***
Наверное, никогда в своей жизни Валерка не понимал какого это — быть частью коллектива. Всегда был только он и Денис — и больше никого другого им не надо. С братом спокойнее, комфортнее что ли. Брат понимает, слушает. Брат рядом почти что всегда. Даже он оставил. Это всё не специально, не нарочно... просто так получилось. Так вышло, а это значит, что теперь придётся выживать с людьми одному. И больше никто не поможет и не подскажет, не даст дельный совет и не спасёт от злых мальчишек во дворе. Теперь Лагунов почти что смирился. Смирился с тем, что нужно справляться самому. Смирился с одиночеством и грустью, смирился с обидой на несправедливость. Смирился с тычками в спину и громкими криками: «не такой». Неправильный, ненужный, странный. Только этого ему не хватало.***
Впервые Хлопова Валерка встречает на яркой, залитой солнцем Куйбышевской пристани — уже тогда в груди что-то неприятно щёлкает. У Лёвы горят глаза, он медленно, с какой-то деланной серьёзностью пожимает руки сразу двум мальчишкам. Один — растрёпанный и смешной, с широкой-широкой улыбкой, по-дружески хлопает Лёву по плечу. Второй — приземистый и с большим носом, громко кричит что-то в ухо Хлопову. Валера кривит губы и отворачивается. Неясный, не различимый с первого взгляда образ брата проскакивает в лёгкой походке, отпечатывается в сознании звучным голосом — Хлопов говорит так же громко. А вообще, Лёва очень сильно похож на Дениса. Или это Денис похож на Лёву? К чёрту бы всё это, вот только в СССР чёрта не было, ровно как и не было Бога. Лагунов не верит в Бога, не верит в чертей и переселение души, но иначе объяснить неожиданную схожесть не может. Те же тёмные мягкие волосы — только у Дениса они всегда лежали аккуратно и ровно, как по линейке. Те же большие и мутные глаза — только у Дениса на оттенок светлее. Та же невероятная внутренняя красота, умение располагать и добиваться своего — только он не авторитет, как Денис. И совсем-совсем не похож на него. Ничем и ни капельки. Хлопов подходит первым. Спрашивает имя, тянет тоненькую руку вперёд — знакомиться. И всё так просто кажется в тот момент, так элементарно, так чисто и легко, что Валерка даже улыбается. — Дружба? Мягко пожимая чужую ладонь, Лагунов успевает подумать, что ладонь у Лёвки уж очень мягкая. И тёплая. И от его пальцев по валеркиной руке током расходится какое-то безумно родное и знакомое тепло. И так уютно на душе становится, так хорошо, что хочется улыбаться. А ещё лучше скакать по судну, да так, чтобы донышко трещало. — Дружба!***
За первые полчаса Валерка успевает понять: Хлопова уважают. За последующие дни осознаёт, что боятся они его, а не уважают. Лёвка и в самом деле выглядит внушительно и серьёзно, когда помогает Лагунову выпутаться из тяжёлых рук Титяпкина. Казалось бы: чего только ему не хватает? Вот — ребята с одного отряда, вот — футбольное поле, щедро дарованное Захваткиным, вот — мяч, а вот он Лёва — Лёва, которого в один момент перестали слушаться. Валерка даже сам сначала не понял, как так вышло. Вроде вот только хотели создать футбольную команду — Лагунов, конечно, не хотел. Точнее, даже сомневался в том, что в целом пригоден для этакой-то командной работы. Зато Лёва хотел. Хлопов — товарищ вроде как, а товарищей Валерка клятвенно себе обещал не бросать. Вот только команды никакой у них не вышло. Лагунов всегда думал, что слаженный и дружный коллектив выглядит чуточку иначе. Коллектив — это не большие плакаты в актовом зале и не подчинение системе, потому что «нет выбора». Коллектив — это слаженная работа команды, это одна голова. Коллектив не измеряется, не подвергается оценкам и не делится на лучших и худших. Один за всех и все за одного. Вот это коллектив. Вот это сила. А у них всё совсем не так. — Не смейся, — укоризненно качает головой мальчишка, когда Лагунов подходит к ним впервые, и с недоверием осматривает собравшуюся компанию. — мы такую команду с пацанами сделаем, закачаешься просто! Пошли к нам, Валер, а? Тоже голы забивать будешь! Лагунов поджимает губы. Молчит. С грустью, и какой-то разъедающей обидой смотрит на Лёву. Через стеклянные очки на мир смотрит пара грустных голубых глаз. Вот он — Хлопов. Весь такой вдохновлённый из себя, лидер, капитан. Готовый голову на плаху положить, лишь бы команду привести к успеху. А вот он — Валерка. Разочарованный и разочаровавшийся. Теперь от всего сердца жалеющий Лёвку — скоро и он разочаруется в коллективе. Даже слишком, слишком скоро.***
