***
And meanwhile, a whole lot goes down Somewhere in the darkness, us together for a while You loved it then, so did I A feeling deep inside you wants to love it all again Now don’t leave it there, just give it a chance If only I’d forget you after one last dance But you’re everywhere, yes you are In every melody and in every little scar Yes you are, you are, love Habibi, light is burning As I am burning Habibi, light is burning And I am yearning © Tamino — Habibi.
Белая плитка в туалете посольства холодила разгоряченную кожу рук, а едва заметные розовые цветы на кафеле искоса смотрели на Киллиана, словно шушукались между собой, обсуждали Лайтвуда и смеялись над ним. Смеялись ядовито, с издевкой и едкой иронией, будто совсем живые. Им смешно, ведь они понимали, в чем дело. Это же и правда так уморительно: здоровый, тридцатилетний мужчина, давящийся лилиями, которые медленно и мучительно прорастали в его легких. На холодном полу — нежные лепестки вперемешку с алой кровью. И от чего все это? От неразделенной любви? Кому расскажешь — не поверят, да еще и в психушку сдадут за такую ересь. Но Киллиан все бы отдал, чтобы эта болезнь была всего лишь ересью. Первые листочки он даже и не заметил. Неосознанно проглатывал их, ссылаясь на изжогу от индийской стряпни, которую не глядя впихивал в себя, дабы совсем не оголодать в этой проклятой Калькутте. Он также не придавал никакого значения кому в горле, который нередко мешал говорить, и из-за которого атташе то и дело срывался в кашель. У Лайтвуда на это было логичное, но такое само-обманывающее объяснение: он курит, как паровоз, вот и давится приступами. Да и чего он, собственно, ожидал, когда одна пачка Мальборо сменялась другой всего в течение шести (а то и меньше) часов? Но вот когда эти так называемые «изжога» и «кашель» начали беспокоить мужчину чуть ли не каждый день, не давая возможности как и прежде игнорировать происходящее, а во рту появился отчетливый привкус какой-то цветочной зелени, Киллиан заметно напрягся. О непонятной японской заразе, странным образом поражающей только невзаимно влюбленных, он слышал лишь мельком, но относился очень скептично, не верил в ее существование, и уж тем более не думал, что она коснется именно его. Но, вот ирония, совсем недавно ему буквально пришлось поверить в индийских богов и богинь. Придется поверить и в цветы, распускающиеся горячими вспышками под ребрами. Причем под его собственными. В голове — миллиард мыслей, и ни одной полезной. Об этих дурацких лилиях, медленно ползущих вверх по глотке, совсем не думалось, будто все вокруг — и холодный пол туалета, и ухахатывающиеся кафельные цветы, и липкая кровь на губах — совершенная обыденность, нечто простое и заурядное. Как будто ханахаки болел каждый второй, а не всего-то пять сотен человек по всему миру. «Блять, а я заполнил рапорт? Его бы сдать к концу дня…» «Завтра суббота. Наконец высплюсь.» «Твою мать, теперь рубашка в крови.» Лайтвуд, прикрыл рот ладонью, еще раз громко откашлявшись. Багровые капли огнем загорели на коже, а напряжение в легких спало. Приступ наконец-то закончился, и мужчина устало прикрыл глаза, откидываясь головой на фанерную стену кабинки. Хотя все эти мучения продолжались уже пару месяцев и достаточно быстро вошли в привычку, каждый новый день забирал у Лайтвуда все больше и больше сил. Впервые он почувствовал удушье в тот момент, когда увидел Амалу в объятьях Дубея, но, конечно же, списал все на дикую ревность, пылающую внутри. Киллиан вообще мало что помнил о том вечере, в памяти урывками остались только гнев, желание пустить Амриту пулю в лоб, и жуткая горечь предательства. Он же знал. Он все, блять, знал с самого начала. Чувствовал, что эта девушка погубит его, предупреждал ее о том, что лучше не давать