with a little help from my friends

1989 год

      Вудсток '69 — фестиваль, объединивший целое поколение людей, не видевших незамысловатую «американскую мечту» частью своей жизни. Он стал рассветом в жизни каждого побывавшего там — потому что такой масштаб невозможно просто забыть и выкинуть из своей головы; потому что после него нельзя было смотреть на мир по-прежнему. Одновременно с этим Вудсток стал и своеобразным закатом силы и мощи их поколения — потому что после него так или иначе каждый, кто считал себя особенным и не таким, как все остальные, дошёл до «американской мечты»: отстроил дом с белым забором, родил трёх детей и жил от выходных до выходных. Ну, или умер от постоянного употребления к тридцати.       Джисон помнит каждый миг фестиваля, будто он был вчера. Эти три дня музыки, любви и свободы отказывались выходить из головы даже спустя два десятка лет. Воспоминания часто проносятся ретроспективой в его голове, создавая целый фильм для просмотра перед сном, — и он поверить не может в то, что когда-то лично принял участие в чём-то настолько глобальном.       Он помнит и себя девятнадцатилетнего: глуповатого, местами самонадеянного и отчаявшегося. Живущего, чтобы видеть по утрам заспанного и недовольного Хёнджина, а по вечерам — уставшего Чанбина, прижимающего к себе, как родного ребёнка, ящик пива. В каждые вторник и субботу просыпающегося, чтобы лицезреть навестившего их Феликса, который приезжал из соседнего города, жертвуя своими выходными.       Ни цели, ни мечты (она-то, может, и была — но настолько эфемерной и далёкой, что девятнадцатилетний Джисон всё никак не мог дотянуться до неё) — поступивший на юриста, хотя никогда не хотел такого исхода, чтобы не потерять драгоценную благосклонность и одобрение родителей. Не потому что те могли лишить его обеспечения (ну, может, и из-за этого тоже, но не в первую очередь), а из-за того, что нуждался в их гордом взгляде как в кислороде.       И эта нужда была неудивительной — маленькому Джисону приходилось расти в небывалой гиперопеке. Только повзрослев, он понял, откуда она взялась, осознал, что родители никогда не желали ему зла. Так просто получилось. Они пережили мировую трагедию и повидали столько смертей, что не могли не пытаться обезопасить своего ребёнка излишнем контролем.       Он сбежал от них тогда за девять тысяч километров — но избавиться от нездоровой привязанности так и не смог.       Его на плаву держали только друзья.       В первую очередь — Чанбин, с которым он познакомился на первом году старшей школы. Вот он-то и устроил ему настоящую бурную молодость, показал жизнь, которую Джисон не видел ранее, скрытый крыльями родителей. Он научил его курить, пить алкоголь и разбивать лица обидчикам, коих было немало.       А ещё дружить. Ценить. Заботиться, пусть и неумело.       В девятнадцать у Джисона был только ветер в голове и строчки песен Джо Кокера, ради которого он и собрал всех своих друзей, чтобы съездить на музыкальный фестиваль.       И только побывав на Вудстоке, своими глазами запечатлевая всё происходящее, он выбрался из болота.       Фестиваль, который должен был закончиться катастрофой масштаба всей страны, стал символом Америки. Такой, какую её видят нынешние подростки: приближенной к свободе.       Джисон делает глубокий вздох, настраивая самого себя и перепроверяя, как звучит гитара, в последние секунды перед тем, как ему не включат микрофон и не подключат оборудование к колонкам.

***

1969 год

      — Я тебя умоляю! Это была отнюдь не моя идея — переться сюда, в Нью-Йорк, из грёбаного Техаса! Так что сиди и помалкивай — ещё хоть одна жалоба, и, я клянусь, следующие тридцать километров тебе придётся идти пешком.       Чанбин злится — каждому в машине очевидно почему. Его ведь никто не спрашивал, когда посадили за руль, как единственного, у кого есть права, со словами: «мы едем на Вудсток!»       Этот фестиваль ему сейчас, мягко говоря, не нужен. По-хорошему, ему бы понежиться в постели в последние недели лета и отдохнуть впервые за два года, в которые его окружала лишь нескончаемая работа. А начиная с первого сентября, для него всё начнётся сначала — только на этот раз не три работы разом, а всего лишь одна, но в совокупности с университетом.       Месяц назад он накопил на образовательный кредит и поступил в тот же университет, что и Джисон с Хёнджином, достигнув своей конечной цели. Чанбин шёл к этому три года — оттого и на нервах весь последний месяц.       — Ты, блять, чего лупишь-то на меня?!       Чанбин решает сорваться на всех сидящих в машине — ему так проще пережить пробку длиною в вечность и заканчивающуюся еду с водой. Стресс он умеет вымещать только агрессией или — в худшем случае — бьющим меж глаз кулаком.       Хёнджин даже не вздрагивает от повышенного в свою сторону тона — продолжает лупить глазами и махать ресницами. Он странный, да. В некотором смысле, может, и пугающий. Когда Джисон в первый раз увидел своего соседа по комнате в общежитии, подумал, что тот явно любитель седативных транквилизаторов, делающих человека овощем при долгом употреблении.       Оказалось, что нет, Хёнджин ничего не употребляет. Он просто родился наглухо отбитым и чудаковатым. Со всеми бывает.       И это — не беспочвенные обвинения и оскорбления. Джисон готов доказать: в его голове — целая многотомная серия книг с записями обо всех странных поступках Хёнджина. Например, какому адекватному человеку на первой неделе первого курса взбредёт в голову отчислиться, потому что «кажется, в моей голове нет места для учёбы: я уже слишком осознанный для этого мира», а потом, проскитавшись два месяца между отчим домом и подработкой официантом, вернуться снова, умоляя комендантшу общежития подселить его обратно к Джисону?       Ответ: никакому адекватному человеку.        И всё-таки гораздо больше Джисону нравится замечать в поведении каждого из них мелкие детальки, выдающие их очевидную взаимную влюбленность. Или, на крайний случай, симпатию. Он не считает себя гением, но тут надо быть дураком, чтобы не заметить.       Невозможно не заметить долгие взгляды Чанбина, которые он отчаянно пытается спрятать. Точно так же невозможно и не увидеть то, как Хван льнёт к нему, нуждаясь в заботе.       Они играют в брачные игры полтора года, начиная ровно с того момента, как Джисон их познакомил. Чувствуется, что финала этой истории он так и не увидит, к величайшему сожалению, потому что они оба слишком тупоголовые, чтобы принять в себе чувства (и да, Джисон уверен, они оба знают, что влюблённость — взаимная).       — А...       — Нет, Ликс, даже не начинай! В этой машине не будет никакого «мира во всём мире», пока эта пробка не закончится!       Джисон смотрит в окно — конечно, такого никто из них не ожидал. Он всё лично просчитал: на ферме Макса Ясгура, где и проводится фестиваль, они должны были оказаться за день до начала, приехать прямо накануне. План был отличным — и еды они с собой захватили ровно на столько, чтобы хватило на день дороги, и палатку с собой взяли. Но оказалось, что далеко не одни они такие гении, решившие приехать заранее, — нью-йоркское шоссе за последние семь часов не видело движения ни одной машины дальше, чем на метра два.              Раздаётся резкий звук шлепка — Джисон испуганно дёргается, отрываясь от рассматривания пробки, и поворачивается к своим друзьям, думая, что Чанбин всё-таки зарядил кому-то леща.       Но нет — это Ликс ударил его прямо по ляжке. Чанбин мычит от боли, закусывая нижнюю губу, а Феликс злится, раздувая ноздри. Его таким в последний раз видели месяца два назад, когда кто-то из них додумался выпить его яблочную газировку, которую он купил специально для себя. Потому что Ли Феликс и злость — понятия несовместимые.       Он само воплощение этих «цветочных детей», как они сами себя гордо именуют. По-человечески же — хиппи. Разморенный солнцем даже в непогоду, выступающий за права всевозможных меньшинств и, в целом, человек-ангел, тихо осуждающий своих непутёвых друзей. Ликс единственный из них всех, кто едет, чтобы найти единомышленников.       — Если ты сейчас же не прекратишь эту истерику, мои девственно чистые кулаки окажутся в твоей крови, я клянусь.       Хёнджин с Джисоном одновременно вжимаются телами в кресла, чтобы не отсвечивать Феликсу. Страшно же — попасться этому чудику под горячую руку.       Чанбин прикрывает глаза, выдыхает и отпускает руль, откидываясь головой на сиденье.       Феликс — четвероюродный брат или племянчатый внук со второго колена Хёнджина (их семейные связи настолько запутанные, что они сами знать не знают, кем друг другу являются). Он как-то сам, абсолютно естественно, в их компанию затесался, регулярно жалуясь на консерватизм Чанбина и глупость Джисона.       — А теперь, когда в этой машине наконец воцарила тишина, слушайте меня все внимательно, — испуганные Джисон и Хёнджин с уставшим Чанбином несколько раз кивают. Ликс достаёт из кармана смятую карту, а из-за уха — ярко-красный карандаш. — Мы находимся тут, ферма — здесь, — он тыкает заточенным карандашом в карту, дырявя её. — Чанбин пусть и дурак дураком, но умную вещь всё-таки сказанул — до нашей цели осталось тридцать километров. У вас, мои любимые друзья, сегодня с ногами как? Они на месте?       Джисон с Чанбином, понимая, к чему ведёт вся его речь, переглядываются и мотают головами. Хван же, восприняв его слова всерьёз, общупывает ноги в потёртых джинсах: от щиколотки до самых ляжек. И, что самое главное, с серьёзным видом кивает.       — Как хорошо, что все дали положительный ответ, — Феликс довольно жмурится, улыбаясь, и на него даже не получается разозлиться за то, что он их мнение всерьёз не воспринял — он слишком мил. — Тогда предлагаю дойти пешком!       Хёнджин по привычке выпадает из реальности, слыша это.       Но никто не успевает ни слова сказать против — Феликс душит их сопротивление в зародыше:       — Нет, Чанбин, с твоей машиной ничего не случится. Выгляни в окно — куча людей уже давно повыходила, припарковав тачки на обочинах. Да, Чанбин, я помню, что тебе за неё ещё выплачивать кредит десять лет. Нет, Чанбин, с голода мы не умрём: мы буквально в эпицентре хиппи-идеологии, тебя точно кто-нибудь да накормит. Нет, Джисон, ноги у нас не сломаются — идти часов шесть максимум, — на секунду он задумывается, переставая тараторить, но, увидев задумчивый взгляд Хёнджина, продолжает. — Хёнджин, я помню, что ты боишься медведей. На шоссе они не водятся, не переживай.       И только после последней фразы Ликса Хван удовлетворённо кивает, начиная собирать в карманы фантики от снеков, которые разбросал в машине, готовясь выходить.       Джисон сейчас вообще ничего не понял — они реально, что ли, пойдут пешком? Так ещё и палатку на себе потащив! И при чём тут медведи? Почему Хёнджин боится медведей?       Что с ними всеми не так?       — Я рад, что мы всё решили.       Так Феликс и ставит точку в своём монологе.       А Чанбин — послушно съезжает на обочину.