Хлопов сидит, склонившись в три погибели над маленьким островком асфальта посреди гнилой и жухлой травяной клумбы. Валерка осторожно, почти что бесшумно подходит ближе. Садится рядом и прищуривается, рассматривает чужие руки, теперь сплошь перепачканные чем-то ярким. Лёва рисовал мелком солнце. Светлое-светлое, почти что как настоящее — почему-то с большими тёмными глазами, скорее напоминающими бездонные чёрные дыры, улыбкой до ушей, которые Хлопов не поленился обозначить маленькими полукружками. Кривоватые, а оттого достающие до посаженных цветов, яркие лучи напоминали собой то ли прожилки на листьях, то ли щупальца какого-то неведомого осьминога. Вдруг Хлопов рывком опустил голову к сложенным на коленях рукам, вытер нос рукой и громко шмыгнул. — Ты чего пришёл? Спросил грубо так, неприветливо, даже головы не повернул. Лишь опустился на исцарапанные коленки, прямо в цветник, словно и не собирался никуда уходить. Так и просидел бы тут до вечера, лишь бы в отряд не возвращаться. — Лёв, ты из-за футбола обиделся? На слове «футбол» Хлопов наконец подскочил. Лицо перекосило от злости, губы задрожали — неужто заплачет? Но под пристальным взглядом голубых глаз он рассердился ещё сильнее. — Нет, ну они глупые что ли, а? Я же как лучше для них хочу! Чтобы мы победили, вышли на первое место на игре в конце смены! Неужели они не понимают этого, Валер? Скажи мне, ты же умный у нас! — в одно мгновение огорошил своей сбивчивой пламенной речью Лёва. А в глазах такое отчаяние, такая буря, что, кажется, всё на своём пути сметает. Все мысли, желания, мечты и надежды. Последняя фраза звучит так жалобно, так обидно и больно, что у Лагунова всё сжимается внутри, ломается и трещит по швам — почти как в тот день, когда он вот так же разочаровался в коллективе. В тот день, когда ушёл Денис. — Что я делаю не так? Валерка и в самом деле не знает, что сказать. Как правильно отреагировать, как помочь, не сделав хуже. Лагунов думает, что когда-нибудь соберёт свою команду — таких же разочаровавшихся, как и он сам. — Пойдём в корпус, Лёв. Скоро стемнеет, и ты потеряешься. Пойдём. Но Хлопов отчаянно мотает головой, и Валерка уходит один. Уходит, оставляя капитана в клетке собственной боли и отчаяния. Уходит, даруя живую душу кошмарам ночи. Тихий, но ещё живой шёпот разносит вечерний ветерок. — Я напишу своё имя на асфальтовом солнце. Мелом. В конце смены, когда выиграю. И они все будут подчиняться только мне. Мне одному. Лёва так и не приходит в палату. Его ищут всем отрядом, а когда находят — бледного и испачканного, оттого не похожего на самого себя, на пионера — что это за вид такой? — отправляют сначала к доктору, а потом в палату. И никто, включая отстранённый педагогический состав и повесу-вожатого, никто — ни один мальчишка в отряде не замечает, что Хлопов больше не похож на Хлопова. Никто, кроме Валерки. Теперь по ночам в их палате скрипят полы, а по стенам бегают тени. Теперь в их палате приторно пахнет кровью, а приглушённый свет из коридора уже не может усмирить разыгравшуюся фантазию. Лагунову непонятно, а оттого страшно до ужаса — что же такое произошло этой ночью? Что случилось с Лёвой? Что случилось с Лёвой? Что случилось с Лёвой? Что случилось с Лёвой? А с Лёвой, в общем-то, ничего не случилось. Просто теперь Лёва — настоящий капитан.***
К завтраку опять выходит не-Хлопов — у Валерки теперь язык не повернётся назвать этого странного мальчика прежним именем. Ведь настоящий Лёва Хлопов совсем-совсем не такой. Лёва Хлопов ненавидит пионерскую форму и всё время ворчит, что она узкая. Лёва Хлопов терпеть не может красный галстук, потому что не умеет его правильно завязывать. У Лёвы Хлопова всегда взъерошена чёлка и волосы торчат смешно очень. Лёва Хлопов — добрый и весёлый, лёгкий на подъём, чересчур открытый. Немножечко наивный и слишком уж простой. Но точно не такой как сейчас. Лёве не идёт быть серьёзным.***