никаких призрачных надежд, в конце концов, просил не играться с его зарождающимися чувствами. Он был с ней честен, открыт и чуток, старался изо всех сил построить что-то здоровое, что-то ценное их двум сердцам. Но сердце Амалы — как она потом оправдывалась — еще задолго до ее рождения было отдано Дубею. Она сама об этом не подозревала, казалось, сначала даже не рассматривала Амрита ни в каком плане: Басу будто насильно переубеждала себя, в том, что Дубей — всего лишь самовлюбленный индюк с нарциссическими наклонностями и самомнением выше, чем ебанный Эверест. Она лгала и Киллиану, и самой себе о том, что Лайтвуд же, напротив, как раз тот, кто нужен ей, тот, кто даст ей то желанное тепло и заботу, которых девушке не хватало все эти одинокие годы. И в попытках обмануть саму себя, она лила Киллиану в уши весь этот бред, и он охотно ей верил. До последнего верил, что она выберет его. Наивный идиот. Связь между древнейшими индийскими родами никак не прервать. Они же обещаны друг другу. Вот только Басу тоже много чего обещала Киллиану: теплые объятия по утрам, сладковатый запах ее волос на соседней подушке, поцелуи с привкусом чабреца и счастья, томные вздохи и эйфорическую дрожь в пальцах. Они говорили о совместной жизни, о возвращении в Лондон, своих родных, опыте, сексе, прошлом, будущем и настоящем, и в их разговорах — ни слова об изменах и предательствах, ни намека на то, что происходило сейчас. Неужели обещание, данное хуй-пойми-кем и хуй-пойми-когда, имело силу, несмотря ни на что, а все эти, лившиеся из уст лично Амалы — нет? Несправедливо, горько и так больно. И морально, и физически. У болезни, к тому же, была еще одна, рвущая душу в клочья, побочка, и это счастливые сны. Сны, в которых она была рядом, в которых соседняя подушка все еще пахла ее волосами, а поцелуи на вкус действительно были как счастье. Там не было никаких измен, Дубеев и Индии; там Киллиан называл Амалу своей женой, с трепетом касался ее бедер, держал за руку и смотрел на нее светящимися глазами. А она отвечала полной взаимностью, гладя его по голове, тяжело дышала на ухо, сидя у Лайтвуда на коленях, и — самое главное — любила. Там он был счастлив. Здесь же, в реальности, Киллиан ждал ночи, чтобы наконец-то заснуть, а по утрам жалел, что вообще просыпался. «Надо было держаться от нее подальше, ты же все изначально знал, сам во всем виноват,» — внезапная мысль, пока Киллиан отмывал руки от крови, резала не хуже ножа и казалась ему чистой правдой. Лайтвуд и правда поступился своим главным принципом "Работа-превыше-всего" и сейчас расхлебывал последствия своего глупого решения. Он винил себя — за легкомысленность, Амрита — за существование, Амалу — за его растоптанное сердце. Которое в скором времени оплетут ядовитые корни белых цветов. Ее любимых цветов. Киллиан помнил, как врач, поставивший ему диагноз, попытался глупо пошутить во время приема: «Хорошо, она хотя бы лилии любит, а не розы. А то шипы все горло разодрали бы.» Тогда Лайтвуду было совсем не до шуток, и он смерил врача грозным взглядом, но сейчас, почему-то вспомнив эту глупость, его пробрало почти на истерический смех. Смотря на свое искаженное в грязном зеркале лицо, он вытирал кровь с подбородка и вторил хохоту кафельных цветов. Он понял, почему они смеялись. Ведь это так уморительно: здоровый, тридцатилетний мужчина, страдающий от несчастной любви.***