***

      Идут они уже где-то порядка трёх часов — ноги Джисона, не привыкшие к физической нагрузке, готовы сломаться в коленях. Самый воодушевлённый из них всех Хёнджин — он аж сверкает счастьем до противного. Причины не говорит, но, как думается Джисону, тот думает о чём-то… явно не гениальном.       Идею пойти пешком поддержала бо́льшая часть застрявших в пробке. Шагали они вереницей — Джисон уверен: сними камера сверху, масштаб происходящего поразил бы кого угодно. Ему не прельщает идея находиться в толпе неизвестных и непонятных, но все кажутся такими расположенными и душевными, что Джисон начинает привыкать. Потому что есть в этом что-то, хватающее за душу.       Вот справа от него шагают парень и девушка, на вид лет шестнадцати, и рассуждают они, как ни удивительно, о заголовке утреннего выпуска New York Times.       Джисон самолично в глаза его не видел — оттого и навостряет ухо.       — Эти маразматики на полном серьёзе думают, что это мы неправы! Понимаешь, мы! Будто это не они решили призывать восемнадцатилетних парней на войну, будто это не они воспитали в нас безумный страх перед, как они говорят, «жизнью мечты»! Да какая это, к чёрту, мечта?       — Тина, нельзя быть настолько категоричной. Может, они и правы. К чему ещё может привести огромное сборище подростков на небольшой ферме под качающую музыку и кислоту, как не к катастрофе?       — Ты ничего не понимаешь!       Джисон ухмыляется — в СМИ Вудсток обсуждается всю последнюю неделю. В моменте даже Феликс, отчаянно хотевший поехать, перепугался того, что тут может случиться — потому что риски правда велики. Нет никакой гарантии, что они все просто-напросто не затопчут друг друга или массово не словят бэд-трип. Настолько рисковое мероприятие бурлило и загущало кровь — может, этот риск и был истинной причиной, почему Джисон сюда сунулся.       Вот впереди него Феликс распевает балладу с незнакомцами, играющими на гитаре на ходу. И он так в атмосферу вписывается! Лыбится во всё лицо, снимает с себя огромную жилетку, повязывая её на поясе, — и только Джисон, Чанбин и Хёнджин понимают, что это для него значит. Потому что показать своё исхудалое от долгой борьбы с анорексией тело в облегающей футболке — показатель его наивысшего уровня доверия. Он хохочет, запинается в словах, и, честное слово, даже Чанбин, видя его улыбку, перестаёт нудеть и бурчать.       Ехать стоило как минимум ради счастья Феликса.       На небе уже давно, когда они только-только вышли из машины, сгустились тучи. Это было вопросом времени — когда же начнётся дождь.       И он начинается, но ни один человек в этой огромной толпе не расстраивается — наоборот, толпа, вдохновлённая даром небесным, веселится пуще прежнего: начинают массово стягивать с ног обувь, чтобы пройтись по лужам пешком, запрокидывают головы к небу, ловя ртом капли дождя, завывают (каждый в разной тональности, скорости и громкости) известные только им самим строчки из хитов, танцуют и сияют.       Натурально сияют.       Джисон такого никогда не видел.       — Вау, — удивлённо шепчет Чанбин, поплотнее закутываясь в свой целлофановый плащ, будто он способен дать хоть какое-то тепло. Джисон поворачивает к нему голову — во взгляде того ни единого признака раздражения. Лишь искреннее изумление происходящим. Джисон пересекается с ним глазами и сам не может сдержать улыбки.       Он давно не видел Чанбина таким. Тот последние два с лишним года занимался только бесконечной рутиной в попытках прокормить себя и построить какое-никакое, но будущее. Пропадал неделями на работах: с утра — продавал пенсионерам мясо на рынке, вечером — работал барменом в ночном клубе. По выходным работал грузчиком на полставки. И не видел совсем ничего, выгрызая себе собственный путь, ломая зубы; и не жил, а выживал; и боялся, не говоря об этом даже самым близким.       А ещё Джисону кажется, что Чанбин наконец-то на шаг ближе становится к принятию самого себя.       Когда-нибудь он дождётся и услышит из его уст заветное: «мне нравятся мужчины, и я не ненавижу себя за это». Но чувствуется, будет это ой как нескоро, учитывая его тяжёлое прошлое.       Чанбин первый замечает, что что-то не так: кого-то явно не хватает. С него медленно спадает наваждение, когда он понимает, кого именно.       — Где Хван?       Джисон готов поклясться, что секунду назад тот шёл рядом и пел сопливую «Hello, I Love You». Хёнджин — последний на всей планете человек, которого можно потерять в огромной толпе. Потому что даже он сам со своим топографическим кретинизмом смог бы дойти до фермы (идти-то надо тупо прямо!), а Хёнджин… Он либо умудрится найти медведя прямо на шоссе, либо заснёт на обочине из-за того, что устал.       Поведение Хёнджина обычно до слезливого комично — потому что никому искренне непонятно, откуда в нём столько наивности, настоящей глупости и мнимости одновременно. Как в человеке, блистающим умом на физике, могут сочетаться эти качества? На деле же с ним надо быть аккуратным: не знаешь, что взбредёт ему в голову в следующую секунду.       Чанбин вышагивает вперёд, готовясь выдернуть Феликса из его счастливого мирка, чтобы сказать ему о потере Хёнджина, но в последний момент Джисон хватает того за руку и тянет на себя — сейчас не время трогать Ликса. Они смогут разобраться сами.       Беспокойство и тревога начинают просыпаться и глушить все остальные чувства — глаза разбегаются. Хёнджин — взрослый и самостоятельный (спорно) человек, но в такой толпе и отъявленный гений не сможет найти своих друзей.       — Что мы будем делать? — задушенно спрашивает Чанбин, ища в людях вокруг иссиня-чёрную макушку.       — Вы просто не представляете, что я только что сделал!       Джисон сжимает кулаки — считает про себя от одного до десяти и оборачивается к подошедшему Хёнджину. Насколько корректно будет ударить его в обществе, где все против насилия? Его хочется ударить метко в скулу, чтобы выбить всю дурь.       Если так и продолжится, он и Чанбин из-за Хёнджина поседеют и облысеют раньше положенного лет на двадцать точно.       — У тебя есть десять секунд, чтобы объясниться, почему ты пропал без предупреждения, зная о том, что мог просто затеряться в этом сборище? — Чанбин продолжает шагать и не оборачивается на Хёнджина, но с уверенностью ему почти что угрожает.       А Хёнджин в удивлении поднимает брови и раскрывает губы, выглядя сущим ангелом, на которого клевещут.       — Но… Я пришёл с подарком! — он выглядит таким расстроенным, потерявшим весь свой непонятно откуда взявшийся задор и искринку. И правда не понял, что натворил своей пропажей. — Да, простите. Я понимаю, стоило предупредить.       — Что ты принёс-то?       И Хёнджин на эту реплику Джисона игриво скалится — становится понятно, что и актёр из него неплохой, раз он так правдоподобно и жалостливо изобразил расстройство.       Иногда Джисон думает, что Хвану стоит проверить свою голову у врача. Потому что ненормальна детская резвость вперемешку с регулярными выпадениями из реальности, ненормальны его редкие удушенные всхлипы в подушку по ночам и постоянное желание пойти туда, куда его не просят. Это не просто инфантильность, кошмары и любопытство.       Он собрал в себе всевозможные качества ребёнка лет пяти, сделав из этого неисчерпаемый источник самоироничных шуток.       Больше всего напрягает то, что даже Феликс, являющийся Хёнджину самым близким и родным, не знает больше положенного. А всё, что им положено знать, — что Хёнджин есть и он странный. Только это Хван позволяет видеть. Джисон расспрашивал Ликса пару раз — дальше «я тоже не знаю» никогда не заходило. И Феликс не мог соврать, чтобы быть солидарным и скрыть какие-то факты о жизни Хёнджина просто потому, что никогда врать и не умел.       В любом случае это не так важно. Потому что прямо сейчас из кармана своих джинсов Хёнджин надменно выуживает четыре косяка.       — Я сувал мужику деньги за них, а он хотел, чтобы я ему отсосал.       Джисон теряет дар речи — то есть Хёнджин просто подошёл к незнакомцу, чтобы выпросить травки, и тот захотел, чтобы он ему отсосал (самое интересное в том, где бы это происходило — не прямо на шоссе же…), и Хван так спокойно об этом говорит? Его ничего не смущает? Прямо совсем?       Но всё равно травка — добыча отличная. Джисон давно не её главный поклонник — с тех самых пор, как выпустился из старшей школы, он не пробовал ничего тяжелее, чем сорок градусов в стеклянной бутылке. Но да, когда-то он баловался так, что у Чанбина в фотоальбоме всё ещё хранится полароид, где Джисон с балкона многоэтажки блюёт вниз, на улицу, кажется, тогда он зря смешал дурь и пиво. Последний год старшей школы изрядно потрепал Джисона, устроившего бунт родителям впервые за семнадцать лет.       — Меня сейчас стошнит.       Чанбин, как обычно, не отличается толерантностью. Он любитель напомнить каждому, что «пидорам» не место на планете. Иронично.       Хёнджин в обиде поджимает губы.       Джисон решает разрядить атмосферу, чтобы не дошло до драки:       — Ну что, друзья, сделаем нашу дорогу веселее?

***

             Дошли они аккурат к рассвету пятнадцатого августа. Перелезли через сетчатый и перерезанный кусачками забор (Джисон оцарапал себе предплечье) и увидели того, чего явно не ожидали. Потому что искренне верили в то, что вся огромная толпа, идущая вместе с ними, — это и есть основная часть посетителей фестиваля.       Оказалось, что нет.       Оказалось, что людей — в десяток, если не в сотню, раз больше. И все места у сцены заняты еще с начала прошлой недели.       В пути они познакомились со многими и самыми разными: кого-то потеряли через пятнадцать минут, с кем-то вошли на территорию фермы, поклявшись на мизинчиках, что будут вместе до самого конца фестиваля.       Одной из последних стала Минджу, их примерная ровесница. Она была участницей «лета любви» в шестьдесят седьмом, находилась в самом эпицентре и в самой известной коммуне, располагавшейся в сердце Сан-Франциско. Оказывается, они с Феликсом познакомились тогда — Ликс пару раз рассказывал, что однажды ему уже удалось побывать вместе с единомышленниками.       Она привязалась к ним, потому что на фестиваль пошла одна — и никто против не был. А как можно быть против общества такой чудесной дамы, на полном серьёзе рассказывающей о том, что ягод не существует, и на самом деле все ягоды — овощи?       Разморённые травкой Хёнджин, Джисон, Феликс (ему косяк отдали потом, когда он в блаженстве вернулся обратно к ним) и Чанбин верили за милую душу.       Толпа людей, которую они увидели перед собой на фестивале, изрядно отличалась от тех, с которыми они уже успели породниться в дороге. Если вторые, не успевшие до конца распробовать вкус настоящей свободы, не позволяли себе слишком многого, то первые…       Они очень удивились, когда увидели девушку, разгуливающую без верха.       — Не пяльтесь, идиоты! — визгливо прикрикнула Минджу.       Был выбор: разбить палатку либо ближе к середине фермы, но дальше от сцены; либо ближе к сцене, но рядом с лесом на окраине. И, конечно же, они выбрали второе, потому что Джисон успел засомневаться, что ему удастся увидеть и услышать излюбленного Джо.       Первым спать пошли Хёнджин с Чанбином — места в палатке хватало только на двоих. Джисон не удержался и пару раз пошутил на этот счёт — за что получил уничижительный взгляд от Чанбина. Ликс спать, видимо, не собирался: ему хотелось познакомиться со всеми, зайти в каждый закоулок этой фермы, параллельно обсуждая с Минджу всё что только можно.       Масштабы поражали — люди отстроили тут целое государство, которое будет активным пару дней. Сразу же их ознакомили с медицинским персоналом и их грузовичками, показали стенд, куда можно вписать имя потерянного, чтобы его озвучили со сцены и помогли воссоединиться. Самым интересным, по дилетантскому мнению Джисона, был лес — там, как поговаривали, ловили страшные трипы и продавали всё: начиная от обуви, заканчивая телом.       Тут мужчины не боялись держаться за руки у всех на глазах, а женщины целовались, не стесняясь (им пришлось выслушать недовольное ворчание Чанбина, прежде чем его не заткнул подзатыльник Феликса). Тут ходили полуголыми и никак не скрывали того, что каждый второй употребляет.       Настоящая утопия.       Джисону, привыкшему к обычной жизни и о хиппи знавшему только то, что обычно бурчал Феликс (и его никто не слушал), всё казалось слишком… раскрепощённым? Открытым? Может, даже вульгарным?       Но мешать этим людям он не имел права, да и не хотел — почему-то казалось, что это последние мгновения, когда такое возможно.