Хлопов врёт как дышит. Сначала идёт безобидная ложь, — «ты что, Лагунов, шуток не понимаешь?» — а потом эта ложь становится чем-то вроде переломного момента — закончились шутки. Валерка не любит кривые идеалы, не любит холод каменных плит и слова о доблести. Не любит напускную правильность и принятые нормы. Лёва не любит, когда ему не подчиняются. Смешно всё это, конечно. И солнце на асфальте мелом — тоже смешно. И фамилия с ошибкой смешно написана. Лагунов отворачивается и зажимает рот обеими руками. Тут же снимает очки и бросает их в траву — раньше бы ни за что так не сделал, не видно ведь ни дьявола — вот только дьявола в СССР не было тоже, и поэтому сейчас очки лежат в траве, ровно между двумя записями. Одну Денис писал, другую Хлопов. И обе эти записи для Валерки. «Привет брату Валерке». «Логунов — скотина». Хочется взять что-то красное и поскорее зачеркнуть, стереть глупую надпись и глупое «Логунов». Валерка думает, что, пожалуй, можно зачеркнуть это кровью, некстати вспоминает о микробах и заражении, а следом всплывают воспоминания о сегодняшней ночи. Улыбка меркнет, и Лагунов уходит обратно в корпус. Кажется, он не спал уже больше суток.***
Сейчас состояние очень похожее — тоже непривычно, тоже страшно, тоже хочется просто жить. Валера не понимает, когда это началось — в восьмидесятом, или раньше? На трибунах футбольного поля, где каждый день собирались его соотрядники во главе с непобедимым капитаном, или когда этот самый капитан сидел на трибунах сам? Спустя три болезненных года, после нечеловечески долгой разлуки и нескончаемой горечи расставания. Сидел, вцепившись обеими руками в плечо Лагунова — Валера сразу заметил этот жест у Лизы. У Лизы русые волосы и тёмные глаза. У Лизы такие же нахмуренные брови и так же забавно лежит чёлка. Лиза очень-очень сильно похожа на своего дядю. Вокруг всё словно в серой дымке — Лагунов не помнит, как махнул на прощание таксисту, как поднял с земли тяжёлый чемоданчик и шагнул назад. Не помнит, как открывал ключом дверь, как пропускал бормочащую что-то Лизу вперёд. Как поставил чайник. В его руках лежала одна-единственная, наверное, на всём свете, фотография Лёвы — с той самой олимпийской смены.***
Лёва красивый. Мысль возникает как-то отдельно от сознания — как будто не его. И слишком резко. Как будто его. Лёву хочется сфотографировать. Валерке уже плевать на честь, плевать на правильность и идеальность — пройдёт неделя, закончится смена, он потеряет Лёву! От простого осознания становится так страшно, так жутко и больно, что Лагунов больше не видит смысла тянуть. Лёву надо спасать. И сфотографировать. Валерка тащит из вожатской небольшой фотоаппарат — думает, что, пожалуй, Свистунова вызовет милицию, если увидит. Тогда, наверное, Лагунов сядет в тюрьму и будет вечно сидеть там — зато с фотографией. Фотографией Лёвы Хлопова. Лёвы Хлопова, который умер. Валерка думает, что теперь преступник. Раз почувствовал что-то странное — больше, чем просто жалость к разочаровавшемуся Хлопову. Почувствовал жгучее желание обнять. И быть рядом, что бы не случилось, что бы не происходило. Быть рядом и стереть наконец эту неправильную и ужасную надпись с асфальтового солнца. Лёва его ненавидит, наверное. И правильно, Лагунов тоже себя ненавидит.***
Валера помнит своё детство. Помнит всех мальчишек со двора, добрых и злых — помнит среди них себя. Не белая ворона среди чёрных, а чёрная среди белых. Не он «не такой как все», а «все не такие, как он». Мальчишеские лица с годами меняются — черты лица становятся резче и чётче, с них постепенно спадает детская полнота и трогательность. Валерка тоже растёт. Лица меняются с годами — он тоже меняется. Вот только по-прежнему, неизменно стоит в стороне. Лиза похожа на него многим — рассказала, что нет у неё подружек, нет родных братиков-сестричек, а значит и гулять-то ей не с кем. Рассказала, что, наверное, если бы дядя был жив, она бы гуляла и дружила с ним. Не было бы так одиноко, наверное. Лагунова снова прошибает на слёзы и он отворачивается — Лёва бы точно был хорошим взрослым.***