К жгучим спазмам в груди Киллиан привык достаточно быстро. Они и правда были очень похожи на ту боль, которая разгоралась в легких, если выкурить несколько сигарет за раз, так что мужчине не привыкать. Раздражало лишь то, что приступы заставали врасплох чаще всего на работе, и, как назло, в самые неудобные моменты: один раз он случайно закапал кровью отчет, и пришлось оправдываться перед всеми коллегами — особенно перед Лимой, которая также активно работала над документом — что его якобы хватил солнечный удар. В Индии это не редкость, так что большинство поверило, но отчет потом все-таки пришлось переписывать в одиночку. Вот только одна Амала не купилась на эту легенду. Потому что весь тот день они с Лайтвудом провели под кондиционером в посольстве. И сейчас, вывалившись в коридор из двери уборной и столкнувшись с девушкой почти лицом к лицу, атташе знал — она не поверит ни единому его слову. — Только не говори, что ты снова перегрелся на солнце, — красные капли на вороте белой рубашки не скрылись от внимательных глаз индолога, и она сложила руки на груди в ожидании ответа. Несмотря на произошедшие события, госпожа Басу (а если быть точнее, уже Басу-Дубей) мало того, что не отреклась от связей с Англией и не выкинула свой британский паспорт на помойку, так еще и продолжала помогать коллегам в посольстве: оформляла оставшиеся документы по расследованию, была посредником в восстановлении отношений между Калькуттой и Лондоном, ну и в конце концов, пыталась как-то сгладить перед правительством ту самую бойню в бывшей резиденции Басу, что было ой-каким-непростым заданием: людей там полегло не мало. — Хорошо, не буду, — Киллиан легонько пожал плечами, и в попытке отвлечь внимание от своего измученного лица, попытался обойти девушку со стороны. Та перегородила ему путь. — Что с тобой происходит? — Ничего. Ты же сама сказала, не говорить, что я перегрелся. — Перестань, Киллиан, — она нахмурилась и на ее лице появилась до жути знакомая тень беспокойства. — Я же вижу, что с тобой что-то не так. — Все со мной так, не придумывай, — он закатил глаза. — Лучше иди скорее домой к муженьку. Он, наверное, заждался тебя. — Лайтвуд, прекращай уже этот детский сад. Я знаю, что ты болен. Ее громогласные слова, будто молния, прошибли Киллиана и он замер на месте. Не мог пошевелить и мускулом, казалось, даже не дышал, лишь буравил Амалу остекленевшим взглядом. В натянутой вязкой тишине прошло не меньше тридцати секунд, таких долгих и неестественных, но ни один из них все равно не решался нарушить молчание. — Откуда? — совсем тихо произнес мужчина, чувствуя как в легких снова начало нарастать напряжение. Новый цветок распускал свой бутон. — Рэйтан показал, — виновато потупив взгляд, ответила Басу. — Хорошо. И что ты от меня хочешь? — Хочу, узнать, что ты будешь с этим делать. Киллиан коротко усмехнулся: — Серьезно? Ты и правда думаешь, что это твое дело? — Да, мое. Меня это тоже касается и... — Ни черта это тебя не касается, — он ответил грубо, но совершенно не повышая тона, лишь сделав при этом угрожающий шаг навстречу. — Это моя проблема и только моя. И я сам решу, что мне с ней делать. — Нет, ты очень ошибаешься. Это и моя ответственность тоже. — Слушай, если ты чувствуешь себя виноватой и таким образом пытаешься замолить свои грехи передо мной, то не надо. Мне от этого нихера не легче, — он еще раз попытался обойти Амалу. Снова не вышло. — Думаешь, если мы с тобой не вместе, то ты перестал мне быть дорог? — А что, разве это не так? — Конечно, нет, дурень. Мы все еще друзья! А друзья обычно переживают друг за друга. Особенно, если один из них болен смертельной болезнью, — ласковый, и вместе с тем встревоженный взгляд девушки был чем-то из прошлого, чем-то дико недостающим, словно потерянный пазл из коробки, но даже сквозь теплую ностальгию Киллиан был готов рассмеяться Амале прямо в лицо. Друзья? Что за хуйню она несет? — Друзья также обычно не спят друг с другом, а мы, к сожалению, этим уже занимались и не раз, — на губах появилась ядовитая ухмылка. — Да и к тому же, серьезно? Дорог? По-настоящему я тебе дорог только в своих ебанных снах, а тут это так, какая-то