжественный ужин обратно в особняк. Луноволосый омега проснулся достаточно поздно, окончательно вкусив жизненный ритм испанских богачей. Он устроился на высоком пуфике, который перенёс на балкон, и уложил голову на широкие перила, поигрывая с кудрявыми лозами дикого винограда. Камень приятно холодил мягкую кожу щёк, а медовые глаза лениво следили за внутренним двориком. На столике рядом дымилась фарфоровая чашка с зелёным чаем, а свежая выпечка призывно пахла сдобой и сладостью. Прошёл ровно месяц с того момента, как Чимин приехал в Каталонию. Привычная обстановка и окружение настолько изменились, что омеге казалось, будто и он тоже незаметно, но меняется. Он начинает лучше понимать менталитет испанцев, уже не так сильно удивляется их громкости и тому, как открыто они проявляют эмоции. Он перенимал и некоторые привычки, например, экспрессивно жестикулировать при разговоре, из-за чего Юнги часто передразнивал его во время их редких созвонов. Омега почти освоился в каталонском, благодаря чему ещё один барьер между ним и коренными жителями рухнул. Намджун оказался последней красной нитью, что связывала его с домом и окончательно сорвалась с мизинца омеги после тех событий. Когда буря утихла и вся пыль осела, Чимин, наконец, смог ясно увидеть и собственные страхи, из-за которых ему было трудно отпустить альфу, и опасения самого Намджуна. Он боялся потерять омегу и из-за этого решился на отчаянный шаг, ровно как и луноволосый. Только характер их привязанности слишком отличался: если для Чимина это была тоска по дому и страх покончить с прошлым, то для Намджуна шанс сделать омегу своим будущим. Они оба слишком сильно обожглись и нуждались в откровенном разговоре, чтобы сохранить хотя бы крупицы тёплых воспоминаний друг о друге, чтобы окончательно не раствориться в холодном «подчинённый-работодатель». Только если раньше Чимин закрывал глаза на то, что не следовало, то теперь Намджун открыто игнорировал любые попытки сближения. У омеги было два предположения: либо Чонгук отдал приказ не разговаривать со своим мужем, либо он сам настолько сильно обидел телохранителя, что тот не хотел давать и шанса на то, чтобы выслушать бывшего друга. И Чимин осознавал, что он виноват и это вполне справедливо. К слову, Чонгук был ещё одной причиной того, как омега старательно утрамбовывал своё расписание, не оставляя ни одной лишней минуты на раздумья. Он возвращался в особняк под ночь и тут же падал в кровать, едва находя в себе силы принять душ, но образ альфы всё равно каким-то образом пробирался в бессознательное, навещая омегу во снах. После их разговора внутри затопило долгожданным облегчением, что-то внутри с облегчением твердило «война кончилась», но Чимин понимал, что это только начало. Им заново придётся подбираться друг к другу, прощупывать на острые углы, но уже гораздо глубже. Возможно, теперь это имело смысл, потому что они оба знали, чего желали — здоровую семью без токсичных догм. Чонгук ясно дал понять, что при ином раскладе отпустит Чимина домой, поразив омегу до глубины души. Шаг, который сделал к нему Мерседес, поистине огромен. Тот, фактически, раздвинул рамки, в которые зажали омегу, не предоставив никакой свободы выбора. Он сумел сделать то, чего не сделал даже отец Чимина — дал ему возможность решать. И этот жест стал касанием к самому сердцу. Пусть они оба всё ещё плохо ладили, но Чонгук доказал, что способен идти на уступки для комфорта луноволосого, оторвать от себя значительный кусок виноградников. Зная, какое влияние они имели на альфу… Да, Мерседес определённо многое переосмыслил. Это вселяло надежду и приятный трепет. Чимин поднял голову к небу, прикрывая глаза от солнечных бликов, но не прикрывая лицо. «Целуйте!» — и светило с удовольствием принялось исполнять безмолвное указание. Омега неторопливо позавтракал, с балкона слыша взволнованный и хриплый ото сна голос Тэхёна, который пытался выяснить, где его подготовленная к празднеству одежда. В конце концов Чонгук громко рявкнул брату заткнуться и дать людям выспаться, из-за