Валерка думает, что есть вещи пострашнее вампирства и пострашнее смерти. Самая страшная и невыносимая из них — разлука. Но если теперь Лагунов — не человек, а монстр, если теперь его главная задача «не навредить», то он сделал всё правильно. Он ни за что не навредит Лёве. Даже если ради этого придётся уйти от него на край света. Об этом он думает уже на Куйбышевской пристани — теперь небо над городом тяжёлое и пасмурное. Хлопов больше не пожимает никому руки, у него больше не блестят глаза — он просто стоит в стороне и смотрит на Валерку. Лагунову почти физически больно терпеть на себе этот взгляд. Лёва — он как Юность. Весёлый и беззаботный. Он всё простит и поймёт. Он навсегда останется в памяти маленьким и смешным. Он вырастет большим и крепким, и станет футболистом. Он будет жить долго и замечательно, будет забивать голы, а ещё обязательно останется таким же хорошим товарищем, таким простым и добрым мальчишкой в душе. Таким, каким помнит его Валерка. Лагунов смотрит на него в последний раз и уходит — без слёз, без камня на душе и чувством вины. Лишь слабая горечь внутри отравляет организм. Они больше никогда не увидятся. Никогда-никогда.***
— Нет, ну вы расскажите мне пожалуйста поподробнее, — с нажимом говорит Лиза, яростно перемешивая чай маленькой ложкой. У Валеры от невыносимого железного стука начинала раскалываться голова. Наверное, сейчас он бы ни за что не признался даже самому себе, что голова болит от слёз, а не от неприятного звука. — Каким он был? Весёлым, или серьёзным? Смелым? Что любил больше всего на свете? А почему его не стало? Вы же все знаете, Валерий Тимофеевич! Почему мне не рассказываете? На Лизу даже сердится толком не выходило — уж больно весёлой и любопытной она была, лёгкой и смешной. Почти как Лёва. — А что рассказывать, — Лагунов показательно тихо перемешивает чай в кружке и задумчиво подносит её к губам, бесшумно делая глоток. — У Лёвы волосы почти как у тебя торчали. И причёска такая же была. — Валера вдруг улыбнулся и подмигнул. — Ты в футбол играть не любишь? — Люблю. — тут же вскинула голову Лиза. — меня поэтому девчонки во дворе и обзывают пацаном. А вообще, с мальчиками всегда как-то легче общаться. Они не такие... Замороченные что ли. Лиза смешно шмыгнула носом и отвернулась — точь-в-точь как делал Хлопов. Внутри всё зашевелилось, словно нутро проснулось после долгого сна. Словно воспоминания ожили. — Вот и Лёва любил.***
Три года проходят как в тумане. Боль слегка притупилась — или это Валерка научился с ней жить? К чёрту бы всё это, вот только в СССР по-прежнему нет ни Бога, ни дьявола, ни чёрта, Лагунов по-прежнему ни в кого не верит — только в Лёву немножечко. Что тот обязательно станет футболистом. Футболистом Хлопов не стал. Зато стал охотником на вампиров. Валерке бы разочароваться сейчас, вот только он давно уже — разочарованный. Валерке бы обидится — на Лёву не получится, хоть ты тресни. Даже если прямо сейчас выстрелит из арбалета — пускай в сердце стреляет. У Лагунова сердца нет — промахнётся, наверное. Валерка хочет подойти. Валерка очень-очень хочет подойти. Валерка шарахается от дурной крови, как от огня — контролируй он себя, лучше бы потерпел. А это не он, это вампирское внутри него нос выказывает. Оберег становится почти что спасением — Валерка жмёт чужую руку, думает, как же он жил три года без этих касаний. Думает, что, наверное, всё-таки умер, а сейчас ожил обратно. Сейчас — это когда Хлопов рядом. С Лёвой можно шагать по полянке и говорить о грустном. С Лёвой можно держаться за руки и не отпускать ни на секунду. Лагунов вообще не понимает, как раньше без него жил. С Хлоповым очень хорошо сидеть вместе на тех трибунах. Пусть холодно, пусть темно и жутко — главное что с Хлоповым. Брат рассказывал Валерке про альпинистов. Рассказывал про высокие скалы, холодные вершины гор. Рассказывал про заплутавших и потерянных. Чтобы согреться в холодных пещерах, разводили костры. Путники прижимались друг к другу