***
Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть? М.А. Шолохов «Судьба человека»
В Москву я ехал по работе и, откровенно говоря, скучал: книга, взятая с собой, оказалась невыносимо нудной, пусть и была написана моим земляком. Одиночество особенно сильно давило и вынуждало копаться в себе, смотреть в окно и дожидаться, когда же ко мне кто-то подсядет. Тогда удастся завязать разговор, развлечь себя и заполнить интересной беседой дорогу в большой город, куда многие так стремятся попасть. Многие уверены, что смогут отыскать там своё счастье и построить новую жизнь. Её уничтожила война, из-за которой миллионы семей разрушились, а выжившие потеряли всё, что любили. Тут банально нечего терять, потому все рвутся в неизвестность, в места, где никогда не были, где воспоминания о потерянной жизни никогда не достанут. Нет, они достанут везде, но признать это тяжело. В вагон поезда зашли люди, среди которых особенно сильно выделялись высокий мужчина в очках и маленький мальчик с сединой в волосах. Двигались эти двое осторожно и робко, с той грацией, что обычно присуща омегам. Определить точно вторичный пол парочки не представлялось возможным: запахов омег и альф я не различал, поскольку сам бета. Мне оставалось ориентироваться по жестам, привычкам и своему внутреннему чутью. Если бы кто-то попросил меня объяснить, чем именно меня привлекли эти двое — я бы внятно ответить не смог, стал бы блеять да мычать. Просто имелось в парочке нечто приковывающее внимание. Возможно, это обусловлено сильным контрастом между мужчиной под два метра ростом и маленьким мальчиком с ужасными ожогами на лице. Они неудивительны, но ребёнок наверняка ненавидел эти шрамы, стеснялся их и старался скрыть. Хотя… судя по его отрешённому взгляду, ожоги его интересовали в последнюю очередь. Парочка села напротив меня, и мужчина — лет сорока семи — стал расспрашивать ребёнка о его самочувствии и готовности ехать несколько часов. Голос у мужчины звучал тихо, но ласково, слышались бархатистые нотки, а интонация напоминала ту, с которой обычно мамы и папы говорят со своими детьми. Альфы и беты не могли создавать голосом похожий комфорт и тепло, от чего моя догадка об их поле только подтвердилась. Мне такое играло на руку: обычно омеги не упускали шанса поделиться историями из своей жизни с незнакомцами, ведь при родных обязаны были стойко держаться. Мальчик вынул из сумки старую игрушку-медведя, прижал его к себе и улёгся на мужчину. Тот бережно погладил ребёнка по волосам. Внешних сходств между двумя омегами заметить так и не удалось. Наверное, ребёнок пошёл в себя. Или же всё более трагично: оба потеряли семью и от безысходности решили держаться вместе, ведь вдвоём намного-намного легче, чем поодиночке в послевоенной стране. Мне удалось рассмотреть их получше. У мужчины было мягкое — в этом свойственное омегам — лицо, широкие плечи, худые конечности из-за недоедания и глаза, в которых совсем не проглядывалась жизнь — она была погребена под толстым слоем смеси из пепла и пыли, а ещё крови и слёз. Мальчишка выглядел не лучше: в волосах виднелись «серебристые» пряди, блестевшие в свете солнечных лучей. Ожогов и шрамов много, но они не могли скрыть детской миловидности ребёнка, пусть тот и не улыбался, а лишь кусал губы и обнимал плюшевого медведя. Он точно видел немало боли и смертей. Мальчишка прикрыл глаза, а мужчина не переставал его гладить, делая это несколько механически, будто это было частью привычки, относящей к тёплым временам, что безжалостно растоптала госпожа война. Мы ехали в молчании около часа. Я не рисковал заводить разговор, поскольку опасался, что ребёнок может помешать постоянными попытками привлечь внимание