чего они сцепились крепкими испанскими ругательствами, пока Чимин тихо смеялся. После еды омега принял душ, смакуя каждую минуту, втирая ароматный гель и скрабы в гладкую загорелую кожу. Мягкие струи целовали его тело, а лунные волосы превратились в русалочьи, намокнув и пыльным жемчугом переливаясь. Совсем недавно он ходил в салон, чтобы обновить цвет и подкрасить отросшие корни. Он укутался в большое молочное махровое полотенце и направился в комнату. Омега прикрыл балконную дверь, чтобы свежие порывы зефира перестали то и дело гонять мурашки по его коже, а после подошёл к комоду с нижним бельём. Бесшовные трусики целомудренно устроились на его ягодицах. Несмотря на кричащий, или, скорее, скорбящий наряд, Чимин решил ограничиться консилером под глаза и блеском для губ, которые визуально делали их ещё больше, сочнее. Он уложил волосы и принялся за одежду, чтобы совсем скоро предстать в долгожданном наряде «почерневшего Иисуса». Луноволосый подобрал его полностью сам, зная, какую негативную реакцию это вызовет у четы Мерседес. Классические брюки с широкими штанинами визуально вытягивали омегу, как и закрытые строгие туфли на каблуке с острыми носками. На голое тело был накинут оверсайз пиджак, подобранный тонким ремешком на узкой талии. Но, что самое главное, и сразу же бросающееся в глаза: чёрная, как и весь наряд, фата, которая спереди доходила до груди, а сзади почти до бёдер. На голове Чимина расположилась шипастая диадема, олицетворяющая обод терний и страданий божьего посланника, когда того распяли на кресте. Ни у кого и сомнений не могло остаться в том, как именно луноволосый относился к этой церемонии. Жертва, которую он отдал на растерзание Мерседес — его гордость и свобода, орошённая слезами омеги подушка и многочисленные унижения, что пришлось пережить с самой первой минуты, как только он пересёк порог дома. Венчание в наряде мученика — личный перформанс, плевок в лицо устоям рафинированных богачей, блюстителей собственных пороков. Ведь если Чимин самопровозглашённый Иисус, то они — пособники Иуды, из-за которых тот обрёк себя на мучения. Венчание — его распятие, чай с утра — уксус, а серебристое украшение на голове — терниевый венок. Сегодняшний день — попытка переродиться, первая открытая демонстрация того, как Чимин относится к таинству религии, в которую до недавнего времени даже не был вхож, к бессмысленным помпезным традициям. Он мажет запястье и шею ароматом, который подарил ему Мануэль, смотрится в зеркало, чёрным изваянием устроившийся посреди комнаты, выбивающимся из её сливочно-бежевых красок. На стук в дверь омега реагирует тихим «спускаюсь», после чего ещё раз обводит собственное отражение в глади напротив. Он покидает помещение ровно в пятнадцать часов, когда пало санто окончательно истлевает деревянную плоть, оставляя после себя серый пепел и сладковатый запах. По традициям католического венчания в костёл ему следует приехать со своим будущим мужем, следом за родственниками. Омегу должен сопровождать отец, но они с Чонгуком приняли решение прибыть вдвоём и быть благославлёнными папой Фигаро непосредственно у входа в храм. От этих мыслей, однако, сердце бьётся не менее сильно. И когда глаза с беснующимся лесом внутри выхватывают его силуэт, он понимает, почему. Реакция Чонгука сейчас тоже показательна. Возможно, как никогда важна для омеги. Что сделает большой чёрный кот? Зарычит и бросится на него в гневе за столь очевидную дерзость? Разочарованно задергает вибриссами? Замурчит в удовлетворении? Мерседес наблюдает. Нельзя понять точно, о чём тот думает, его выражение лица почти что нечитаемо. Альфа до сбитого дыхания хорош: в костюме из брюк и пиджака с переливающимися камнями страз, которые только сильнее оттеняют блестящий взгляд, с зачёсанными влажными волосами цвета сочного вороного крыла и гладко выбритым волевым лицом. За этот месяц Чонгук, кажется, ещё сильнее возмужал. Если раньше в каждом его движении сквозила броская уверенность на грани с вызовом, то сейчас же аура мужчины