***

      В лес он всё-таки пошёл, когда понял, что в ближайшие часа три ему в палатку не попасть — храп Чанбина было слышно даже с неугомонной улицы. Поспать не удалось — значит, Хан Джисон вновь шёл искать желанные приключения.       Ему хотелось пойти с Феликсом и Минджу — те-то бывалые, подскажут и объяснят, что происходит, может, и спасут от чего-нибудь. Одному в сборище укуренных юнцов, припрятанных в тени сосен, идти желания не было. Но пришлось — Феликс и Минджу, сцепившись за руки (Джисон не стал спрашивать: мало ли, может, для «цветочных детей» подобное ничего и не значит), валялись на земле, ловя лицами капли дождя. Трогать их не хотелось.       За те пару часов, что он просидел рядом с палаткой, охраняя мирно сопящих, до него донеслись легендарные слухи от прохожих про лес. Кто-то поговаривал, мол, там оргия только что была; второй сказал, что это всё неправда и в лесу вообще никого нет — что им там делать-то, когда через часов шесть фестиваль официально объявят открытым? Третий по секрету прошептал, что там заседают призраки.       У Джисона не было выбора — ему отчаянно хотелось посмотреть на несуществующих призраков и их оргию.       Шагая всё глубже и глубже, уходя всё дальше и дальше от этой нескончаемой суеты, Джисон напугался не на шутку. Атмосфера там была как в идиотских хоррорах с возрастным рейтингом R, которых Джисон бесстыдно боялся и в девятнадцать: тучи, не дающие солнцу явить свой свет, небывалой высоты ели и тишина.       И тишина во всём этом была самой странной.       Идти пришлось недолго — вскоре стали слышны завлекающие человеческие голоса вперемешку с музыкой Битлов. Стало поспокойнее.       Ни призраков, ни оргии тут не оказывается — Джисон расстраивается. Его взору открывается извращённая ярмарка — ребята, все примерно его возраста, сидят или лежат на земле с раскинутыми перед ними пледами с товарами, кто-то гордо восседает на стульях (видимо, элита), у кого-то и вовсе раскладные столики. Некоторые, те, кто непосредственного участия в продаже не принимает, лениво подтанцовывают под Битлов, играющих с магнитофона.       На ветках елей светятся крохотные огоньки — развешенные электрические гирлянды. Кто-то явно постарался и соорудил в сердце леса убежище себе и своим единомышленникам — и тут правда уютно.       Джисону нравится: он проходится меж бесконечных рядов из продавцов, пробивается через малочисленные очереди и рассматривает-рассматривает-рассматривает. Глядит на продающийся героин, воротя нос; держит в трясущихся руках подписанную Свитвоттерами пластинку; не верит своим глазам, когда убеждается в том, что тут и вправду тела свои продают — чуть подальше, конечно, на самом конце ярмарки стоят девушка и юноша с табличкой: «подарим любовь каждому».       Он в ребячьем восхищении — и желание возвращаться, чтобы вновь сидеть близ палатки, исчезает.       Ему хочется всё потрогать, всё рассмотреть, со всеми познакомиться — поэтому Джисон и выуживает из кармана последние десять баксов. Ничего, кормить-то их тут всё равно бесплатно будут — мэрия Нью-Йорка уже привезла продовольствие. А остальное не так важно, ведь есть Хёнджин, который даст в долг и забудет.       Выбирает свою первую покупку он крайне внимательно, подходит к делу со всей ответственностью (которая, видимо, умела просыпаться только в такие моменты — потому что в университете Джисон и ответственность были заклятыми врагами).       — Парень! Парень! Парень! Вы обронили, постойте!       Джисон, выходя из восхищённого транса, оборачивается на мужской голос незнакомца, проверяя собственные карманы, — не хватало ему только обронить последние деньги для счастья. Но деньги оказываются на месте.       Парень, что позвал его, лежит на пушистом розовом пледе, даже не смотря в его сторону. Перед ним картонка с наспех начирканным «погадаю». Кратко и лаконично. Создаётся впечатление, что это вовсе и не он Джисона позвал, но поблизости-то почти никого. Он забрёл на самую окраину опушки, пока искал, куда потратить деньги.       — Извините, вы это мне?       — Нет, — незнакомец несколько раз качает головой, продолжая рассматривать верхушки сосен, — своему воображаемому другу, — с издёвкой бормочет он.       Ладно, он просто укурен или под кислотой — в нынешнем месте и обстоятельствах в этом нет ничего не обычного. Джисон решает проигнорировать его и разворачивается, чтобы вернуться обратно в эпицентр ярмарки, но его снова окликают.       — Ты уверен, что справишься?       Джисон удивлённо оборачивается — о чём вообще речь? Или этот незнакомец опять разговаривает не с ним?       — На этот раз я говорю с тобой.       — Э… Что вы имеете в виду? С чем мне справляться?       Может, это просто какой-то местный чудик. Такой, что его даже среди своих-то не принимают, — вот он и сидит на самой окраине, желая поговорить хоть с кем-то. Но Джисона подобное всё равно напрягает — ведь совсем недавно американское общество пережило небывалое потрясение в виде писем Зодиака, которого так и не нашла полиция.       Джисон, конечно, не думает, что серийный убийца будет гадать на ярмарке Вудстока, но в любом случае… осторожным быть явно стоит.       — Очевидно с тем, через что ты прямо сейчас проходишь, — Джисон честно в недоумении — что несёт этот чудик? Ему нужна медицинская помощь? Или самому Джисону она скоро понадобится? — Да не бойся ты так. Садись, давай я погадаю. И объясню всё.       Незнакомец резким движением подрывается со своего ковра — да так, что у Джисона вся жизнь кинофильмом перед глазами проносится. Ему кажется, что тот сейчас пистолет из-за пазухи джинсов вытащит или кулаком метко в солнечное сплетение пропишет. Но он просто… садится? Подгибает ноги, кряхтит и из кармана достаёт не пистолет, нет, — карты таро.       Его сегодня точно доведут до инфаркта.       Но Джисон не был бы Джисоном, если бы не ввязался во что-то сомнительное, правда?       Именно поэтому он с львиной долей опаски присаживается на плед аккурат напротив незнакомца, рассматривая его, — было и в его внешности что-то необычно манящее, что-то неуловимое взглядом, но чувствующееся сердцем.       Незнакомец постарше Джисона будет. Об этом свидетельствуют и морщины в уголках глаз, и потухший взгляд — Джисон знает, такое ожидает каждого выпустившегося из университета. Длинные волосы небрежно собраны в хвост на макушке — так же небрежно и покрашены в желтоватый блонд, если рассмотреть повнимательнее. И зрачки, кстати, в норме и не покрасневшие. Значит, не обдолбанный.       Джисон не фанат всей этой эзотерики. Он — король скептиков, считающий, что всё брехня, существующая для того, чтобы с мнимых и наивных (таких, как Хван, например, тот два раза в месяц стабильно ходит к гадалке) заработать побольше зелёненьких. Но ему терять нечего. И, может быть, он слегка заинтересован в том, что ему нагадают.       Незнакомец тасует карты — делает небрежно и быстро, пара карт выпадает из колоды, но он не обращает внимания, будучи крепко сожмуренным — и только тогда Джисон, обратив внимание на его руки, замечает уродливые шрамы в месте сгиба локтя. Почти почерневшие, гниющие гематомы; скопище синих синячков по периметру.       Джисон несколько раз мотает головой — его это не касается. Он не может ни спросить, ни осудить. Да и тем более как в здравом уме можно осудить хоть кого-то за приём наркотиков, когда сам Джисон далеко не святой?       — Я буду выкладывать по одной карте на плед — ты должен будешь отвечать на мои наводящие вопросы, хорошо?       Джисон сглатывает слюну и кивает головой.       Первая карта ложится около его ног.       — Это было тяжело, да?       — Можно конкретнее? Что именно?       Незнакомец кладёт ещё одну карту сверху.       — Детство. Твоё детство.       Джисон уверен — прямо сейчас он копия Хвана в его отключенном от мира состоянии. Так же сидит и лупит глазами, хлопая ресницами.       Он кивает.       — Это не определяет тебя как личность. И никогда не определяло, и никогда не будет. Выкинь мысли об этом — перестань жалеть себя.       Сказал как отрезал. И звучит-то обидно, потому что Джисону жалеть себя намного удобнее. Удобнее винить родителей во всех бедах, удобнее говорить им, что они сами виноваты в том, что родили его. Так проще — отказаться ото всей ответственности за свою собственную жизнь и просто наблюдать за происходящим.       А потом ныть, что ничего не меняется; что ничего не получается; и вообще, почему он должен сам со всем справляться, когда его не спрашивали, хочет ли он рождаться?!       Джисон и сам знает о своей позиции жертвы. И о своём страхе перемен, из-за которого он загрызёт самого себя. И о своём неумении принимать решения самостоятельно.       Он всё это знает. Просто не может (или не хочет) ничего поменять.       Вопрос в другом — откуда об этом знает незнакомец?       Незнакомец хлёстким движением кладёт третью карту.       — Повзрослей. Если тебе не нравится — брось. Рискни. Попробуй.       Речь вдохновляющая — не поспоришь. Но в жизни ведь всё не так просто? Бросит он университет — а куда потом? Поработает официантом и вернётся, как Хван?       О каком занятии музыкой, его давнишней мечте, может идти речь, когда нужно получить высшее образование?              Джисон одёргивает самого себя, трясет кудрявыми волосами из стороны в сторону, жмурится и тяжело дышит через нос — пытается вытравить из себя весь шум, вернуть трезвость мыслей.       А этому незнакомцу всё нравится — он ухмыляется, как сытый кот, заправляя выпавшую прядь за ухо. Зубы у него кривоватые, местами полусгнившие напрочь — наверное, как и он сам изнутри. Наркомана так легко опознать.       — Это было… — он задумывается на секунду — ну не признать же так открыто, что какой-то укурыш своими карточками умудрился задеть за живое, вскопнуть скрытое и припрятанное за тонной завес. — Ладно, да. Да, ты прав.       Незнакомец очаровательно улыбается — и сразу же выглядит поживее. Улыбка ему идёт, а особенно такая, как сейчас: его глаза щурятся, голова инстинктивно запрокидывается. Он странно обворожителен в своей таинственности, но одновременно с этим — абсолютной открытости.       Джисон знает, что даже такой, казалось бы, бесполезный труд должен быть оплачен. Поэтому он (без сожалений) достаёт из кармана пачку купюр по одному доллару и протягивает их незнакомцу.       Тот думает пару секунд — кажется, борется сам с собой.       — Не надо, — борьба оканчивается быстро — один из спорящих в его голове сдаёт позиции за считанное мгновение. — Ты не забыл, что мы на Вудстоке? Деньги тут запрещены. Я, конечно, этим пренебрегал всё это время, но тебе, так уж и быть, соизволю дать разрешение не тратить на меня свои драгоценные доллары.       — А… Как мне тогда тебе отплатить?       — Всё легко и просто, — незнакомец разводит руками в воздухе, пожимая плечами. — Бартер.       Нет, в жизни Джисона ничего не может кончиться без подвоха. Ну, ничего, это уже какая-то аксиома, упорно портящая ему стабильное времяпрепровождение. Он выгибает бровь, молча вынуждая незнакомца продолжить.       Но тот не продолжает — собирает свои карты обратно в бархатный мешочек (аккуратно и бережно — обращается как с собственными детьми) — и, тесня Джисона ближе к земле, укладывается на плед обратно.       — Проведи Вудсток со мной.       Будь у Джисона вода (или любой другой напиток во рту) — он бы подавился и захлебнулся прямо тут. Потому что он ожидал чего угодно: начиная от дозы, заканчивая отсосом (Хёнджину же предложили такой вид бартера!). Не то чтобы он исполнил хоть что-то из этого, но было бы хотя бы смешно. В его жизни появилась бы новая история, которую он в сотый раз травил в кругу друзей, заливаясь пунцой и хихиканьем.       С одной стороны — а почему нет? Его друзья явно будут не против: Хёнджин точно собирается капать на мозги Чанбину все оставшиеся дни тут; Чанбин будет влюблённым терпилой, Феликс — их веснушка — уже умудрился найти себе даму.       С другой стороны — а почему да? Минджу, которую они все так любезно приняли, хотя бы выглядела адекватной — знаете, не имела она привычки резких и необъяснимых движений вкупе с очевидной наркотической зависимостью. А этот незнакомец…       Джисон думает — у него откровенно плохо это получается — строит умное лицо, просчитывает в своей голове варианты возможной смерти, если чудик слетит с катушек.       — А обмен в квадрате, но не в квадрате, а наполовину меньше, может быть?       Он сам не понимает, что только что выдал его рот.       Зато незнакомец его мысль схватывает и обрабатывает за миг.       — Что ты хочешь взамен?       — Погадай мне на любовь.       Незнакомец прыскает в кулак, пряча вырывающийся грудной смешок, — наверное, он часто слышит такую просьбу от других клиентов (если они у него вообще есть).       Джисона тема любви в его жизни волнует, как бы он ни пытался доказать друзьям обратное, говоря, что ему и одному комфортно. Может, в какой-то степени так и есть. Но он всё равно хочет испытать это невиданное ранее ощущение и знание того, что его любят — принимают и уважают — просто за то, что он есть.       Да, для этого у него есть друзья, но это не то.       Ко всему прочему, все в его окружении класса с девятого упорно строили личную жизнь — даже тот же самый Чанбин, в своё время прославившийся местным казановой, состоял одновременно с тремя девушками в отношениях. А сам Джисон никогда. У него даже взаимных чувств-то не было.       Конечно, это нехило напрягало. Со дня на день, как только звезды встанут в нужное положение, наступит второе пришествие или судная ночь, Чанбин с Хёнджином поговорят по-нормальному — без издёвок — и найдут любовь друг в друге.       А он? Он сам?       — Ромео, давай сюда ладонь свою.       Джисон беспрекословно подчиняется, не задумываясь, зачем незнакомцу его рука.       Тот долго не церемонится: начинает водить своими пальцами — ледяными — по его кривоватым изгибам. Хиромантия — ну и ну. Джисон и не догадывался, что когда-нибудь с ним произойдёт похожее.       — Это, — кончиком, почти что невесомо незнакомец проводит пальцем по ладони. Щекотно. Хочется смеяться, — линия любви. Она у тебя прямая и длинная. Это хорошо, — он продолжает выводить понятные ему одному узоры. — Ставлю ставку на ближайший год.       И Джисон верит.       Не потому что чудик убедительно говорит, не потому что за последние пятнадцать минут успел поверить в гадание и избавиться от скептицизма. Нет.       Потому что отчаялся.       — Что ж, — Джисон выдёргивает свою руку из-под пушистых прикосновений. — Собирай свои вещи, Меркуцио. Уже через пару часов Вудсток официально объявят открытым.

***

      — Ну и кто это?       Чанбин похож на потерявшего маму птенца: глаза, бедный, разлепить не может, весь опухший и отёкший от недолгого сна в первый раз за сутки. Ещё и координация страдает — его из стороны в сторону шатает, пока он из палатки вылезает, да так, что такому же Хвану приходится его за шкирку удерживать. Голос у него после пробуждения почти такой же, как у Феликса, — басоватый и грудной. Единственное отличие, как обычно, в недовольном тоне.       — Чанбин, закройся, — Феликс лучезарно улыбается — заражает всех остальных. Даже Хёнджин (который после пробуждения напоминает больше амёбу, чем человека) выдавливает из себя подобие ответного оскала. — Я Феликс! А тебя как зовут?       Джисон поглядывает на затерявшегося от такого количества внимания незнакомца (точно! Он же и имени его не знает!) — он сам напросился сюда. Ничего, успеет привыкнуть. Джисон готов гарантировать, что за последующие три дня ему несколько раз захочется побиться головой о дерево из-за них всех.       — А… Меня Минхо зовут, — он пожимает руку довольного Феликса и спешно её отпускает, обращаясь уже к Чанбину. — Ты мне не рад? Я уйду, если что, ты не напрягайся.       — Забей, Минхо. У Чанбина хорошее настроение в последний раз было в утробе матери, — Хван подаёт голос, за что получает тычок в рёбра от Чанбина.       Компания у них, конечно, превосходная. Джисон бы даже сказал, что наилучшая.       Но ему нравится, да. Он моментами фанат дурной спонтанности и неожиданности, обычно являясь источником всех затей, шалостей и проказов. Может, потому что ему хочется заполнить свою жизнь хоть чем-то. Например, добродушным смехом Ликса над анекдотами эры мезозоя.       Чанбин затыкается в своём ворчании, стоит только дремлющему на ходу Хвану положить голову на его плечо. Они сидят на земле где-то около получаса — лениво переговариваются в предвкушении перед началом фестиваля, рассуждают о любимых исполнителях.       Минхо — фанат Джефферсона Аэроплан.       Следующими спать заваливаются Джисон с Феликсом — и они дают строгий наказ разбудить их под первые же звуки музыки.