своего спутника. Правда, мальчик не двигался достаточно долго: он крепко уснул, а вот мужчина продолжал бодрствовать и смотреть в окно. — Весна в этом году хорошая, — предпринял я попытку начать беседу, затронув максимально безобидную тему. Это была первая весна после войны. В газетах печатали о победе советской армии, а ещё публиковали рассказы писателей о том, как важно взять себя в руки и начать работать, чтобы поднять страну на ноги. И ни одно издание не размещало правдивые истории о людях, чьё счастье война разорвала в клочья, о тех, кому настолько плохо, что попытки подняться с кровати представляли собой невероятно тяжёлое испытание. О подобном не было принято говорить, потому, наверное, люди и молчали о своём горе: считали, что права жаловаться у них нет. — Хорошая, прямо замечательная. Давно такой не было… Я, по крайней мере, не могу вспомнить, — согласился со мной мужчина, поправил очки, рассеянно похлопав глазами, будто проснувшись ото сна. Я хотел было ответить, но собеседник внезапно продолжил мысль, от чего я покорно закрыл рот и приготовился слушать. — Нет, всё же помню… — мой собеседник сделал короткую паузу. — Такая весна была, когда я замуж выходил, — уголки его губ чуть-чуть приподнялись от воспоминаний о далёком счастье. — Мне тогда было восемнадцать, а Шуре, моему жениху — двадцать один. Все ещё смеялись, что два Саши женятся, а мы махали на них руками и просто смотрели друг на друга. У моего Шуры были необыкновенные глаза: не то зелёные, не то серые, не то коричневые. Я смотрел в них и чувствовал себя самым счастливым омегой на всём белом свете. Считал, что мне повезло, что Шура оказался хорошим знакомым Миши, моего близкого друга — он нас и познакомил. Как-то раз просто взял, оторвал меня от книг и поволок гулять в компании, а там Шура был. Я его не сразу заметил, он низким был… Вдруг наступило молчание, вызванное осознанием, что те времена давно минули и теперь жили лишь в памяти. — Но он сразу меня заметил, постоянно рядом крутился, свою куртку пихал, когда вечереть стало… Мы тогда в Ленинграде жили, холода наступали быстро. Я привык к своей деревне и сперва отказывался куртки носить, а потом сдался, накинул её на плечи и почувствовал, что хочу быть с этим альфой. Вот знаете это волшебное чувство, когда тебе нужен только один человек, лишь его запах и ничей больше? Я бодро кивнул, побуждая моего собеседника продолжать: уж больно интересно он рассказывал о своей любви. Понять её у меня не выходило, несмотря на безграничное желание. Беты, в отличие от альф и омег, не были вовлечены в «игры инстинктов», не различали запахов вторичных полов и при выборе партнёров в большинстве случаев опирались на характер, а не на эмоции. Наверное, поэтому многие беты оставались одни, но жили в кругу чужих семей, где служили голосом разума и своеобразным связующим звеном. — Я тогда влюбился по уши, но свадьбу мы сыграли не сразу, сперва Шура за мной ухаживал. Цветы на клумбах рвал, водил гулять по паркам, а потом слушал, как я на гитаре играю… Ох, я же тогда понял, почему Мишка так оживился и похорошел, когда со своим Андреем стал встречаться! Они там свадьбу раньше нас сыграли, но гостей мало было, и Миша букет из каких-то одуванчиков кидал, и я поймал, а дома Шура мне в этот же день предложение сделал. Вы не представляете, как я там визжал от счастья, когда на шею ему кидался… — Саша облизал губы, глянул на спящего ребёнка и продолжил. — А Андрей Мише по-другому предложение сделал: взял нарисовал гоблина, рядом другого гоблина в фате и подписал: «Будешь моей гоблинихой?». Ну, Миша сперва поржал, а потом согласился, и расписались они скромно, чтоб отец Миши лишний раз не слышал. Он, отец, был