буквально излучала несокрушимый монолит спокойствия. Альфа будто осознал, что ему незачем и некому что-либо доказывать. Да, неидеальный. Да, человек. И что вы, чёрт возьми, сделаете? Чимин посмеётся в лицо любому, кто, видя такого альфу, не дал бы себе и шанса на то, чтобы влюбиться. Потому что Чонгук де лос Мерсе́дес — великолепный мерзавец, вылепленный Дьяволом и поцелованный Богом. Омеге осталась одна ступенька, когда мужчина, наконец, скользящим шагом направляется к нему, пристально рассматривая подвенечный наряд. Альфа протянул ладонь в кожаной перчатке, на что Чимин вложил в неё свою, сжимая крепко фаланги и спускаясь с лестницы, вставая почти вплотную к сильному телу. Из-за каблуков их разница в росте стала не такой явной, но Чонгук всё равно ощущался больше, крепче, с литыми мышцами и натренированным телом. Он мог бы стать для него крестом. Мерседес старательно вглядывался в лицо под фатой и свободной ладонью потянулся, чтобы указательным пальцем обвести линию омежьей челюсти. И только после этого жеста тугая пружина внутри омеги разжалась, а сам он прикрыл глаза и наклонил голову, позволяя ласкать себя через чёрный шифон. — Hermoso, Niño. Hermoso. Хриплый испанский доводил почти до мурашек, а яркие феромоны тысячами иголочек впивались под кожу, делая Чимина до боли чувствительным. И судя по учащённому дыханию и расширенным зрачкам напротив — не только у него одного сейчас долгожданное поражение по всем фронтам. Они проиграли друг другу во взаимной ненависти, не угадав ни одной буквы в слове «любовь», заменяя одно другим и играясь понятиями. Жгучая заинтересованность или сладкая неприязнь? Разные темпераменты или одинаковые мысли? Разрушить до голой земли, чтобы на руинах, пропитанными чужими предрассудками и собственной глупостью, возвести что-то абсолютно новое, нажитое опытом совместных ссадин и ран? Чонгук берёт омегу под локоть, и они идут плечо к плечу, неторопливо и величественно, привлекая внимание каждого из персонала. Альфа одним лениво-острым взглядом даёт понять, что любой, кто хоть слово бросит в сторону Чимина — лишится языка. Луноволосый впервые ощущает себя настолько уверенно. В салоне большой чёрной машины оба молчат, погружённые в собственные мысли. Водитель профессионально управляет автомобилем, пока за тонированным стеклом проносятся Пиренейские склоны и морское побережье. Испания провожает сыновей. Едва церковные башни, колокольня и шпиль, увенчанный крестом, показываются издали, как непонятная тревога, наконец, отпускает омегу. Чимин откидывает голову на сильное плечо рядом, выдыхая неслышно и прикрывая глаза. Альфа тут же находит его ладонь своей, переплетает небольшие пухлые пальцы с кожей перчаток, сжимая и поглаживая. — Ты будешь венчаться прямо в них? — Придётся. Я говорил тебе об этом, — шепчет тот тихо, наслаждаясь временным затишьем в их отношениях и сладким запахом от омеги. — Да, помню. Но мне нравятся твои татуировки, — признался луноволосый, поглаживая кончиками пальцев тыльную сторону чонгуковой ладони, повторяя узоры под чёрными перчатками. — И мне твои, — довольно отзывается Чонгук. — Да, я заметил, — тихо смеётся Чимин, вспоминая то, как они закончили прошлую демонстрацию нательных галерей. — Мы подъезжаем, — прерывает их тихое воркование Шин, притормаживая автомобиль возле входа в храм. Омега в последний раз поднимает медовый взгляд на Чонгука, встречаясь с его внимательным, позволяет тому спустить чёрную фату, скрывая лицо будущего мужа. Мерседес выходит из автомобиля, оправляя подол пиджака, огибает машину и открывает дверь с другой стороны. Он подаёт Чимину ладонь, на которую тот опирается и выбирается из салона. Луноволосый устраивается рядом, дожидается своего Матадора, и только после следует по вымощенной дорожке, оставляя громкие звуки от набойки каблуков. Двор церкви красив и облагорожен: ровный зелёный и сочный газон, шуршащие кронами деревья, парковка, на которой устроились почти что одинаковые чёрные автомобили семьи Мерседес. В лобовых стёклах отражалось предзакатное