***

      Джисон просыпается сам, без помощи Хёнджина, Чанбина и Минхо (если он всё ещё не сбежал от них — несколько часов наедине с первыми двумя почти что равнялось смерти), под оглушительный рёв. Сначала ему кажется, что война всё-таки добралась до Америки, что он откроет глаза и ему вручат повестку и военную форму с дробовиком, но через секунду ему удаётся распознать бархатистый и вибрирующий голос Ричи Хэвенса — он, конечно, ни разу не фанат, но такого легенду грех не знать — и его From The Prison.       Уже через минуту, как он открыл глаза, шуршит молния палатки — в неё разом, целым скопищем, вваливаются все: и Хёнджин, и Чанбин на его спине, и голова Минхо, и рука Минджу (только у неё маникюр). У каждого из них возбуждённый и самозабвенный взгляд, открытый в неверии рот и подрагивающее тело.       Джисон, даже не выходя из палатки и имея какую-никакую, но шумоизоляцию, понимает, насколько блестяще звучит живая музыка.       Он вскакивает на ноги, всё ещё не раскрыв глаза до конца, случайно наступает на ступню Феликса, наконец пробуждая его (у него мёртвый сон). Не проходит и минуты, как вся эта разношёрстная и чёртом собранная компания пробирается сквозь публику, чтобы быть ближе к сцене хотя бы на метр (ну и что, что их от сцены отделяет несколько километров?)

«It’s the window of experience; It’s the broken window pain; It’s the hurt in the eye where the glass has glanced; To be bothered once again To be bothered once again»

      Джисона разрывает — он дробится на крохотные осколки, собирается вновь, когда чувствует руку Хвана на своём плече и рассыпается, будто карточный домик, собранный неуверенными руками пятилетнего ребёнка, когда полностью пропускает через себя происходящее. И эти многотысячные голоса в унисон, и моросящий дождь, заливающийся в уши, и улыбки на лицах друзей.       Они все, все до единого в этой толпе обезумевают. Слетают с катушек, взбешиваются и не знают покоя. Потому что невозможно просто стоять и смотреть, нереально слушать и ничего не делать. Пусть лирика и не предполагает танцев, пусть смысл песни не самый оптимистичный — им всем, этим дурным подросткам, мечтающим о большем, нет дела.       Минджу залезает на плечи Феликса, Хван вгрызается своей рукой в ладонь Чанбина (Джисон тихо радуется), а Минхо… по щекам Минхо начинают течь слёзы, пусть его выражение лица толком-то и не меняется.       Джисон не знает его истории — и не особо нуждается в том, чтобы её знать. Но есть что-то душераздирающее в том, как Минхо запрокидывает голову к небу, как замирает в попытках остановить мир хотя бы на мгновение. И Джисон его отчасти понимает — на слёзы тюремная лирика его не трогает, но последние строки песни заставляют и его самого передёрнутся от переизбытка чувств.

«Then for ever give your love away»

      Джисон юн и глуп. Но Джисон однозначно знает, что такое настоящая любовь.       Прямо сейчас она бьёт ключом в его сердце.       Под оглушительные овации Ричи Хэвенс начинает следующую песню.       А Джисон утешающе проводит потной ладонью по плечу Минхо.

***

      — Стой-стой-стой! То есть… Ты хочешь сказать… Что это нормально… Что Чанбин на глазах Хёнджина, с которым несколько десяток минут держался за руку… Засосал незнакомку?.. — задыхаясь из-за оглушительного хохота, спрашивает Минхо. Джисон приставляет палец к губам и показушно шикает, хотя каждый из них понимает, что никому поблизости эта информация отнюдь не интересна — все наслаждаются закрывающей первой день Вудстока Джоан Баез.       — Ты ничего не понимаешь! — Джисон проталкивается сквозь толпу обратно к палатке, периодически оглядываясь, чтобы проверить, идёт ли Минхо за ним. — У них такой язык любви!       Джисон может и молодой, но его ноги скоро откажут напрочь — пять часов они ему добросовестно прослужили, пока их владелец нещадно дрыгался под все песни в репертуарах исполнителей, но сейчас они близки к своему отказу. Он чувствует судороги, отдающие в бёдра, и клянётся, что готов свалиться прямо здесь и сейчас, несмотря на то, что его, скорее всего, затопчут.       После Ричи Хэвенса на сцену Вудстока вышло ещё около семи-восьми исполнителей. Особенно Джисону понравились Свитвотер, потому что а как они могут не понравиться, когда ни одна студенческая тусовка не обходилась без их песен?       Но он однозначно устал, да. Поэтому без сомнений повесил своих друзей-идиотов (которые, по ощущениям, были с бесконечным запасом энергии) на Минджу и ушёл. Минхо сам увязался за ним — у него так вообще случился эмоциональный трип — и поплакал, и похохотал. Ему тоже нужен был отдых.       У Джисона была идея, как толково расслабиться.       Сейчас Минхо не пугает и не напрягает — ничего странного он за несколько прошедших часов не выкинул.       С ним даже находиться приятно: он шутит смешно и своеобразно, норовит узнать всё про всех и в целом, не ведёт себя так, каким был в лесу. Контраст его образа поражает.       До палатки они добираются где-то через полчаса — пробиться через толпу казалось нереальным и невозможным, но у них вышло. Джисон сразу же вваливается в палатку — но не для того чтобы лечь. У него есть свой гениальный план, который он порывается осуществить.       Джисон роется в небольшом рюкзаке Хёнджина (и на нём обязательно должны быть куча брелков и нашивок, которые мешают нормально воспользоваться бегунком молнии!), потому что ни разу не сомневается в нём и его способностях. И удовлетворённо выдыхает, когда рукой нащупывает нужное и достаёт.       — Та-дам! — он трясёт небольшим зип-пакетиком аккурат перед лицом Минхо, просунувшимся в палатку. — Хёнджин — гад. Кислоту добыл, а поделиться не захотел.       Он достаёт из рюкзака Чанбина полулитровую бутылку воды, которую раздали волонтёры. Ничего, пускай помучаются и подумают, что их кто-то обворовал. Главное, что Джисон расслабится.       Какое сборище хиппи со всей Америки без кислоты? Это же почти что их символ, наравне с «куриной лапкой».       — Ты будешь? — спрашивает Джисон, одной рукой откручивая крышку бутылки, второй — выуживая капсулу из пакетика. Почти что Гай Юлий Цезарь, ей-богу.       Минхо мнётся, и это видно по его лицу: он закусывает губу, интуитивно закрывает ладонью оголённый сгиб локтя, там, где следы от шприца, прикрывает глаза. Ему тяжело принять окончательное решение, но Джисон в порыве желания не особо над этим задумывается.              Минхо через минуту, когда Джисон уже проглатывает ЛСД, взволнованно мыча, протягивает свою руку.       Он весь подрагивает — его рука так вообще не в состоянии спокойно висеть в воздухе. Разум Джисона кричит о том, что надо подумать о причинах такого поведения Минхо, задуматься о последствиях, но он этого не делает. Слишком разморён первым днём Вудстока и подступающим к мозгу удовольствием.       Минхо проглатывает таблетку следом за ним, рыча и закатывая глаза.       Они застёгивают палатку изнутри — нет смысла встречать друзей, чтобы те не потерялись: Ликс лепетал о Салливане, реке неподалёку. Бог знает, смогут ли они дойти до него пешком, не заблудятся ли, не потеряются ли на обочине, — но Джисона это не волнует. Они взрослые люди, их несколько человек — как-нибудь да выберутся.       Керосиновая лампа освещает угол палатки, забирая с собой кромешную тьму. Свет — тёплый и уютный, напоминающий ночник, стоящий в детской спальне Джисона все года, что он жил с родителями. Он не слепит, не заставляет жмуриться.       Приятно.       Джисон не знает, сколько времени они сидят так, почти не двигаясь, соприкасаясь плечами и пялясь в одну точку. Но точно понимает, когда кислота начинает своё воздействие на организм.       Свет от лампы меняется в своём цвете — из тёпло-оранжевого в затухлый зелёный, с каждой секундой становящийся всё ярче и ярче, всё кислотнее и кислотнее. В ушах отбивается стук сердца — и нет ничего: ни огромного Вудстока, ни громких мыслей; и нет никого: ни ревущей за тонкой тканью толпы, ни певицы на главной сцене.       На какой-то миг Джисон забывает и о Минхо — вспоминает, когда тот начинает неловко хихикать.       — Ты… Ты чего? — речевой аппарат не нарушается так сильно, как думал Джисон. Говорить удаётся внятно и членораздельно, пусть и с небольшими паузами. Слабоватая дурь у Хвана.       — Не посчитай мои слова за оскорбление, но ты… ты поразительно напоминаешь мне меня полгода назад.       И говорит Минхо намного внятнее, чем Джисон. И не выглядит таким обдолбанным, каким должен. У него уже давно выработался иммунитет, делает вывод Джисон. Его одна таблетка ЛСД не возьмёт — лишь развеселит, может, заставит поскорее заснуть.       Его голова загружает услышанное с невероятно низкой скоростью. Когда до Джисона наконец доходит, он удивлённо вскидывает голову и смотрит на профиль Минхо, ожидая продолжения его мыслей.       Потому что, в каком бы он состоянии ни был, слушать — это важно. Слушать даже незнакомца-наркомана, подобранного на лесной ярмарке. Ему есть что рассказать, есть чем поделиться — и раз на этом фестивале он один, значит, ему не с кем всё это сделать. А Минхо-то… Он явно неплохой. Своеобразный, странноватый — но а кто из них нет?       И это не жалость. Джисону правда интересно.       — Неважно, чем и почему. Главное, — он прикрывает глаза на пару секунд — видимо, хоть какое-то действие кислота на него имеет. Дышит тяжело через нос, поднимает-опускает грудную клетку, — пожалуйста, не теряйся. Я верю, что у тебя всё получится, — и опускает голову.       «Не теряйся», — как же много смысла в этих словах. Вроде Минхо не сказанул сакральную мудрость и не произнёс вселенскую тайну, но на Джисона его слова имеют поразительное воздействие. Пусть через призму наркотика он и не может думать в полную силу, но пару выводов вынести ему из всего этого удаётся.       Первое — Минхо глубоко несчастлив.       Второе — он искренне желает Джисону обратного.       Поверить в себя сложно. Это знает каждый: и пятилетний ребёнок, в десятый раз упавший с двухколёсного велосипеда, рыдающий и обхватывающий свои побитые коленки; и восьмидесятилетняя старуха, мечтающая о чём-то с самого детства, но так и не сумевшая исполнить это.       Но если к пятилетнему ребёнку придёт мама, накроет кровоточащие коленки своей нежной лаской, наклеит пластырь с героями детских сказок, утешит и обнимет — проблемы не будет. Ребёнок завтра же снова сядет за двухколёсный велосипед и не будет бояться, что упадёт. Поверит в себя.       А если восьмидесятилетнюю старуху навестят её внуки — впервые за последний год — и привезут с собой звуки юного смеха и запах мечтательных мыслей, она сразу же расцветёт. Вспомнит, что она потратила на них и их родителей свою молодость, но вот в чём суть — каждый из них давно подрос. Никто больше не нуждается в её постоянной опеке и внимании. Она проводит их, нагрузив мешками с закрутками, и откроет тетрадку, взяв сдавшимися тремору руками простой карандаш. И начнёт рисовать — исполнит детскую мечту. Поверит в себя.              Поверить в себя сложно. Джисон знает это и на своём опыте: веры никогда не было. В ней не было смысла — вера бесполезна, когда всё заранее предопределено. Ему суждено стать наследником небольшого семейного бизнеса, суждено стать юристом.       Он не хочет этого. Но в детстве его не научили бороться.       — Я тебе сейчас не гадаю и не мелю всякую чушь… Как когда мы встретились, — Минхо тяжело сглатывает и морщится. — Я правду говорю. Ты хороший, Джисон. Удачи тебе.       Поверить в себя сложно. Но намного легче это сделать, когда есть человек, который сделает это за тебя.       Джисон закрывает промокшие глаза одной рукой, а второй — наощупь находит ледяные пальцы Минхо, сжимая их.       Может, и нет ничего плохого в том, чтобы наконец сепарироваться от родителей, избавившись от потребности в их одобрении?       Может, всё-таки стоит забрать документы из университета и позволить себе зарабатывать какие-никакие, но копейки со своего творчества? Со своей мечты детства?       Ведь этот Вудсток в своей сущности и есть его мечта.       Он хотел бы быть на сцене.       Кислота не принесла желанного забытия. Лишь намного больше мыслей, путающихся между собой.       Но Джисону больше не страшно — и он хочет надеяться, что страшно не будет и с утра, когда он проснётся.