против Андрея, скандалы устраивал, а Миша, как восемнадцать ему исполнилось, взял вещи и переехал сперва в общагу, ко мне, мы вместе ему место выбивали, а потом музей выделил Андрею с Мишей отдельную квартиру, чтобы работали нормально, — рассказ получался сумбурный, несколько рваный, поскольку Саша отдавался воспоминаниям о далёком прошлом. Мне нравилось слушать этого человека, представлять его жизнь и радоваться за свадьбы чужих для меня людей. Вместе с тем не хотелось верить, что война сказалась и на их счастье. Сердце отчего-то ныло. — А мои родители против брака с Шурой ничего не имели… Ну, точнее, только мама, а папа у меня помер ещё в годы гражданской войны. Я того времени толком и не помню, мне тогда было года три от силы, — Саша глянул на меня, слегка сбитого с толку. — Мне тридцать, но выгляжу я на все сто тридцать… Сами понимаете — голод и горе никого не красят, а меня вот и вовсе изуродовали. Я даже рад, что Шура не увидел меня таким помятым. Я же для него всегда был самым красивым и самым-самым, пусть и на омегу толком не походил из-за роста и комплекции. Раньше переживал из-за этого, а мама пугала, что альфу себе не найду. Честно? Я даже верить в это стал, потому что альфы шарахались от меня и всегда выбирали девушек-омег. Ну оно и понятно, мало какому альфе нужен здоровый парень-омега в очках, без связей и квартиры в большом городе… Сами понимаете. В очередной раз я кивнул, пусть и не понимал. Меня обошли стороной проблемы омег любого пола, потому и не приходилось переживать об ухаживаниях и свадьбе. На самом деле, последнее сейчас — в послевоенное время — особенно сильно навязывалось и омегам, и альфам. Страшно представить, как себя чувствовали люди вроде Саши… Их же буквально принуждали заменить старую семью новой «во благо Родины». Только вряд ли новая партия несчастливых браков ей чем-то поможет. — Напрасно так думал. Шура от меня голову потерял, называл меня идеальным и робел передо мной, как перед самым прекрасным человеком… Альфы обычно не говорят, как сильно любят, и Шура тоже не говорил, но я чувствовал всё-всё, когда касался его. И у Андрея с Мишей так же было, только Андрей часто говорил, что любит, но шутливо, а Миша, как кот, фыркал и закатывал глаза, — тихий смешок. — Вы не подумайте! Миша мужа любил, больше жизни любил, но стеснялся это показывать, потому что отец ему внушил, что нельзя, потому что парням-омегам якобы лучше не высовываться! Представляете? Тут после таких речей нельзя себя не стесняться. Считаю, что так нельзя говорить. Общество по-прежнему отчаянно цеплялось за первичный пол, отрицая, что вторичный намного-намного важнее. Несмотря на прошедшую революцию, которую возглавил бета, уравнявший в правах все пола, многие по-прежнему придерживались мнения, что лидерами могли быть только мужчины, а женщины должны были варить борщи. Но на практике всё сложнее, и это консерваторы отказывались признавать. — Я себя тоже стеснялся, потому что в школе некоторые издевались, но прекратили, когда я вымахал и стал на две головы выше всех, а ещё рычать научился. Миша тоже рычать умел, но отец его всё равно шпынял, а Андрей любил, но и шутил всегда своеобразно. Не смог он Мишу из комплексов вытянуть, но они не помешали ни браку, ни совместной жизни. Вообще, забавно вышло: мы с Шурой переехали в деревню, недалеко от Ленинграда, а там опять столкнулись с Мишей и Андреем. Ещё смешнее вышло, когда я и Миша почти одновременно забеременели и родили с разницей в месяц, — Саша неосознанно положил ладонь на плоский живот, но тут же отдёрнул её, будто дотронувшись до раскалённой сковородки. — У меня дочка родилась, Святослава, маленькая альфа, а глаза у неё были