пародия. Ему не хотелось задеть Амалу своими словами, нет, совсем нет. Но оттолкнуть — определенно да. Он знал, что внезапно взаимных чувств — а вместе с ними и исцеления — от Басу ему можно и не ждать: она определенно точно любила Амрита, и к Лайтвуду могла максимум привязаться, причем так, как привязываются маленькие дети к своим домашним питомцам. Вроде и жалко расставаться, и больно, и, может, оставит отпечаток на всю оставшуюся жизнь, но вместе с этим не так уж и важно, ведь можно купить новую собачку или кошечку. Или, в случае Амалы, тигра. Более того, Киллиан, похоже, понял, чего именно она хотела от него и к чему вообще этот бессмысленный разговор. Зная характер девушки и то, какой раскаянной она может быть, было очевидно, что ее замучила совесть и теперь ей хочется все исправить. Уговорить атташе на операцию, искореняющую цветы из легких, а вместе с ними все чувства и воспоминания, все счастливые сны и фантазии. Лайтвуд и сам был бы очень рад лечь под нож, избавиться от неразумной любви, да вот только памяти лишаться совсем не хотелось. Воспоминания об Амале, об их коротких, обреченных, но тем не менее счастливых и уютных отношениях ему слишком ценны, чтобы так просто избавиться. Уж лучше он будет захлебываться кровью, чем забудет все. И пускай это причиняло невероятные страдания, убивать в себе эту колючую любовь он ни за что не собирался. — Киллиан, послушай меня, — Амала вкрадчиво посмотрела в серые глаза напротив и дотронулась ладонью до предплечья Лайтвуда. По коже мужчины пробежала холодная волна. — Я знаю, я испортила тебе жизнь, и я виню себя за это каждый день. Я не должна была водить тебя за нос, не должна была так неосторожно обращаться с твоими чувствами. Но я хочу все исправить. Позволь помочь тебе. В Калькутту скоро приедет один очень хороший доктор и он... — Чё-ёрт, — атташе не выдержал, рассмеялся. — Так и знал, что ты тут за этим. — А за чем же еще? Я хочу тебя спасти, — девушка нахмурилась. Смех явно пришелся ей не по душе. — Спасти? — засмеялся еще громче прежнего. — Ты хоть понимаешь, как это от тебя звучит? — Да, какая разница, как это звучит... — Огромная. Меня спасет только удача, а ее мне точно не видать. Ты и сама знаешь, почему. Глаза Басу заблестели. Она все прекрасно понимала: дать Киллиану то, что ему нужно, а именно взаимность, она, правда, не могла. Амала не любила его, по крайней мере сейчас и по крайней мере так, как любил ее сам атташе, но тем не менее, Лайтвуд не был ей чужим человеком. Они знали друг друга, понимали, почти не говоря и слова, и беспокоились друг за друга так, словно были настоящей семьей. Возможно, сейчас Киллиан был для Амалы кем-то вроде отца, которого никогда не было рядом: в свое время на плечи еще совсем маленькой девочки свалилась гигантская ответственность, и заботиться о ней самой было некому. Ей не дали отцовского тепла, обделили материнской заботой, вынудили очень рано вырасти и решать проблемы, которые иногда не по силам и взрослому человеку: забота о младшем брате и старой бабушке, зарабатывание денег, ведение семейного бизнеса. И никого рядом, чтобы помочь и защитить, поэтому даже эта вечная гипер-опека Лайтвуда, на самом деле, теперь не казалась чем-то неприятным и ограничивающим. Амале было очень спокойно рядом с ним, и это чувство она очень ценила. Но это не любовь. — Пожалуйста, не глупи. Я могу все оплатить, если проблема в этом, только не отказывайся, прошу. — Ты же знаешь, что я тебя забуду, если все-таки решусь на операцию? — Да, но будешь жить. Это главное. — Главное для кого? Уж точно не для меня, я-то хочу все оставить в памяти. А вот для тебя это очень удобно: и совесть очистишь, и от меня избавишься. Двух зайцев одним выстрелом, — в груди Киллиана вместе с цветочным напряжением