***

      — Ну! Давай, фоткай меня!       — Повежливее с ней давай!       — Начинается!..       — Да заткнитесь вы втроём, дайте я сфотографирую уже!       Последнее, чего ожидал Джисон, — то, что его утро второго дня Вудстока начнётся так. Намного лучше было бы, если бы как вчера — под звуки музыки, с бурлящим адреналином в крови. Да чего он врёт, его устроил бы любой расклад, в котором не было бы перепалок друзей.       Но, к сожалению, он живёт не в идеальном мире, а в его извращённом подобии.       — Да… Помолчите… — с пересохшим горлом, хрипя и умирая на ходу, Джисон разлепляет веки. Последствия вчерашней ночи, он уверен, явно отображены на его лице, судя по разинутым ртам друзей. Так ещё и спина затекла, боль в пояснице отдаёт в плечи — он заснул сидя.       Ему требуется секунд тридцать, чтобы понять, что делают его друзья около входа в палатку. У Минджу в руках — полароидная камера; Хёнджин, единственный из них четверых, сидит рядом с ними…       Джисон дёргается от осознания, поворачивая голову. По правую руку от него самого мирно сопит Минхо — его ресницы легко подрагивают, рот приоткрыт, являя миру кривоватый ряд зубов. Он опускает свой взгляд — их руки всё ещё сцеплены с прошлой ночи.       Резко выдёргивать свою руку как-то не хочется — вдруг Минхо проснётся.       Вчерашняя доза была не такой сильной даже для Джисона: он словил пару галлюцинаций, увидел психоделические сны с контрастностью и насыщенностью, выкрученной на максимум, да и всё. Слабовато.       И разговор он вчерашний, к своему сожалению, запомнил. И Минхо — того Минхо, что шептал такие важные для Джисона слова, — тоже помнит.       Какой же Джисон жалкий.       Обсуждая за несколько секунд произошедшее с самими собой, Джисон решает отложить все вопросы, вставшие ребром. И про университет, и про страх, и про будущее. Потому что Вудсток, он уверен, в его жизни лишь единожды.       И Ли Минхо, с которым теперь хочется провести всё оставшееся на фестивале время, тоже.       — Что вы, блять, опять делали? — спрашивает Джисон, хмуря брови. И в идеале он бы на придурковатых накричал, но он может только возмущаться шёпотом. Минхо ведь всё ещё спит.       — Я сфотографировался с вами спящими на фоне! — лепечет Хёнджин, перехватывая полароид у Минджу. Он дует на него, трясёт в воздухе, чтоб побыстрее проявился. — Вы такие милые! За руки держитесь! — Хёнджин угомониться никак не может — начинает трясти фотографией прямо перед носом Джисона, ёрзает в палатке туда-сюда.       Джисон угрожающе глядит на Чанбина: тот ни в каких словах не нуждается. Он-то точно понимает, что случится с Хваном, если Минхо из-за него проснётся.       Поэтому Чанбин хватает Хёнджина за майку-безрукавку, оттягивая того обратно на улицу. Феликс тянется, чтобы зажать ему рот рукой — на всякий, кто его знает, вдруг кричать начнёт. Из рук безумного выпадает полароид.       Палатку на молнию закрывает Минджу.       Цирк.       Минхо причмокивает губами и протяжно вздыхает через нос — судя по всему, совсем скоро он проснётся. Джисон даже не знает, сколько времени на часах, но смеет предположить, что раннее утро: с улицы слышны лишь тихие повседневные разговоры.       Свободной рукой он поднимает с ткани палатки полароид и рассматривает его.       Хёнджин такой Хёнджин: со знаком мира на двух руках и надутыми губами позирует на фоне их двоих. Голова Минхо покоится на плече Джисона, голова Джисона — на макушке Минхо.       Мило.       Он прячет фотографию в свою наплечную сумку, валяющуюся рядом, так и не расцепив их рук.       «Ты поразительно напоминаешь мне меня полгода назад», — Джисон хотел бы знать, что на самом деле значат эти слова. Он хочет узнать историю Минхо, хочет послушать его по-настоящему, хочет отплатить ему за то, что он сказал прошлой ночью. Потому что, очевидно, в жизни Минхо что-то пошло не по плану, потому что, очевидно, Минхо чертовски одинок, раз вместо денег попросил провести с ним Вудсток.       Джисон хочет подружиться с ним. Хотя бы на оставшиеся два-три дня.       Нежными касаниями он щекочет кожу на руке Минхо — выводит большим пальцем круги. Легонько подталкивает плечом, чтоб тот проснулся.       Минхо раскрывает глаза и удивлённо смотрит на него, переводя взгляд на их сцепленные руки.       — Не спрашивай, — просто отвечает Джисон, и Минхо лукаво улыбается. — Просыпайся. Пора завтракать.

***

      Днём выступают ещё несколько исполнителей — Джисон отрывается на каждой песне: не знает слов, но срывает голосовые связки напрочь. Он бы и всю оставшуюся ночь так провёл, потому что, судя по всему, расписание музыкантов порядком сбилось, раз время семь вечера, а половина обещанных артистов ещё не выступила, но на него заваливается потное тело Минхо.              Тот загадочно шепчет в самое ухо. Так, чтобы Джисон его точно услышал:       — Давай снова свалим, а!       А Минхо Джисон просто физически не способен отказать. Да и не хочется ему, если быть честным.       Минхо сообщает всем друзьям, чтобы их не теряли; узнаёт у незнакомцев в толпе, когда будет выступать Джефферсон Аиэрплан (потому что их выступление он явно не намерен пропустить); успевает даже купить (обменяться на леденцы) банки пива у какой-то парочки, стоящей неподалёку, да хватает Джисона за запястье, ведя за собой, заставляя вынырнуть из толпы.       Джисон восхищённо смотрит на него весь путь, которым они снова идут до палатки. Потому что… Как можно быть таким непосредственным и беззаботным?       — И куда мы держим путь? — спрашивает Джисон.       — На Салливан!       И вопросы как-то сами собой отпадают. Джисону неважно, где находится эта речка и как далеко до неё идти, потому что, он уверен, Минхо в своей голове давно всё просчитал — специально, чтобы успеть на выступление любимой группы. Да и, тем более, искупаться в речке — лучшая идея, которая может прийти в голову после долгих танцев в толпе.       А пиво, которое крепко прижимает к своей груди Минхо, соблазняет ещё больше.       — Подожди, а ты даже не спросишь, согласен ли я? — из принципа спрашивает Джисон, когда Минхо резво залетает в палатку и начинает скидывать необходимые вещи в рюкзак Хёнджина.       — Ромео, а ты разве способен мне отказать?       Джисон удивлённо разевает рот — буквально разевает. Почему-то ему кажется, что он в этот момент напоминает рыбу-каплю.       А не слишком ли навязчиво он себя ведёт с Минхо, раз он строит такие предположения?       — Расслабься, Джисон-и, — с трудом застёгивая рюкзак, в который он, видимо, успел засунуть всё, что только можно, говорит Минхо. — Я рад, что со мной ты безотказный, —и подмигивает. Так по-дурацки и по-смешному, до чёртиков комично: один его глаз закрывается полностью, второй — наполовину. Нормальный человек назовёт это судорогой, а не подмигиванием.       Но Джисону не смешно.       Он чувствует, как его сердце трепещет: сбегает в пятки и возвращается назад.