Шурины, да и вся она на него походила. Андрей любил шутить, что я просто мимо пробегал, родил, а своего ничего не отдал. В голосе прорезались болезненные нотки, полные тоски и вины. Жалость стала терзать меня, но прервать монолог значило отпугнуть открывшего мне душу собеседника, в ком так долго копилась боль. Правда, язык так и чесался расспросить по поводу дочки-альфы, ведь подобное встречалось в несколько раз реже, чем парни-омеги. Было любопытно узнать, насколько девочки-альфы по темпераменту схожи с мальчиками-альфами. Но разве можно говорить с папой о его погибшей дочери как об объекте для изучения? — У Миши родился Влад, — Саша кивнул на спящего ребёнка. — Он был слабым, но все мальчики-омеги такие, так что удивляться нечему, а Миша ещё выпить любил… Не суть, но забавно, что в итоге Влад на отца своего, Андрея, как две капли воды похож, а вот глаза Мишины и характер тоже. Оба упрямые, хорошее качество, оно обязательно пригодится в жизни, — Саша шумно сглотнул. — Вышло так, что дети наши вместе росли, а по выходным мы друг к другу в гости ходили. Дети игрались там, а мы, взрослые, сидели, слушали, как Миша на гитаре играл и пел стихи Андрея. Красиво было, дети всегда подбегали, слушали, а ещё говорили, что тоже хотят на гитаре играть. Мы с Мишей обещали научить, но… — громкий тяжёлый вздох, —…не получилось. Война пришла, и стало не до музыки. Шуру и Андрея сразу забрали. Помню, как я Шуре истерику закатил, мол, не пущу тебя помирать, не пущу. Грозился ему ноги переломать и в подвале закрыть, а Шура слушал-слушал, а потом обнял меня и пообещал вернуться, а я, дурак, поверил и отпустил его, — невесёлая усмешка. — Никогда себе этого не прощу. Мой собеседник снял очки, посмотрел на них и устало потёр переносицу. Морщины возле глаз сделались особенно заметными. Они «изрезали» кожу, состарили человека, которому жить и жить, чья молодость ещё не окончена. — Миша не плакал, когда Андрея провожал, обнял его просто, а потом с Владом домой ушёл. Утром я с Мишей встретился и увидел, что глаза у него красные-красные. Рыдал всё-таки, да слабость не показывал, как отец его учил. Лучше бы этот мужик Мишу научил эмоций не стыдиться, а то тот даже письма Андрею нормальные писать не мог, и сына ласкал, когда рядом никого не было, — Саша вновь погладил Влада по седой голове. — Без Шуры тяжело было, я старался не унывать, подбадривал дочурку и, как мог, верил, что через месяц всё кончится. Наивно? Определённо, но я не думал, что этот месяц растянется на четыре года… Вот верилось, что с минуты на минуту зайдёт Шура, целый и невредимый. Правда, он домой за всю войну ни разу не пришёл: помотало его по всей стране, но обратно не занесло… Я письма ему длинные-длинные писал, хранил ответные, но ничего, к сожалению, не осталось. Влад сквозь сон замычал, заёрзал, но успокоился, когда Саша принялся шептать ему нечто неразборчивое. Прислушавшись, я понял — мой собеседник пел колыбельную. На самом деле, Влад для подобного слишком взрослый, но всё же война смыла рамки возраста, из-за чего колыбельные полюбили даже старики. — А вот Миша писал реже, мало и старался лишний раз не говорить о муже. Не подумайте лишнего — Миша его любил, не радовался, что тот на войну ушёл. Просто не мог Миша нормально чувства выражать, особенно «мягкие», считал, что его стыдить будут. Да как тут стыдить, если даже самые стойкие выли, когда их мужей и жён убивали где-то там, далеко от дома? — Саша запрокинул голову в попытках не разрыдаться передо мной. — Влад и моя Света продолжали дружить, как и я с Мишей. Он всё фыркал, когда видел, как я письма Шуры перебираю… Говорил, мол, глупостями занимаешься, а я думаю, что он мне завидовал, потому что