солнце, уже не такое яркое и жгучее, подуставшее от целого светового дня. Прочные колонны из отшлифованного бежевого камня оплетали лозы винограда, а сам костёл, как и любой другой, был построен на основе продолговатого креста. Такая форма должна напоминать католикам об искупительной жертве Христа. По фасаду сразу можно было понять, что искусство здесь выступало в роли слуги религии. Именно у входа архитекторы запечатлели главные евангельские сцены: Рождества, Страстей, Распятия, а также фигурные украшения и витиеватые надписи. Над центральным же входом располагалось большое круглое окно. Сине-зелёное витражное стекло лучами расходилось от центра, а через него озорливое солнце подглядывало за очередной важной церемонией. На скольких оно побывало свидетелем — не сосчитать, на весёлых и грустных, больше напоминающих похороны, на добровольных и насильных, негодовало традициям, слепя священнику глаза, целовало лица новобрачным. Ступеньки вели Мерседес в Небесный град, погружали в эфемерный священный мир. В притворе Чимина и Чонгука встречает папа Фигаро. То, как меняется лицо пожилого альфы при виде наряда луноволосого — событие, которое Чимин запомнит на всю жизнь и будет рассказывать своим детям. Святого отца буквально корёжит, застиранные белёсые глаза закатываются, а на лице проступает мученическая мина. Он начинает шептать молитву себе под нос, укладывая ладони на роскошные одежды бело-лилового цвета. — Кажется, ему понравилось, — шёпотом выносит свой вердикт Чонгук, щурясь и поблёскивая хитрым взглядом в сторону омеги. Чимин пытается сдержать улыбку, хоть этого и не видно за тёмным шифоном. Священник, видимо, смирившись с богатыми причудами господ, с нечитаемым выражением пятёрней крестит Чонгука слева направо, а затем и Чимина. — Блажен всякий боящийся Господа, ходящий путями его, ты будешь есть от трудов рук твоих: блажен ты, и благо тебе! — произносит тот, а затем поворачивается в сторону зала и неспеша пересекает неф. Мерседес следуют за ним, показываясь, наконец, в длинном проходе, освещаемые золотом закатного солнца. Высокие кровельные балки напоминают корпус суда, или ковчега, на котором прихожане могут достичь цели своего «путешествия», — Царствия Небесного. Стены расписаны священным писанием, а возле колонн по бокам каменной резьбой изображен путь Христа и его распятие. Капители украшены виноградными лепестками и цветами. Молчат вылепленные на купольных стенах статуи апостолов, молчат обнажённые каменные херувимы на высоких арках, молчат латинские надписи молитв, молчат собравшиеся сегодня свидетели венчального таинства. Они ошеломлены даже больше, чем папа. В глазах светится непонимание, а когда Чимин и Чонгук доходят до аналоя, между рядами молельных лавок звучат шепотки. Подрагивает огонь в церковных свечах. Воск белый, капает на высокие позолоченные канделябры, пачкая и обжигая благородный металл. Святая вода в купели и чашах из мрамора рябью отражает тёплые огни и уходящие, кажется, в самое небо потолки. По традиции, Чимина должен был вести его отец, а Чонгука — Исыль. Наследник виноградных лоз видел, как сильно огорчило это омегу, когда священник рассказывал об этом, и поэтому предложил жениху идти вместе. И сейчас луноволосый был благодарен. Да, он смог бы пройти один, ведь не в первый раз в спину злые языки и острые взгляды. Похороны отца остались ярким отпечатком воспоминаний, одним из тех моментов, который омега мог пересказать в мельчайших подробностях. Однако ощущение сильного плеча рядом меняло абсолютно всё, в том числе и восприятие окружающих. Чимин чувствовал спокойствие. Его больше не ранила ни чужая реакция, ни то, что будет после. Рядом с альфой он действительно ощущал себя одновременно и сильнее, и слабее. Хор нарушает ошеломлённую тишину, приступая к чтению псалм нараспев. Высокие голоса сливаются и отдаются эхом, возносятся, взывая к ангелам. В перерыве между звучит громкий голос папы, обращающийся к альфе: — Имеешь ли ты, Чонгук Мария де лос Мерсе́дес, — брови Чимина приподнимаются, когда он слышит второе имя мужа, на что тот едва морщится, — намерение доброе и непринуждённое и крепкую мысль взять себе в мужья Пак Чимина, которого здесь пред собою видишь? — Имею, — твёрдое и уверенное. — Не давал ли обещания иному жениху? — Не давал, — чеканит альфа. — Благослови, владыка! Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и всегда, и во веки веков! Аминь. Папа переводит взгляд на Чимина, на секунду позволяет себе короткий вздох, а затем повторяет всё то же самое. Перед тем, как ответить согласием на вопрос о том, является ли священный брак добровольным, омега приподнимает подбородок, хотя осанка его и так ровна, словно вместо позвоночника жёсткий прут. Чонгук напрягается всего на мгновение. Согласие звучит слаще, чем литургические хоры. Луноволосый понимает, что венчание официально началось. От этого осознания внутри всё запоздало вздрагивает. Страх неожиданно одолевает его. Ещё полчаса — и Чимин станет мужем наследника виноградных лоз, большого чёрного кота Мерседес. Если не перед законом, то перед Всевышним, которого он толком даже не признаёт. Слова священника, его наставления, подхватываемые отголоски песнопений — всё это ощущается огромным золотистым вихрем, который отрывает сознание от пола. Оно воспаряет под святыми сводами, купается в лучах солнца, поигрывает с молочными крыльями ангелов, в какое-то мгновение даже ощущает нечто похожее на крепкие руки Бога. Чонгук подхватывает Чимина под талию, когда того едва заметно ведёт от подобия транса, в который он проваливается из-за запаха мирры и мелодичных пений. — Ещё немного, Нино, — шепчет альфа на ушко и убирает ладонь только тогда, когда получает подтверждающий кивок от своего мужа. — …благослови брак сей: и подай рабам твоим сим жизнь мирную, долгоденствие, любовь друг к другу в союзе мира, семя долгожизненное неувядаемый венец славы; сподоби их увидеть чада чад своих, ложе их сохрани ненаветным… А в голове неожиданно мысли об отце. Ах, если бы он только был жив. Если бы мог лично проводить к венцу, если бы видел всё, что происходит с Чимином. Если бы и близкие омеги были рядом. Он даже не знал, присутствовал ли Намджун. Луноволосый прикрыл глаза, позволяя с пушистых намокших ресниц соскользнуть парочке слёз. — …и даруй им от росы небесной свыше, и от тука земного; исполни дома их пшеницы, вина и елея, и всякой благостыни, так чтобы они делились избытками с нуждающимися, даруй и тем, которые теперь с нами, все, потребное ко спасению… У него есть ещё время. Чонгук обещал отпустить его, если что-то пойдёт не так. Чимин сможет уехать в Корею, жить привычной жизнью, возможно, встретить другого альфу и быть вхожим в другую семью. Сможет ли? Папа Фигаро просит их повернуться друг к другу, чтобы произнести клятвы верности и обменяться обручальными кольцами. Он берёт золотые украшения с рушника и надевает не до конца сначала на безымянный палец левой руки альфы, а затем омеги. Он крестит их и тихо шепчет очередную молитву, а затем подаёт знак, чтобы молодые люди закончили обряд. Чонгук в несколько аккуратных касаний надевает золотистый ободок с гравировкой на положенное место, поглаживая тёплые ладони своими, терпеливо ждёт, пока Чимин сделает так же. Пальцы омеги подрагивают, когда он касается ими рук альфы. Этот момент кажется отчего-то особенно интимным. Они и прежде трогали друг друга, но именно сейчас по телу от каждого контакта словно проходили маленькие разряды тока, — не молнии, но тоже вполне ощутимо. Кольцо на руке Мерседес смотрелось особенно непривычно. Если Чимин постоянно носил браслеты, перстни и серьги, чувствуя себя с ними намного увереннее, то у Чонгука не было ни одного украшения прежде. Что-то неприятное сжалось в сердце, когда омега вдруг вспомнил о том злосчастном фамильном кольце. Альфа так и не вернул его, однако и сам луноволосый не желал выпрашивать подобные вещи или донашивать их за бывшим любовником его мужа. И всё равно: конечно, он желал быть особенным. Конечно, ему было бы приятно принять его, если бы не та ситуация. Священник