тесно-тесно, почти вплотную — чтобы сохранить стремительно уходящее тепло. Но нужно ли при этом крепко держаться за руки и склонять голову на плечо другого человека, слушая его сердце, Лагунов не знал. Может так и надо, так принято. Может, это нормально, когда, чужие пальцы ненавязчиво и мягко касаются волос, наверное, можно переплетать пальцы и касаться губами холодных мокрых висков. Правда, насчёт поцелуев Валерка не уверен. Так делают только они. Лёва тихонько смеётся, по-детски прикрывая ладонью рот и смешно жмуря глаза. Большое жёлтое солнце на асфальте не заросло цветником, не смылось дождями и не улетело с ветром. Его солнце по-прежнему сияло на клумбе, как и глупая, очень глупая надпись. «Логунов — скотина». — Сам ты скотина, Хлопов. — Валер, ты мне жизнь спас. Я тебе до гроба обязан вообще-то. Я помогу тебе с вампирами разобраться, хоть пусть мне это стоит жизни! Лагунов вздрагивает. Смотрит на Лёву испуганно, почти не дыша. И тут же прижимается к нему всем телом. — Только попробуй. Хлопов — самый-самый лучший на свете. Самый лучший товарищ, самый лучший друг, самый лучший мальчишка из всех, кого Валерка знал за всю жизнь. Для него хотелось сделать всё, и в лучшем самом виде. Только бы ему было хорошо. Валерка думает, что никогда не простит себя, если с ним что-то случится. Валера думает, что, наверное, лучше бы он умер тогда вместе с ним, чем теперь вот так. Лиза практически его копия, и теперь Лагунову стыдно перед ней. Стыдно, что теперь она одна, стыдно, что Лёва никогда не узнает, что у него есть такая племянница. Стыдно. Она грустно улыбается и медленно перемешивает чай. Валера снова хочет плакать и отворачивается к стене. Весь мир вдруг показался ему скучным и серым, почти что картонным — только Лиза на её фоне ещё остаётся настоящей. Валера помнит пустые и застекленевшие глаза, помнит кровь и крик Носатова. Не спас ведь, не защитил, не уберёг. Всё потеряло смысл в один момент, когда Валера увидел эти глаза. В них больше не было того огня, не было тепла и любви. На Лагунова больше не смотрели с обожанием. И больше никогда не посмотрят. Валера думает, что ляжет рядом и умрёт.***
— Знаете, а я рада, что у моего дяди такой друг как вы был. — вдруг серьёзно сказала Лиза, когда чашки опустели, а часы пробили семь вечера. Они всё говорили и говорили, не смолкая. Лагунов решил, что раз не смог сберечь Хлопова для племянницы, то хотя бы расскажет всё, что знает — уж это он точно может. Расскажет и подарит фотокарточку. Одну-единственную на всём белом свете — для Лизы. — Он был очень хорошим. Я никогда не встречал и больше не встречу таких, как Лёва... — на секунду Валера замолкает, но вдруг лукавая улыбка озаряет его лицо. — А знаешь, пожалуй нет. Ты похожа на него не только внешностью, но и нравом. Такая же... Бойкая. Не прекращай быть такой. — А маме не нравится. — вдруг хихикнула Лиза. — Но если Лёва таким был, то я тоже буду. Спасибо вам, Валерий Тимофеевич. Мне на поезд пора. — А ты уезжаешь? — вдруг расстроился Лагунов. Лиза тут же кивнула. — Ну, хорошо. Темно уже, пойдём. Я тебя до вокзала провожу. На улице стемнело, а из-за тоненьких облаков выглядывала луна. Они шли по кривой, слегка заросшей тропинке — Валера нёс лёгкий чемоданчик. Поезд загудел где-то недалеко — Лагунов быстро прошёл к платформе. Лиза прошла следом. — Ну, прощай, Лиза Хлопова. Надеюсь, ещё свидимся с тобой. Привет там своим передавай, и это... Будь всегда такой, хорошо? Будь всегда такой, какая есть. — Спасибо вам, Валерий Тимофеевич. И за рассказ спасибо, и за фотокарточку. И за совет тоже. — Лиза слабо улыбнулась и напоследок взмахнула рукой, с зажатой в ней фотографией. С неё на мир смотрел Лёва Хлопов — молодой и счастливый. Такой, каким запомнил его Лагунов. Поезд загудел и тронулся. Тихие постукивания эшелона об рельсы разносил слабый ночной ветерок. Валера по-прежнему стоял на вокзале, кутаясь в тоненькую кофту. Сейчас стало легче. Сейчас Лёва Хлопов — его Лёва. Лёва, которого Валерка любит до обожания. От его солнечного мальчика остались только воспоминания. И нарисованное мелом солнце на асфальте.