тоже хотел быть мягким и не страдать от комплексов. Мимо прошли люди. Саша замолчал, словно не желая раскрывать свою историю кому-то, кроме меня. Вряд ли подобное объяснялось доверием, скорее банальным желанием выговориться кому-то одному, а потом больше никогда с ним не сталкиваться. По правде говоря, я не жаждал привязываться к Саше. Мы просто развлекали друг друга, ведь дорога в Москву предстояла долгая и нудная. — Шура писал, но никогда правду не говорил. Ну не верится, хоть убейте, что на войне и кормят нормально, и спится хорошо. Шура просто меня и Святославу успокаивал, не хотел, чтобы его жалели, дурак, — Саша покачал головой. — Считаю, такие заскоки есть у всех альф — вот Андрей тоже врал много, а раньше просто недоговаривал и шутил. Миша сильно-сильно переживал, но писал мало: боялся, что выглядеть жалко будет. Сколько бы я ни бился с ним, он всё не принимал себя и продолжал иголки показывать. Тоже дурак, да и я сам дурак, мы все дураки, раз врали, верили в невозможное и отрицали действительность. В газетах писали, что жизнь продолжается, несмотря на войну. Но как можно было не смотреть на неё?! Как?! Она доползла даже до моей деревни, она всё, чёрт её дери, разрушила! Что-то промелькнуло в серо-голубых глазах. Пыль в них на секунду рассеялась, и я увидел столько боли, отчаяния и тоски, невыносимо глубокой тоски по прошлой жизни: по мужу и дочке, по той самой деревне, по друзьям. Блеснули и нотки сожаления о поступках, о вере, о беспомощности, о невозможности сохранить свою маленькую утопию, о прочих мелких ошибках. Обо всех мне бы вряд ли поведали, но чуяло моё сердце — Саша не так прост, как кажется. Он, наверное, пережил многим больше, чем некоторые солдаты. — Сперва умер Шура от ранения. Совершил какой-то героический поступок, помог спасти деревню, а сам умер… — голос Саши задрожал. — Помню, как с дочкой дома сидели, увидели из окна почтальона, побежали встречать его, а он вытащил не треугольник, а жёлтый конверт… Не помню, как взял его, как читал, как отводил Святославу к Мише, зато помню, что выл в лесу и голос сорвал. Я дня два ревел, бился в истерике, а на третий вернулся и меня узнать никто не смог. А дома ещё долго ночами плакал, тихо, чтобы Святослава не услышала. Ей папа рядом нужен был, а не какая-то тряпка… Жизнь потом относительно успокоилась, но верить в то, что война совсем-совсем скоро закончится, я перестал. Стало так всё равно! Просто прижимал к себе дочурку и думал, что мы вместе прорвёмся… Сердце моё болезненно сжалось, предчувствуя, что произошло. Ожидаемо это было, но до последнего не хотелось верить в смерть незнакомой девочки, в то количество боли, что пришлось пережить Саше. Он выглядел и говорил как тот, для кого семья была важнее всего. И теперь этого «всего» не существовало. Правда, весне чужое горе никогда не мешало. Сейчас она брала бразды правления на себя, красила природу, прогоняла прочь снег и дарила понимание — жизнь продолжалась, и ей были безразличны человеческие потери. Быть может, оно и к лучшему. Так у многих появится второй шанс на счастье. Оно вряд ли затмит прошлое, но ради последнего природа ни в жизнь тормозить не станет. Она будто подталкивала людей брать себя в руки, двигаться дальше, работать. Вообще, работа во многом помогала не задумываться о потерях. Возможно, Саша с головой погрузится в неё и воспитание чужого ребёнка. Хотя… назвать Влада чужим нельзя было: он явно сделался ему близким. Эти двое осиротели, нашли утешение друг в друге, но смириться с потерями вряд ли смогли. Просто приняли их как несправедливость и продолжали жить, но не из желания, а по какой-то странной инерции, повлиявшей на всех. — Никуда мы с ней не