соединяет левую руку альфы с левой рукой омеги, покрывает их епитрахилью и поверх окольцованных кладет свою ладонь. — Даруй им плод чрева, доброчадие, единомыслие в душах, возвысь их, как кедры ливанские, как виноградную лозу с прекрасными ветвями, даруй им семя колосистое, дабы они, имея довольство во всем, изобиловали на всякое благое дело и Тебе благоугодное. И да узрят они сыновей от сынов своих, как молодые отпрыски маслины… Хор воспевает «Аллилуйя», Мерседес переплетают ладони инстинктивно, когда папа торжественно объявляет: — Господи, Боже наш, славою и честью венчай их! Ещё несколько мгновений — и Чонгук приподнимает фату, чтобы увидеть заплаканные глаза Чимина. Он пугается не на шутку, но омега лишь качает головой, прикрывая припухшие веки и вытирает дорожки слёз как можно незаметнее. Они оба отвлекаются, когда со стороны скамеек слышится яростный шёпот. Чимин не сможет расслышать слова при всём желании, но видит, как знакомая фигура покидает церковь. За Исыль торопится Лукас, видимо, в попытке усмирить супруга и уговорить его поздравить сына. Нестройная вереница из малознакомых Чимину людей покидает костёл. Они нерешительно приблизились к молодожёнам, чтобы выразить напускное уважение, но не более. Омега подозревает, что и это лишь из-за Чонгука, который совсем скоро станет обладателем всего винодельческого бизнеса. Единственные, кто действительно порадовался за них, — это Мануэль, Тэхён и Джин. Последнего тоже пригласили на церемонию в качестве близкого друга семьи. Чимин ощущал поддерживающие объятия каждого, поморщился на извинения от Мануэль за поведение Исыль и принял восторженные комплименты Тэхёна. Золотоволосому альфе понравился образ Чимина и он заявил Джину, что тоже будет венчаться только в полностью чёрном наряде, на что священник возмущённо крякнул, завершая литургию возле аналоя. Их с Чонгуком оставили вдвоём, когда Чимин уже мысленно начал готовиться к ужину в компании своего свёкра. — Чимин? — отвлёк его муж, когда луноволосый уже собрался последовать примеру остальных. — Да? Он обернулся к Чонгуку и приподнял тонкие брови. Тот заметно нервничал, но в конце концов произнёс, сжав желваки: — У меня есть кое-что для тебя. Побудем тут ещё немного времени? Стразы на пиджаке красиво переливались в медных лучах наступающего вечера, прядь чёрных волос выбилась из укладки и упала на лоб альфы, глаза его горели привычным пожаром. Омега кивнул, сладко улыбаясь, а затем подошёл к нему по-кошачьи плавно, чтобы заправить мягкий локон обратно. Чонгук воспользовался этим и нежно обхватил тонкое запястье, а на вопросительный взгляд Чимина приблизил руки к своим губам и прижался в поцелуе, прикрывая веки. Он подхватил и свободную ладонь, чтобы потереться о мягкость щеками, ласкаясь. Воздух в миг стал тягучим, а привычная уже, но от того не менее приятная сахарная пыльца осела в лёгких. Что там Чимин думал и говорил о приручении? Вот он, покладистый большой чёрный кот, который сейчас чуть ли не урчал от долгожданного воссоединения, тёрся и оставлял поцелуи на руках омеги. Было понятно, что альфа тоже скучал. Он решил дать им время, но несмотря на это даже на мимолётных занятиях пытался надышаться мужем, насмотреться на его красоту. — Сеньор Мерседес? — тихий голос одного из охранников прервал их, но Чонгук, несмотря на испуг и смущение Чимина, не стал отстраняться сразу. Он ещё раз поцеловал куда-то в середину ладони, а затем попросил буквально несколько секунд. Под пытливым взглядом мужчина принял достаточно большой бархатный футляр из рук альфы, который после этого скрылся за дверьми. Дыхание Чимина перехватило. — Я знаю, что обидел тебя той ситуацией с кольцом, — начал Чонгук. Он положил коробку на скамью и потянулся к голове омеги, с немого кивка аккуратно снимая шипастый венок и чёрную фату, убирая их в сторону, — и я подумал, что возвращать его бессмысленно. Потому что ты, Чимин, достоин намного большего. Последние слова он произносит особенно хрипло, потому что от вида растерянного, но такого сладкого омеги