***

      Тут тихо. Умиротворённо-спокойно-безмятежно-мирно.       Будь у Джисона с собой блокнот, в который он чиркает свои глупые строчки, пришедшие в голову на паре по международному — на самом деле любому — праву, он бы обязательно записал несколько слов-зацепок, которые потом, в далёком будущем, может быть, стали бы основой для целого куплета.       Например, он сейчас бы написал «трус», «мираж», «мрак». Пусть атмосфера и действительно приятная (барабанные перепонки наконец получили заслуженный отдых, как и зад, присевший чуть ли не впервые за весь день; так ещё и Минхо под боком), мысли в голове Джисона не из лучших.       Небольшой песочный пляж пустует. Совсем неудивительно: вся жизнь сейчас сосредоточена на ферме Макса Ясгура. Она там бьёт ключом и искрится.       Джисон не жалеет, что пошёл за Минхо, — да и как можно жалеть? — всё равно они обязательно вернутся к выступлению Джефферсона. А там будет недалеко и до души Джисона, ради которого он и приехал за несколько штатов: Джо Кокер, если в плавающем расписании ничего не поменяется, будет выступать завтра с утра.       Минхо успел расстелить свой излюбленный розовый плед (как он его вообще засунул в рюкзак?) Розовый в сгущающихся сумерках кажется темнее, чем есть на самом деле, напоминает лиловый. Почему-то непонятно откуда в голове Джисона всплывает мысль, что Минхо пошёл бы похожий цвет — неважно, будь то в одежде или на волосах. Главное, чтоб не в виде гематом на предплечьях.       Минхо открывает банки пива — зубами, конечно же. Теперь ясно, почему они у него кривоватые. Банка недовольно шипит, пиво пенится, расплёскиваясь по его рукам. Минхо не теряется — не думая ни о каких рамках приличия, с причмокивающими звуками слизывает напиток.       Джисон опирается на локти, чтобы было удобнее: так одновременно можно посмотреть и на пылающий на горизонте реки закат, и на Минхо. Даже наблюдать за ним по-человечески интересно — потому что не знаешь, что он выкинет дальше.       Но Минхо ничего не выкидывает: садится в излюбленную позу (по-турецки подгибает ноги), смотрит на закат, даже не глядя в сторону Джисона, и хлестает пиво. Быстрыми и большими глотками, не давая себе передохнуть. Джисон не представляет, как так можно, — ему хочется блевать после двух непрерывных глотков, несмотря на весь его стаж.       Свободной рукой Минхо передаёт Джисону его банку. Тот кряхтит, поднимаясь с локтей, и выхватывает пиво.       — Не надо… — Минхо оборачивается к нему впервые за минут пять, что они тут сидят. Смотрит прямо в глаза, кончиком языка слизывая с уголков губ остатки пенистого. Это у него привычка такая — говорить загадками? Джисон непонимающе выгибает бровь — что не надо-то? Пить пиво? Так Минхо сам его протянул. — Не надейся на меня. В плане… на дружбу нашу, — он проводит рукой по прядям у щёк, чуть ли не выдёргивая их.       И отчего-то Джисон этой реплике ни разу не удивлён — будто бы Минхо планировал сказать её с самого начала, с того самого момента, когда сам и напросился к нему. Это же, скорее всего, была просто минутная слабость Минхо. Точно такая же, как та, из-за которой они сейчас сидят наедине на берегу реки.       Джисон, пусть и любит искать ошибки в себе, своём поведении и характере, сейчас уверен, что дело не в нём.       — Не надо только этих самоуничижающих речей, пожалуйста. Если ты не знал, это обычно по моей части, — Джисон пытается разрядить обстановку — он в этом мастак. — Да и, тем более, ты же сам меня позвал! Разве не ты хочешь со мной подружиться? — хихикая, спрашивает он и отпивает пиво. Совсем чуть-чуть.       — Знаю, — и молчит, отворачивается от Джисона, продолжает смотреть на темнеющее небо, допивая своё пиво. Быстро он — тут не поспоришь. — Желание выбраться из одиночества во мне оказалось сильнее, чем ненависть к себе, — ветер развевает его растрепавшиеся волосы — да так, что резинка со слабо завязанного хвоста ныряет в песок. Минхо не реагирует.       Джисон подсаживается чуть ближе. Так, чтобы Минхо было ясно — он рядом. Прямо тут, на расстоянии вытянутой руки. Он не понаслышке знает, что такое и одиночество, и ненависть к самому себе. Его, утопающего и захлёбывающегося, за руку в своё время крепко схватил Чанбин и вытащил на сушу.       Джисон хочет быть таким человеком для Минхо, несмотря на то, что через два дня жизнь раскинет их в разные концы Америки.       И… Абсурдно признаваться в этом даже самому себе, но в нём есть что-то. И такое же «что-то» было у первой любви Джисона, девчонке по имени Лиз.       От неё пахло вишней, Джисон помнит как сейчас, хотя влюбился он в неё ещё в средней школе, классе в восьмом. Новенькая девочка из параллели, дочка их классной руководительницы — оттого и сидела чаще в их кабинете, чем в своём. Джисон так и не признался ей в своих чувствах — страх быть высмеянным оказался в нём сильнее. Сейчас, вспомнив о ней впервые за, наверное, год, его детские чувства кажутся смешными и такими чистыми.              Ему никогда не нравились мужчины — он был уверен, что за это в их компании отвечают Чанбин и Хёнджин. Да и можно ли вообще так громко заявлять, что Минхо ему именно «нравится»?       Джисон не знает. Но оспаривать то, что интерес к Минхо в нём явно больше, чем дружеский, кажется глупым. Он не Чанбин — пусть родители и старались заложить в его сознание гомофобные предрассудки, он от них давным-давно отрёкся.       Мужчина? Хорошо, он разберётся с этим открытием позже.       — У каждого из нас есть причины относиться к себе плохо. Хуже, чем мы явно того заслуживаем, — он не спрашивает, чтобы не лезть не в своё дело; не раздаёт бесполезные советы, просто пытается рационализировать, разложить по полочкам те крупицы информации, которые ему дал Минхо. Потому что самому сделать это трудно, всегда так было и будет. Люди слишком категоричны к себе и своим ошибкам — это их зачастую и губит. — Но «ненавистью» ты убиваешь самого себя. Ни один твой промах, ни один проступок, ни одна ошибка не стоит этого.       — Стоит, Джисон.       Он закусывает нижнюю губу, морщась и прикрывая глаза.       Джисон совсем наглеет — подсаживается вплотную и кладёт свою голову ему на плечо. В этом же нет ничего такого, да? Просто элементарная поддержка.       — Если хочешь… Только если ты сам этого хочешь, расскажи. Расскажи, какая ошибка заставила тебя возненавидеть самого себя? Что такого ужасного ты совершил?       Минхо думает пару секунд.       — Мы всё равно не увидимся после Вудстока, — он принимает окончательное решение в своей голове, видимо, после того, как взвешивает все «за» и «против». Джисон рад, что он расскажет; рад, что поделится. — Я думаю ты заметил, что я наркоман, — он засучивает рукава своей рубашки, чтобы показать леденящие душу шрамы с гематомами, и Джисон кивает головой, потираясь щекой об острое плечо. Он заметил ещё в первую встречу. — И всё бы ничего, знаешь? В наркоманах Америки 60-х нет ничего необычного — спасибо «цветочным детям», нормализовавшим употребление, — он едко смеётся. — И сначала да, всё было нормально — я завязал к старшей школе, когда подошло время экзаменов и серьёзных мыслей о будущем. И жизнь сразу лучше стала, представляешь? Я поступил на экономиста, нашёл девушку, которая впоследствии и стала моей женой, — Джисон удивлённо приоткрывает рот — он даже не догадывался, что у Минхо есть жена. Тогда почему он сейчас не с ней? — Закончил университет с отличием, нашёл оплачиваемую работу… у нас… — он затихает. Следующие слова из него выходят с большим трудом. — У нас родилась дочь. И разом, я клянусь, в один момент всё рухнуло!       Видно, как Минхо весь сжимается. Он отдаёт всего себя безутешному горю, сопровождающему каждый его шаг, из последних сил пытаясь не разрыдаться.       Джисон стискивает свои руки вокруг его плеч.       — Моей матери диагностировали рак груди — долго она не продержалась, зачахла через полгода. Лучшего друга, того самого, с которым я рос с пелёнок, забрали во Вьетнам воевать. На работе стали массово сокращать людей — кризис в связи с кризисом по всей стране.       Он не выдерживает и ломается с громким хрустом немого плача. Джисон понимает это только по тому, что тот начинает трястись. Он сам не сталкивался со смертью вживую ни разу — никто из его близких и родных никогда не умирал; ни одного его друга не призывали во Вьетнам.       — Это всё произошло буквально за два месяца: смерть матери; пришедшая под двери дома жена моего друга, в рыданиях сообщающая о его смерти; увольнение, — он резко вздыхает — набирается сил, чтобы сказать следующие слова. Джисон уже знает, что услышит. — Я не хотел! Правда, не хотел! Но правду говорят, да… Наркоманы не меняются.       Он опускает голову к груди, пряча свои слёзы, и всхлипывает вслух.       — Жена… Она… Пришла с Джен из садика… Они нашли меня… На кухне… С иглой рядом… — Джисон, понимая, что Минхо не справляется, приподнимается, спешно садится на колени и силой прижимает голову старшего к своей груди, позволяя ему прорыдаться вдоволь. — Развод… Запрет суда на общения с дочерью… Всё. У нас с женой после рождения дочери… И так… Всё плохо было. Не любили мы… Больше друг друга. А тут такое… Она не стала терпеть — и правильно сделала. Джен не должна была… Этого видеть. Я… Я не должен был… Я ведь её люблю… Дочурку-то свою как не любить? Полгода её… Не видел…       Джисон не знает, что чувствовать. Правда не знает. Его проблемы кажутся такими несущественными, по сравнению с Минхо. И ведь тот как-то держался: просыпался каждое утро, нося всё это в себе; чистил зубы перед запотевшим зеркалом, зная, что, возможно, больше никогда не увидит свою дочь, — Джисон понятия не имеет, каково это — потерять человека, который твоя мини-копия, в котором твоя кровь и гены, и даже не хочет думать об этом; завтракал, вспоминая всех тех, кого больше нет рядом. Его передёргивает от одной мысли об этом.       Но отвращения он к Минхо не испытывает — да, поступил он неправильно. Но это всё ещё ошибка, на которую каждый имеет право. Какой бы она ни была. И у каждой ошибки, что ожидаемо, есть свои последствия. Минхо пришлось столкнуться с ними лицом к лицу.       Он приподнимает свою руку с плеча Минхо, опуская её на его макушку. Второй гладит по спине невесомыми касаниями — пытается сделать всё, что в его силах, чтобы Минхо стало чуть полегче. Если такое вообще возможно.       И внезапно замирает. Шестерёнки в его голове начинают жужжать в режиме обработки информации, вспоминая их прошлую ночь в палатке.       Не может быть.       — Минхо… — мямлит Джисон, про себя молясь, чтоб его опасения не подтвердились, — После… После всего этого… Ты же был в завязке, да?       Но он не сомневается в правильности своего хода мыслей.       Потому что, пусть он и знает Минхо всего-ничего, Джисон уверен, что тот после потери дочери не стал бы баловаться веществами снова. Может, другой бы, наоборот, налегнул на наркотики пуще прежнего. Но не он. Не Минхо.             — Не сразу, далеко не сразу, — Минхо быстро понимает, к чему Джисон спрашивает. Это слышно по его порывистому выдоху и успокоившемуся голосу. — Но да.       — Ты не хотел пробовать кислоту… — Джисон мысленно забивает себя камнями, ощущая жгучий всплеск вины. Было же очевидно — Минхо мешкался, и Джисон заметил. Но не задал ни единого вопроса.       Минхо кое-как, неловко и с кряхтением, выпутывается из его объятий. Джисон перед собой видит только его. Его покрасневшие глаза, влажные верхние и нижние веки, закусанные до трещин кровоточащие губы.       И взгляд, полный умиления. Он так не вписывается во всю ситуацию, и их недавний разговор так контрастирует с рыданиями, и Джисон не понимает, почему он такой взгляд заслужил. Если элементарно не потрудился подумать прошлой ночью головой и предложил ему кислоту, видя, что он мешкается, да закинулся сам, так и не дождавшись ответа.       Любой бы сорвался, будь на месте Минхо.       — Джисон, ты серьёзно? — он, наверное, со стороны выглядит намного более жалким, чем сам подозревает. Найти слов извинений просто не в состоянии. А Минхо вроде и всё равно — он тянет свою ладонь и треплет его по волосам, заставляя кудри рассыпаться непонятным гнездом. — Ты серьёзно сейчас винишь себя? Я же вроде взрослый человек, способный самостоятельно принять решение, за которое ты не несёшь ответственности уж точно.       Вина не отступает — чуть позже, когда ему удастся побыть в одиночестве, она его загрызёт. Но разум, который барахлит, временами работая, соглашается с Минхо.              Минхо отодвигается от Джисона, рукавами рубашки протирая успевшие застыть слёзы на глазах. Продолжает смотреть в уже потемневшее полностью небо — не передать словами, как Джисон хочет ему помочь. Только как?       — Спасибо тебе, — Минхо тупит взгляд. Может, ему стыдно за порыв так называемой слабости — но Джисон в этом «слабости» не видит. Наоборот, он посмелее многих будет — потому что вслух рассказал о том, что не даёт засыпать ему по ночам. — Правда спасибо, — Джисон кивает головой и большими глотками допивает своё пиво — точно так же, как десяток минут назад сделал и Минхо. Тошнота, конечно, к горлу ощутимо подкатывает, но после таких американских горок больше ничего не страшно. — И да, я был в завязке. Сорок три дня вроде бы? Но это всё не так важно — сразу после Вудстока я поеду в реабилитационный центр. Никогда не думал, что окажусь там, но жизнь умеет подкидывать сюрпризы, да? — он посмеивается сам над собой. Джисону не до смеха.       Рехаб — это хорошо. Минхо ещё не утонул, он сможет выбраться, и это главное. Да, займёт много времени; да, будет тяжело. Но он справится. Точно справится.       Джисон хочет в это верить.       — А Джен? — вопрос вырывается изо рта Джисона быстрее, чем он успевает подумать. Разум снова забарахлил. Он ударяет себя ладонью по губам, когда понимает, о чём только что посмел спросить. Вдруг Минхо не готов снова говорить о дочери?       — Ромео, я не фарфоровый. От твоих вопросов не сломаюсь, — при упоминании имени дочери на его губах проскальзывает мимолётная улыбка. Вот она, та самая безусловная любовь родителя к ребёнку. — Если… нет. Когда… Я пролечусь определённый срок и получу документ, подтверждающий это, мне надо будет в течение полугода еженедельно сдавать тест на наркотики. Если я буду чистым — а я буду чистым — суд позволит видеться с Джен. Её мать… Она не будет против. Она знает, как я люблю нашу дочь.       Джисон кивает головой. Всё не так плохо, наверное? Где-то полгода в рехабе, ещё полгода тесты, и Минхо увидит свою дочь.       — Раз у нас вечер откровений, расскажу тебе ещё один большой-большой секрет, — Минхо давит скомканную лыбу, и что-то подсказывает Джисону, что этот «секрет» будет далеко не про очередную душевную травму. — Ну, давай, наклонись поближе.       Он старается не выдавать свою очевидную радость (которая явно не к месту) после того, как слышит слова Минхо.       Открытие, которое он отложил в дальний ящик, снова светится яркой лампочкой над его головой, подсказывая, что, наверное, стоит и поразмышлять, почему его сердце делает кульбит, стоит Минхо сказать хоть что-то двусмысленное.       Джисон знает, что Минхо не гомофоб, по крайней мере, он точно всеми руками «за» пару Хёнджина и Чанбина. Просто и дураку очевидно будет, что этот человек явно не нуждается в любой романтике в своей жизни в данный момент. Да и самому Джисону… Нужна ли романтика? Ну, с ним… С Минхо.       Ладно, бесполезно отрицать. Да, нужна.              Он наклоняется ближе — ухом к губам Минхо. Чувствует его дыхание на своей коже, отчего мурашки неконтролируемо бегут по телу, а в ушах звенит пожарная тревога. А Минхо, садист таков, первые несколько секунд ничего не говорит — они просто замирают в этом положении, и Джисон молится, дабы он ничего и не сказал, чтобы продлить мгновение.       — Я никакая не гадалка, — шепчет он, прерываясь на слабое хихиканье. — Я тебе больше скажу: в эту чушь верить — без денег останешься. Просто, когда меня уволили… Нужно было срочно искать альтернативные варианты заработка — по диплому устраиваться бесполезно было, никто не хотел брать на короткий срок, а я ж знал, что в рехаб скоро поеду. И, оказывается, таких дураков, как ты, в Америке больше, чем я предполагал.       Смех взрывает их двоих одновременно — и после всего произнесённого в вечерние сумраки он кажется благословением. Джисон, чтобы не показаться уж слишком странным, от Минхо отодвигается, но тот сам заваливается на его плечо в порыве хихиканья. По сути, Джисону и не то чтобы особо хочется смеяться. Но даже самая простая улыбка Минхо сегодня действует на него как непобедимый вирус — не заразиться невозможно.       — Стой… — отсмеявшись, Джисон вылупляет глаза. — А как… Как ты тогда… Так точно определил мою… Проблему?       Минхо смотрит на него как на слабоумного — в удивлении приподнимает брови и открывает рот одновременно. Будто Джисон только что спросил самую несуразную вещь на свете.       — Джисон-и, не заставляй меня думать, что ты тупой, — Минхо, понимая, что Джисон не шутит, глубоко вздыхает, прикрывая глаза. — Назови хоть одного человека нашего поколения, который не пострадал в детстве. Хотя бы одного.       Туше.       — А про мой сложный этап в жизни сейчас ты как узнал? Ну… Про страх нового и вот этого всего…       — Во-первых, ты в лесу выглядел таким растерянным, что это было видно по твоему лицу, — Минхо сощуривает глаза, рассматривая Джисона, будто ищет в его мимике что-то похожее на то, что видел в их первую встречу. — Ладно, нет, забираю свои слова назад. Это видно по твоему лицу всегда, — вот он, окончательный вердикт. Джисон, слыша издёвку, ладонью легко бьёт старшего по плечу, чтоб неповадно было. — А во-вторых… Просто удачное попадание. Ты думаешь мне всегда так везёт? Нет… Далеко нет… — Минхо задумывается. — Ты только не смейся сейчас. Поклянись, — Джисон со всем присущим ему торжеством склоняет голову, бессловесно давая клятву. — Я, когда только начинал всем этим бредом заниматься, нагадал девушке, что в неё влюблён парень, с которым она подошла ко мне на улицах Балтимора. Ну, знаешь, за руки они не держались — я-то думал, что они пока что просто друзья, а вот потом у них что-то завяжется, — он прочищает горло. — Оказывается, её отец очень молодо выглядел.       Клятву свою он в итоге не сдерживает — смеётся так, что слюна изо рта разлетается в разные стороны. Минхо шуточно начинает угрожать ему сжатым кулаком.       Джисон не знает, что на него находит в этот момент: то ли слабый, но алкоголь, всё-таки принёсший желанное расслабление; то ли в него вселился ребяческий дух Хвана; то ли он сам решился подурить.       Он вскакивает с излюбленного розового пледа, вдаривает удивлённому Минхо подзатыльника (просто потому что захотелось. Причины нет. Но делает он это осторожно, подзатыльником-то толком не назовёшь. Так, слабо хлопает по макушке) и отправляется в бегство.       И, конечно же, Минхо бежит вслед за ним — чтобы дать сдачи.       Дыхание сбивается уже на втором метре — видимо, его тело исчерпало умение быстро передвигаться после чуть ли не ежедневных побегов от полиции в бесстыдные семнадцать; песок застревает меж пальцев ног неприятными ощущениями; а порыв ветра прямо в лицо заставляет на несколько секунд забыть, как получать кислород в лёгкие.       Но это так неважно, так мелочно.       Джисон нарезает круги по крохотному пляжу, чуть не сваливается в реку на неудачных резких поворотах. Раскидывает руки в разные стороны, запрокидывает голову к небу и смеётся так, как, наверное, никогда до этого. Со смехом из него выходит всё: и переживания, и спокойствие, и печаль, и радость.       Сегодня смех высосал из него всё до капли — он обведёт шестнадцатое августа красным маркером в настенном календаре своего общежития.       Порядком подустав, понимая, что Минхо его всё равно не сможет догнать (и лишний раз самоутвердившись), Джисон с разбега падает коленями на песок, проезжаясь на ещё несколько метров. Колени побаливают после таких экспериментов, но он не успевает об этом подумать.       Потому что со спины на него прыгает Минхо, налетая так, как обычно обнимается коала: обхватывая плечи руками, а корпус — своими ногами. И всё бы ничего, правда, Джисон-то явно не против. Но из-за того, с какой силой Минхо это делает, он ныряет головой в песок.       — Вы посмотрите, как он себя вести начал! — Джисон на локтях поднимается с песка, отплёвываясь. Песок застрял везде: крупицами осел меж ресниц и зубов, остался пазлом на щеках. Но он не злится, нет, конечно. Не способен он на такое, когда лопатками чувствует быстро бьющееся сердце Минхо. — Ох, Джисон-и, это ещё не всё!       Минхо со злорадным смехом поднимается на ноги, отлипая от Джисона. Тот еле сдерживает себя от того, чтобы разочарованно хмыкнуть. Но разочарованным надолго не остаётся: его резко поднимают на ноги, обхватывая под подмышками. Но самое удивительно случается дальше: как только Джисон ступнями вновь чувствует песок, Минхо с лёгкостью перекидывает его через своё плечо.       Создаётся впечатление, что высокий удивлённый визг Джисона был слышен и на Вудстоке. Минхо аж замирает на пару секунд, чуть не потеряв равновесие и не уронив их двоих, видимо, пытаясь вновь восстановить свой слух.       — Ромео плавать-то умеет? — насмешливо спрашивает Минхо, и Джисон ничего ему не отвечает. Этот вопрос кажется лишь насмешкой — не понесёт же он его в речку одетого и явно не готового к водным процедурам?       Или понесёт?       Минхо действительно шагает к реке — неспешно и медленно, внимательно глядя под ноги, чтобы не навернуться на каком-нибудь камне. Джисон, понимая, что всё серьёзно, как никогда до этого, панически начинает верещать и скулить:       — Минхо! Ну нет! Нет, Минхо!       А брыкаться не пытается. И далеко не в целях безопасности их двоих.       Минхо заходит в реку по щиколотку — Джисон, которому вид открывается на его пятки и голени, видит, как подрагивают от холода ноги. Неудивительно, часов у них нет, но по ощущениям уже перевалило за девять вечера. Так ещё и дождь недавно был.       Некоторое время он молча стоит в воде, пока Джисон — также молча — лежит на его плече с глупой улыбкой на лице. Минхо, наверное, очень тяжело: он недавно круги наворачивал по всему пляжу на своей максимальной скорости, а сейчас вынужден держать вес немногим меньше своего. Но он не жалуется, а Джисон — не собирается возникать.       Побудет чуть-чуть эгоистом.       — Ромео, тонуть готов?       Джисон мотает головой в отрицании. Минхо этого не видит.       Видимо, именно поэтому он заходит в воду поглубже — на этот раз по колени. И начинает медленно раскачиваться в воздухе, устраивая Джисону настоящий аттракцион. Минхо наклоняется спиной назад — Джисону кажется, что он прямо сейчас превратится в страуса, вновь засунув голову в песок, но на этот раз оставшись без шеи; наклоняется корпусом вперёд — Джисон думает, что соскользнёт с плеча и грохнется прямо на задницу.       Он, конечно, сопротивляется, но всё ещё слабовато.       В итоге, отдохнув, Минхо решает исполнить самую коварную часть своего плана — он отпускает Джисона на волю, спустив со своего плеча. Не привыкшая к холодной воде кожа заставляет его трястись первое время, но Минхо — всё-таки не совсем садист — даёт ему время привыкнуть. Джисон не знает, что его ждёт, и знать не хочет. Он предпринимает одну попытку сбежать: уверенно, ничего не говоря, начинает шагать к берегу, но Минхо не позволяет — молча встаёт напротив, преграждая путь.       Джисон пытался. Опять же, слабовато, но пытался.       Его совесть девственно чиста.       Джисон перестаёт трястись — Минхо обхватывает его за лопатками и под коленями.       Джисон позволяет ему это сделать — в эту странную ночь он и вправду безвольная кукла в чужих руках. Потому что создаётся впечатление, что больше такого не будет. Он не строит никаких иллюзий и не сомневается в том, что после Вудстока они никогда не увидятся. А до конца Вудстока одна ночь (технически две. Треть исполнителей перенесли на незапланированный день из-за непогоды, бесконечных пробок и всего похожего).       Он не грустит. Ему кажется, что лучше будет просто насладиться моментом.       Эта поза намного ближе. Так жених держит невесту после бракосочетания. В голове возникает параллель: когда-то, может, лет пять назад, Минхо так же держал на руках и свою жену в роскошном — в этом почему-то нет сомнений — свадебном платье. Джисона не передёргивает от этой мысли, и она уж точно не несёт в себе ревности или чего-то другого негативного. Просто возникает в его голове и исчезает.       Джисон осмеливается оторвать глаза от беспечной глади воды и встречается с изучающим его взглядом. Зрачки Минхо медленно, почти не выдавая движения, блуждают по всему его лицу. Джисон смущается, в привычной манере морща нос и щуря глаза. Но взгляда отводить не смеет.              Они просто замирают в одном им известном наваждении.       Джисон не читает мыслей. И уж точно не предполагает, что нравится Минхо взаимно. Но ему хочется надеяться, что он не просто так решил вблизи рассмотреть его лицо в такой атмосфере.       — Джисон-и, напомни, почему я Меркуцио, а не Джульетта?       Что он имеет в виду? В смысле «не Джульетта»? Это значит, что Минхо…       Ни одной попытки на адекватную мысль у Джисона не было: как только губы Минхо перестают двигаться в произнесении этой фразы, его кидают в воду.       Плавать-то Джисон и правда не умеет. Благо они стояли неглубоко.       Он выныривает, очевидно, полностью промокшим и продрогшим. Кудрявые волосы из-за тяжести воды выпрямляются и неприятно оседают на шее и лице, глаза после контакта с жидкостью сразу не открываются. Он уверен, что некоторое количество времени, которое ему приходится провести в воде, не двигаясь, он чертовски напоминает слепого котёнка.       Мокрая ткань футболки мерзко прилегает к телу.       Минхо не теряется — как только Джисон открывает глаза, он молча вытягивает свою руку. Приглашает в объятия.       Они со стороны точно напоминают Хёнджина и Чанбина, просто в более умных версиях.       Джисон в эти объятия ныряет. Утыкается своим носом в плечо Минхо, пока его рука ложится на поясницу Джисона. Он отчаянно пытается согреться, хотя в этом абсолютно нет смысла: они всё ещё по пояс стоят в воде.       Минхо и Джисон размеренно дышат — одновременно. В такт друг другу.       Они знают друг друга ровно два дня.       Каким образом? Почему? Как такое возможно?       У Джисона проблемы с доверием и любыми коммуникациями с незнакомцами — ну не мастак он в этом от природы. С Минхо же всё было по-другому: кажется, они с самого начала понимали друг друга без слов.       Возможно ли, чтоб человек понравился за два дня знакомства?       А какое чувство сильнее: симпатия или влюблённость? А что испытывает Джисон?       Нет, стоп. Главное: испытывает ли Минхо то же самое?       Но Минхо сам в состоянии ответить на этот вопрос, правда, всё так же молча. Видимо, в моменты, когда действительно нужно что-то сказать, он этого сделать не может. Зато когда его никто не спрашивал, заткнуть Минхо невозможно.       Ну каков же он…       Рука Минхо медленным движением опускается на талию Джисона. Первые секунды это касание почти неощутимо — видимо, он прощупывает почву. Когда Джисон не начинает верещать, его ладонь окончательно ложится на мокрую футболку, по-свойски окольцовывая талию. Младший же, получив некое разрешение, до этого стоявший с руками по швам, осмеливается опустить свою руку на плечо Минхо, обхватив его шею.       Тревожности Джисона в этот момент не существует. Он не хочет — и не будет — думать о том, что всё это значит.       — Джисон-и… — неожиданно шепчет Минхо, и Джисон аж вздрагивает. — Смотри, я ведь могу тебя неправильно понять. Уточни, пожалуйста, наше объятие дружеское или нет.       Сегодня — ночь правды.       И Джисон готов рискнуть. Не всем, конечно, что у него есть, но, как минимум, его отношениями с Минхо.       Потому что, пусть он и не кажется гомофобом, он может таким оказаться. И если Джисон сейчас ответит «нет, для меня оно не дружеское», есть вероятность, что он отхватит по лицу. При раскладе чуть лучше, если Минхо и не гомофоб, и не гей, он всё равно явно рад не будет.       Хотя… Обнимаются ли друзья так?       Трепетно, робко и нежно?       Да и самому себе, на самом деле, признаться во всём не так легко. Открытия для учёного никогда не проходят бесследно.       Но хотя бы сегодня, хотя бы в одну ночь за всю свою жизнь Джисон хочет быть честным. И прежде всего перед самим собой.       — Нет, — он набирает полной грудью воздух (и смелость заодно), чтобы сказать следующее. — Не дружеское, — и закрывает глаза, испугавшись, как маленький ребёнок, перед ответом Минхо. Жмурится и глушит в себе громкие мысли все те несколько секунд, что Минхо продолжает загадочно молчать.       Минхо опускает вторую руку на талию Джисона. Сцепляет свои ладони в замок.       Кожу щекотит — при том не только на том месте, которого касается Минхо, — Джисону щекотно везде.       Он продолжает прятать свою голову в плече Минхо. Тот всё понимает, наверное, раз ничего и не делает дальше — только встаёт на цыпочки (разница в росте у них-то совсем небольшая), чтобы чмокнуть Джисона во влажную макушку.       Но Джисону хочется бо́льшего. Его симпатия кажется взаимной — он хочет взять из этого всё. Отбросив трусость, он перестаёт прятаться и снова поддерживает зрительный контакт.       Глаза у Минхо прелестные: в них больше, чем тысяча и одна вселенная. В них — целая история достойных побед и горьких поражений; живущая в симбиозе жгучая ненависть (к себе) и ласковая любовь (к Джен); целый настоящий пазл — и жизни не хватит, чтобы его собрать.       И сам он весь прелестный.       Такой, какой есть.       У Джисона никогда не было первого поцелуя.       У Минхо же есть ребёнок, из чего следует вывод, что в его жизни были не только поцелуи.       Есть в этом что-то — довериться опытному человеку в важном (для Джисона) шаге.       — Ох, Ромео, отдадите ли вы мне свой первый поцелуй? — дурашливо насмехаясь, спрашивает Минхо. Джисон уже хочет возникнуть с претензиями о том, откуда он знает, но вовремя вспоминает, что старший так-то — опытная гадалка. Ну, или у Джисона опять всё на лице написано.       Скорее второе. Потому что он чувствует, как его щёки заливает румянец.       Он сглатывает слюну, чтобы смочить вмиг засохшую ротовую полость и горло.       — Давай, прояви же инициативу, — каков чёрт. Бесстыдные издевательства явно его второе хобби по счёту после гаданий. И почему-то есть уверенность, что удовольствия ему оно приносит намного больше. — Не бойся. Я всему научу, — уже намного серьёзнее отвечает Минхо, наклоняя голову к плечу.       Джисон не мнётся, потому что последние слова Минхо окончательно дурманят голову. «Я тебя научу», — настоящий змей-искуситель, который заставит нарушить любую заповедь. Ему невозможно противостоять — нереально устоять.       Он обхватывает свободной рукой обросшую щетиной щёку Минхо, гладит большим пальцем кожу с россыпью пор и постакне, другие же пальцы впутывает в длинные волосы. Пара пальцев в них запутывается — Минхо, видимо, давно не расчёсывался.       Минхо ждёт, прижимая к себе ещё ближе. Сталкивает их животы и пахи (это — отдельная история. Джисон с рукоблудством обычно не перебарщивает, но, кажется, после этой ночи, когда он уже вернётся в общежитие, ему придётся выгонять Хвана из комнаты чаще, чем раз в день-два. Потому что пытаться не фантазировать о том, что было-бы-если-бы бесполезно. Он взрослый парень, а не монах, давший обет безбрачия). Тянет свою лукавую улыбку на всё лицо, и Джисон не сдерживается, подскакивая на цыпочки, чтобы эту улыбку стереть.       Или вылизать. Зацеловать. Приласкать.       Джисон-то видел поцелуи только в фильмах. Или, что было ещё хуже, — в бурной юности, когда Чанбин не стыдился вылизывать ротовую полость своей новой дамы прямо перед глазами друга. Подобные мероприятия, проводимые раза четыре на неделе, оставили Джисону определённую душевную травму.       Потому что — а что такого особенного в поцелуях? Обмен слюнями и всякими бактериями (Джисон не силён в биологии, но уверен, что бактерий во рту куча) в знак проявления любви? Глупость.       Его мир не меняется с ног на голову, когда он прикасается своими губами к губам Минхо. Никакая «сила истинной любви» его, как в детских сказках, не поражает. Ноги не подкашиваются, руки не трясутся. Да и голова в порядке вроде.       Но эти ощущения всё равно гораздо приятнее, чем он сам думал.       Минхо послушно приоткрывает рот, позволяя Джисону делать всё, что ему заблагорассудится. Только… А что делать-то? Неуверенным движением он на пробу смыкает-размыкает свои губы, трётся нижней о верхнюю старшего. Неловко сталкивается носом с носом Минхо, из-за чего последний фыркает, сдерживая невовремя лезущее хихиканье.       Запал у Джисона пропадает. Он уже хочет отстраниться, выпутаться из объятий и сделать вид, что всего никогда не было, потому что это — позор, который будет его преследовать во всех ночных кошмарах. Попробовал и хватит, раз не получилось нормально с первого раза.       Минхо чувствует его настрой.       Он какой-то гений, раз чувствует всегда.       Минхо не даёт ни шанса на отстранение, потому что делает это первым.       Джисон пугается: он, видимо, настолько плох, что даже Минхо не смог этого вынести.       — Ромео, расслабься, — шепчет Минхо и лёгким поцелуем-бабочкой одаривает нос Джисона. Он выдыхает, когда понимает, что его опасения не оправдались, но не расслабляется. Стои́т всё ещё напряжённый каждой клеточкой тела и не знает, что делать. — Я покажу тебе только один раз. Запоминай.       Джисон не успевает среагировать, как чувствует влажные и тёплые губы Минхо на своих снова. Он не даёт ни минуты на «привыкнуть-расслабиться-и не дать своему сердцу взорваться», сразу же приступая к активным действиям.       Он играется с ним: поглаживает руками бока, щекочет под рёбрами, прикусывает то нижнюю, то верхнюю губу. Вылизывает всего изнутри, углубляя поцелуй, делая обстановку сразу же намного более интимной и неприличной.       От былой детской весёлости и игривости не остаётся ни следа.       Джисон первым отстраняется с удушенным выдохом. Глупо моргает, пытаясь вновь сфокусироваться на реальности.       Минхо, пусть и намного опытнее, лучше Джисона в этот момент не выглядит — тоже нуждается в паре минуток, чтобы вернуться на землю. С алеющими губами, слюной, случайно попавшей на подбородок, и искрящимися глазами он напоминает обезумевшего.       — Мы не будем это обсуждать? — уточняет Минхо.       — Не будем, — просто отвечает Джисон.