прорвались. Знаете, бывает такое, что хочешь сделать как лучше, а выходит всё через одно место? Вот и у меня такое было, до сих пор себя ненавижу за этот поступок, — Саша поджал губы, тяжело вздохнул и продолжил. — У Святославы было плохое настроение: Шуру вспомнила. Ну, я и разрешил ей дома остаться и в школу не ходить, а сам пошёл на работу. Через час деревню стали бомбить. Мне удалось скрыться, выжить, а вот мой дом и Святослава… — послышался сдавленный скулёж. — Я прибежал, как только смог, и увидел обломки, но не мою дочку. Вверх дном всё перевернул, звал на помощь, проклинал сраных немцев и ревел, выл, руки царапал, разгребая руины… Влад сквозь сон начинает что-то шептать, сжимая несчастного медведя. Это отвлекло Сашу от монолога и вынудило предпринять попытки унять чужой кошмар. Наверняка он вертелся вокруг потери любимых родителей. Наконец Влад затих, но Саша не переставал его гладить, как какого-то котёнка. Правда, нежность в его жестах всё же присутствовала. Наверное, запах тоже сделался мягче и уютнее. Мне даже жаль, что понять этого я не могу, но почему-то казалось, что Саша пах кислыми яблоками, что обычно росли в садах. Наверное, ассоциации были вызваны некой схожестью между Сашей и одним из моих родственников, любившим яблоки. — Я нашёл Святославу… Её раздавило, ничего толком не осталось. Помню, как упал на колени и взвыл. Успокоиться не получалось. Всё глядел на тело доченьки, на мою маленькую Святославу и не мог поверить, что она умерла… Если бы я, идиот, отправил её в школу, всё было бы по-другому, — Саша нервно улыбнулся, от чего проступили его морщины. — Не подумайте неправильно… Я улыбаюсь… — Потому что больше плакать не можете, — я перебил собеседника и тут же прикусил кончик языка, понимая, что сглупил. — Как же вы меня понимаете, — странно хихикнул Саша. — Не знаю, сколько я там просидел, но потом почувствовал, как на меня кто-то налетел с криком «Папа!». Земля из-под ног ушла, показалось, что то было не её тело, что я перепутал дома и моя любимая доченька жива. Повернулся и увидел не её, а Владика. Он жался, плакал и дрожал. С Мишей меня перепутал: у нас тогда волосы одинаковой длины были, сзади нас было легко спутать. Вот и Влад перепутал, а как понял — взвыл громче моего, побежал к своему дому, стал копаться, крича, что Миша наружу не выходил. Труп его мы нашли, Влад в тот же момент поседел, и ночь мы провели возле обломков. Молчали много, не спали толком, но держались рядом, а утром Влад рассказал, что Андрея убили, а Миша, узнав о его смерти, перестал подниматься с кровати. Вот и умер он прямо дома, пока Владик в школе был, — Саша глянул на подопечного, горько улыбнулся и продолжил. — Жить не хотелось совсем, но утопиться я так и не смог: Влада не на кого было оставить, а он слабый здоровьем, один выжить не смог бы. Да и он не хотел оставлять меня, хвостиком за мной ходил, потому что знал — если я останусь один, то обязательно руки на себя наложу. Умный он мальчик, чертовски умный. Правда, сперва я на него не смотрел толком, не заботился как следует, а потом Андрей и Миша приснились. Оба просили за Владом присмотреть, пообещал им это, и теперь обещание выполняю. Влад снова заворочался, но на сей раз проснулся, сел, стал потирать глаза кулаками и беззвучно зевать. А седина его особенно сильно бросилась в глаза, посеяла не самые приятные чувства, пробудив безграничную жалость. Правда, она сменилась неким восхищением, когда в глазах ребёнка удалось разглядеть строгость и готовность бороться. Дальше мы говорили втроём, но больше на отвлечённые темы. Влад оказался относительно неплохим собеседником. А весна за окном продолжала топить снег и оживлять некогда серую землю.***