начали расти язвительность и булькающая агрессия. Разговор явно начинал действовать на нервы своей нелепостью и абсурдностью, а в ушах снова зазвенел хохот кафельных цветов. — Это совсем не так... — А выглядит все как раз так! — горло защекотал знакомый ком, и из-за этого голос Лайтвуда сорвался на тон выше. — Хорошо, если тебя не заботит собственная жизнь, то вспомни, что у тебя есть еще мать, — Амала тоже начинала закипать. — Что будет с ней? А с Кэролайн и Вивьен? Ты о них подумал? Подумал о том, как тяжело и больно им будет, если ты умрешь? Нет? А представь их у своей могилы. Что, неужели совсем ничего не ёкает внутри?! Внутри и правда что-то ёкнуло. Только вот это не чувство вины, которое Амала так усердно пыталась задеть. В сердце Киллиана, будто монстр, заклокотал гнев. Иррациональный, гадкий, сжигающий все на своем пути. — Не смей даже упоминать их, — два шага и Амала оказалась зажатой между тяжело дышащим атташе и холодной стеной. — Я не по своей вине давлюсь этими блядскими цветами! — А по чьей, Киллиан?! У тебя есть возможность, чтобы ими не давиться, чтобы выжить, чтобы не оставлять своих родных и близких, но ты от нее отказываешься. Ты сам выбираешь этот путь. И зачем? Чтобы не забыть меня? Поверь, тебе от этого даже станет легче. А я буду знать, что человек, который меня оберегал и любил всем сердцем, хотя бы жив, а не страдает... Он уже не слышал ее. В глазах Киллиана — ничего осмысленного, рассудок стремительно отключался, вытесняясь чем-то диким. Пелена тоски, гнева и грусти застелила его взгляд, и сквозь нее различался только родной образ Амалы. Она была так близко, такая же прекрасная, как и прежде, такая желанная и недосягаемая, что сердце сжималось, а лилии лезли все выше по бронхам и трахее. Он не понимал, что происходит и что он творит. Один взгляд на ее испуганное лицо — и все, полный крах. Он впился отчаянным поцелуем в ее губы. Все происходило так быстро, что ни Лайтвуд, ни Басу, от неожиданности ответившая на поцелуй, ничего толком и не запомнили. Они не соображали, что делают, полностью забыли, что они все еще в посольстве и что из-за угла может внезапно появиться какой-нибудь служащий клерк. Пропало все на свете, кроме их влажных губ, оставляющих горячие, жадные поцелуи. Киллиан трепетно коснулся шеи Амалы, прижал ее ближе к себе и так боялся отпустить, специально растягивая момент, не давая ни себе, ни ей вдохнуть. Ведь как только поцелуй закончится, все снова встанет на свои привычные места. Она будет любить другого, а он будет обречен страдать. Амала же перед собой видела не Киллиана. Она представляла Амрита, его поцелуи на своей шее и руки на талии. И лишь когда на ее собственных губах появился привкус железа, наваждение спало. Она остановилась, мягко отстранив Лайтвуда. Мужчина поднял на нее свой стыдливый взгляд, но вместо почти сорвавшегося в тишину "Прости" сильно закашлялся. Рэйтан показывал девушке один из приступов Киллиана и даже тогда это было душераздирающим зрелищем, но видеть это вживую было еще страшнее, еще невыносимее. Его кашель походил на агонию, пальцы царапали шею, будто пытались снаружи вытащить лилии, причиняющие столько боли. В какой-то момент Лайтвуд прикрыл ладонями рот и по ним тут же побежали алые струи крови, стекая по сильным, напряженным предплечьям и окрашивая закатанные рука рубашки в угрожающий бордовый. Он зажмурился и на глазах выступили едва заметные слезы. Когда он отнял от губ руки, в его ладонях остался цельный цветок белой лилии. — Вот что ты со мной делаешь, — срывающимся в рыдания голосом произнес Киллиан, опустившись на колени. — Уходи. И Амала ушла. Ушла тоже в слезах и с тяжелым сердцем, но Киллиан знал, что она не останется. В его грудной клетке стало слишком тесно для ее любимых цветов.***