Steady

~*~*~*~*~

      Чернила и химикаты пятнают его запястья синими, черными и пурпурными отметинами, оттеняя темные круги под глазами почти идеально. Пятна смешиваются и будто меняются на дрожащих руках в серебре лунного света – такого холодного на его коже.       Он щурится и склоняется ниже над тетрадью, так темно, слишком темно…  ему бы немного света, чуть больше света… но он не может встать, он должен закончить эту формулу… он знает, что почти получилось… почти… почти закончил        почти…       Мир расплывается перед глазами, и он мерзнет, так холодно… почему так невыносимо холодно… нужно еще совсем немножечко времени и он разберется, сообразит…       Но он теряет концентрацию и не может сосредоточиться…       потому что часы справа тикают слишком громко и на каждом третьем щелчке его рука будто попадает в ловушку, замирая на долю секунды… А сердце стучит слишком быстро в груди, и он ощущает сокращение каждой мышцы…       и как виски пульсируют в такт сердцебиению…       и в горле пересохло… очень сухо…       Руки его дрожат, и он так устал… Но он давно уже не может спать.       Нужна еще всего секунда, и у него получится… еще всего мгновение, почти… он почти нашел… еще всего одна…       почти…       Неровная походка Ватсона каким-то образом заземляет его, как сломанный метроном, как аритмический стук сердца – успокаивает своим несовершенством. Тихое шипение и едва уловимый запах фосфора – вдруг яркая вспышка ослепляет его на мгновение, и вот оживает керосиновая лампа, наполняя комнату теплым светом – другим, совершенно не похожим на леденящий свет луны.       Старые шрамы и свежие порезы, брызги чернил и реактивов на коже перестают смешиваться… замирают… остаются неподвижными…       Но руки его все так же дрожат и он совершенно не может ничего с этим сделать.       И оказывается, что чернильными пятнами покрыто почти все, что он написал… И он отчаянно стискивает зубы почти до хруста, дышит судорожно  и  рвано, будто задыхаясь…       и спазм прошивает тело…       И вдруг рука Ватсона на плече. Теплая, непоколебимая, спокойная… спокойная…       Спокойная.       Что-то сродни утешению… что-то, напоминающее освобождение просачивается сквозь рубашку Холмса в его одеревеневшие мышцы, впитываясь в кровь, распространяясь по всему телу – теплое и успокаивающее.         И он откидывается назад, опираясь о Ватсона спиной, и опускает голову ему на грудь.       Сердцебиение Ватсона успокаивает так, как могут успокаивать только знакомые и привычные вещи. И Холмс позволяет поднять себя из-за стола и отнести на кушетку.       И вместе с пульсом Ватсона, его размеренным дыханием около уха, твердым устойчивым телом, в его надежном и оберегающем объятии – руки Холмса наконец-то отпускает дрожь.       И он закрывает уставшие глаза… Числа, формулы, химические элементы покидают его разум.       А тиканье часов… оказывается, оно не такое уж громкое.       И на несколько блаженных часов Холмс погружается в небытие, засыпая, пока сердце Ватсона под его ухом задает ему спокойный, размеренный ритм.