голос подводит. Он будет последним придурком, если не сможет сделать его счастливым, сделать его Мерседес, чтобы омега сделал их. Альфа тянется к незнакомой вещице и, наконец, открывает футляр, являя взору тонкую диадему из белого золота, со свисающим на лбу украшением из перламутрового камня. Чимин ахает и прижимает ладошку ко рту. Его глаза неверяще смотрят то на альфу, то на тиару. — Чонгук, Боже мой… — Мы удивительно сошлись в мыслях, не так ли? — улыбается краешками губ тот, а затем подхватывает украшение и трепетно устраивает его поверх блондинистых прядей. — Это лунный камень? — омега подрагивающими пальцами касается гладкого материала и ещё сильнее светится от кивка своего мужа. — Луна ассоциируется у меня с тобой. Иногда я даже не уверен, кто из вас красивее в своем великолепии, — со всей серьёзностью говорит Чонгук, а затем продолжает, — я хочу заложить новые традиции вместе с тобой. Хочу быть достойным тебя и твоей любви. Даже если и впредь мы будем спорить, я бы хотел, чтобы каждая наша ссора заканчивалась разговором, где каждый из нас сможет высказать то, что гложет. Чимин внимает каждому слову. — Да святится имя твоё, — шёпотом громче крика, — твой луноликий образ, твоя гордая несломленная осанка и очарование, светящееся в глазах. Омегу всего будто сковало, он глаз не может оторвать от Чонгука. Тишина плотная, как сироп, а время будто останавливает свой ток в моменте. Вопрос о том, можно ли закурить, выдаёт напряжение мужчины, а Чимин кивает, потому что, стыдно признаться, даже соскучился по удушающей сладости. Он в ней нашёл мазохистское удовольствие — вдыхать и чувствовать себя спокойным, словно это не отрава, а целебные благовония. Чонгук вытаскивает шоколадную сигарету, хлопает по карманам в поиске зажигалки, но не находит. Альфа оглядывается на многочисленные канделябры и неторопливо подходит к ним. Луноволосый с тугим узлом где-то внизу живота наблюдает за тем, как Мерседес зажимает папиросу меж тонких губ и бесстыже наклоняется к церковной свече, чтобы подпалить кончик. Чёрный кот щурится в своё удовольствие, затягиваясь горьким дымом, перехватывает её указательным и средним пальцами в перчатках. Чимин никогда не романтизировал курение и сразу показал, как относится к этому, но сейчас и отныне не был уверен в том, увидит ли когда-нибудь более сексуальную сцену. Он принимает решение за считанные секунды и подходит ближе к мужу, под взглядом его внимательных ореховых глаз. Омега тянется к мощной шее, оплетая её ладонями и привставая на цыпочки, а затем пухлыми губами касается чужих, горьких от дыма. Чонгук замирает лишь на секунду. Этот поцелуй долгожданный, как второе пришествие Христа, через все страдания и боль. Тлеющая сигарета падает на мраморную мозаику, когда обе ладони оплетают тонкую талию и Мерседес буквально вжимает омежье тело в своё, принимаясь тягуче вылизывать маленький рот, сразу же углубляя ласку. Молоко и мёд — именно так он себе и представлял губы Чимина. Омега вкусный до утробного рычания и пульсации в паху, хрупкий, но в то же время отвечающий с не меньшим пылом. Медленный, пробный поцелуй переходит в более требовательный и страстный, ладони омеги сжимают чёрные пряди на затылке альфы, пока тот покусывает зефирные губы и приподнимает Чимина под бёдра. Теперь Чонгуку никакие сигареты не нужны — если луноволосый так прижиматься будет и отдавать себя каждым вдохом, то это его новая зависимость. Чимин — свет, но свет лишён смысла в мире, где не существует его противоположность — тьма. Чонгук божий сын, но воспитан в лучших традициях сект. А мир, как известно, существует только благодаря равновесию противоположных сил. Все конфликты между ними сейчас кажутся люциферовой добродетелью. Конфликт порождает огонь, огонь аффектов и эмоций, и, как всякий другой огонь, обладает двумя аспектами: он сжигает и одновременно дарует свет. «Да святится имя твоё», — и перед Богом Чонгук не захотел склоняться, но сделал это перед Чимином. «Да святится имя твоё», — Чимин атеист, но Чонгук для него святое.