***

      Порезвившись в воде еще час-два и оледенев (конечно же, не упоминая недавний поцелуй. В этом будто и вовсе не было нужды — никакой неловкости и напряжённости между ними двоими не было), они выбрались из речки.       Предусмотрительный Минхо, утащивший с собой полпалатки, накрыл Джисона единственным полотенцем. Он, конечно, побрыкался и попытался укрыть Минхо вместо себя, но в итоге дар принял — потому что перестал чувствовать пальцы ног.       Минхо лёг подремать где-то около часа назад. Вымотался слишком сильно — Джисон бы пошутил, что это из-за его возраста, приближающейся старости и всего такого, но не осмелился. Высок был риск снова оказаться утопленным. Старший попросил его разбудить через два часа, потому что ночь-то ещё не закончена.       И потому что «у нас осталось мало времени».       Джисон, услышав эти слова, расщепился на тысячи маленьких осколков, которые наспех пытался успеть собрать, пока не пришло время пробуждения Минхо.       Он сидит рядом с ним на том же самом розовом пледе. Смотрит в никуда — думает. Заняться больше и нечем: он не взял с собой ни блокнота, ни книги по праву, которые нужно было прочитать за летние каникулы.       Минхо преспокойно сопит рядом, временами бурча что-то невнятное.       Расставаться-то с ним правда не хочется.       А придётся.       Не сколько из-за того, что они живут в разных штатах — эта проблема легко бы решилась, если бы было желание. И оно даже есть! При том, вроде как, у двоих.       Просто Минхо уедет в реабилитационный центр — ему будет явно не до него. А в первое время старшего и вовсе изолируют от внешнего мира, Джисон знает, как это всё работает, — чтобы искоренить желание уйти.       Жаль. Правда ведь жаль.       Тот человек, но не в то время — может быть и да.       А может и нет: они всё ещё практически незнакомцы. Кто знает, может, будь у них возможность, в долгосрочной перспективе не получилось бы и подружиться — в это верится с трудом, но такое же может быть — люди бывают разными. И проблемы их, и настрой, и система ценностей — всё это постоянно меняется. Друзья, общающиеся душа в душу несколько лет, спокойно могут разойтись из-за, казалось бы, мелкой детали. И это нормально.       Потому что всё, что происходит, прежде всего опыт.       И Джисон рад, что ему удалось всё это испытать.       И грустить ему не хочется. Иначе вся магия этих моментов рассыплется.       Будь что будет.       — Не думай так усердно — голова лопнет, — неразборчиво мямлит Минхо, ворочаясь и лепеча, словно годовалый ребёнок после пробуждения. Ему не хватает только потянуться, чтобы размять затёкшие мышцы, и будет собрана самая милая целостная картина, которую Джисон видел в своей жизни.       Непонятно, от чего он проснулся — Джисон-то не шумел. Но ему такой расклад событий по душе, потому что он точно бы не стал его будить.       А время с Минхо Джисону, очевидно, хочется провести.       Джисон поворачивается и лупит глазами. Так, как обычно делает Хёнджин. Минхо это почему-то не раздражает: он игру в гляделки с инициативой поддерживает.       Какие же они до безумного глупые.       Минхо хлопает ладонью по скомкавшемуся пледу рядом со своим боком — намекает, как может. Хорошо, что рта не открывает со своим смущающим предложением, — Джисон бы не пережил услышать от него вслух «не хочешь со мной прилечь?».       Он ужасно хочет — и делает это.       Кладёт свою голову старшему на плечо, беззастенчиво закидывает на него левую ногу. Так, чтобы вызвать какую-нибудь реакцию вроде смеха из-за наглости младшего. Но Минхо не смеётся — лишь ладонью приобнимает за плечи и прижимает к себе теснее.       Джисон плавится.       — Это слишком по-гейски.       Нет, он правда не может сдержаться от похожего высказывания. Сотни таких же крутились у него в голове последние полчаса — Джисон просто обязан был сказануть вслух! В этом весь он: в дурацких фразах не к месту и не ко времени, от которых обычно морщатся брезгливо да стыдят его за прямолинейность и отсутствие фильтра между мозгом и ртом.       Джисон в себе свою глупость отчасти любит. Она — единственное, что сохранилось в нём с самого детства.       — Не делай вид, что тебе не нравится.       И Джисон сразу же замолкает, зарываясь виском посильнее в ключицу Минхо. И дураку очевидно, что ему нравится.       — Сон-и, — зовёт Минхо.       «Сон-и».       Вау, это что-то новое. Он никогда и ни для кого не был «Сон-и».       Всегда «Хан Джисон» для матери и отца, что-то среднее между «еблан» и «долбаёб» для Хёнджина и Чанбина. Нечто сокровенное и крохотное — «кот» — для Феликса.       Но никогда «Сон-и».       Табун бунтующих мурашек, рой жужжащих мыслей и сердце, решившее сегодня дойти до инфаркта.       Удивительно, что с ним может делать Минхо.       Он об этом и сам знает — потому что Джисон, когда вскидывает голову, встречается лицом к лицу с самодовольным взглядом.       — Я не буду лезть тебе в душу, потому что понимаю, что тебе тяжело будет сказать такое вслух, да и мне, к слову, не особо легко, но… — Минхо на миг замирает, раздумывая о том, что сказать дальше, — не знаю… Будет ли иметь это признание хоть какое-то значение, учитывая, что мы разойдёмся уже… Получается, сегодня? — его глаза округляются в испуге, и Джисон зеркалит чужое выражение лица.       Уже сегодня.       Да, время же точно пробило за полночь.       Значит, уже воскресенье.       Последний день Вудстока и… Так быстро?       — Да… Сегодня… — задумчиво тянет Минхо, пальцами оглаживая острое плечо Джисона, — я хочу, чтобы ты знал, — он одними словами заставляет посмотреть себе в глаза и слушать с разинутым ртом, внимая каждому слову. Оказывает такое влияние, какое на Джисона никто и никогда, — ты дал мне львиную дозу надежды. Просто выслушав, просто будучи рядом, — Джисон улыбается со всей цветущей в нём нежностью, — спасибо тебе, Ромео.       Джисон вопрошающе поднимает брови — это не может быть окончанием речи Минхо.       — И да, ты мне нравишься, дурной мальчишка, — Джисон смеётся, ударяясь макушкой о челюсть Минхо. Тот бурчит недовольно, но не смеет жаловаться.       Приятно слышать такие слова, несмотря ни на что. Приятно знать, что ты кому-то важен. Приятно понимать, что тебе и вправду удалось сделать состояние человека лучше.       — Ты мне тоже, — шепчет Джисон, стараясь не говорить слишком громко. Будто, если скажет, к нему явится полиция с ордером на арест или Чанбин вмажет по скуле за «пидорство».       В нём самом, может, и нет гомофобии, а вот в остальных её может быть целый вагон. Понятно, почему Чанбин и Хёнджин боятся.       Оказывается, и вправду страшно.       Минхо осыпает его макушку десятками поцелуев под довольное хихиканье Джисона.       Всё так просто. Разве такое бывает?       Эта поездка на Вудсток за несколько штатов однозначно станет для него чем-то бóльшим, чем долгожданное прослушивание вживую любимого исполнителя.       Эта поездка станет ярким пятном из сотен воспоминаний. Таких, о каких обычно поют в песнях.       И Джисон теперь знает, о чём будет его следующий альбом.       Если он когда-нибудь его напишет.       — Почему ты сюда поехал? — неожиданно спрашивает Минхо. И в этом, собственно говоря, и есть весь он.       Если Джисон — это глупая прямолинейность, то Минхо — синоним неожиданности.       Их дуэт почти что собрал образ Хёнджина, честное слово.       Джисон задумывается — потому что это хороший вопрос.       — Чтоб услышать Джо Кокера, — его свой ответ устраивает. А вот Минхо — не очень, судя по его снисходительному взгляду. Он в его голове роется, как в своей. И, кажется, это и вправду не единственная цель поездки.       Потому что… Он мог послушать Джо Кокера на кассетах или плеере. Потому что Джо Кокер несколько раз за последние два года приезжал в Техас, его штат, но он не удосужился посетить концерт из-за пар и гулянок с Хёнджином, Чанбином и Феликсом. Потому что есть то, в чём он обычно не желает признаваться даже самому себе.       Но то, в чём он готов признаться Минхо.       — Это моя мечта, — несмело лепечет он, сжимая ткань на рубашке Минхо. Жмурится и сам весь сжимается в размерах, становится таким маленьким и тихим, возвращаясь в себя же десятилетнего.       Когда после посещения занятия музыки в средней школе ему показалось, что именно этим он хочет заниматься всю жизнь.       Когда он, вернувшись домой со школы, весело протараторил своё желание матери, а та не постеснялась оттащить его за уши, припоминая, что семья нуждается в наследнике их семейного дела.       Что юрист в их время — чуть ли не глава всего.       Что юристом идти — прибыльно и уж точно верно.       — Я бы хотел выступать со своей музыкой.       — И ты будешь. Я тебя уверяю, ты б-у-д-е-ш-ь.       Минхо такой простой — его абсолютно не интересуют внешние обстоятельства, возможности самого Джисона и желания его семьи. И именно из-за своей непосредственности он оказался там, где находится прямо сейчас.       Джисон его словам не верит — воспринимает их как блажь.       Потому что предать свою мечту оказалось самым удобным вариантом.       Потому что учиться на юриста на полном обеспечении родителей — у-д-о-б-н-о.       Потому что страх перечить родителям засел в нём глубоко и надолго; потому что он их любит — пусть это чувство и проснулось в нём только на приличном расстоянии — очень любит. Потому что их мнение и одобрение — главные постулаты в его жизни, и Джисон не знает, будут ли они с ним разговаривать, если он всё-таки отчислится.       Но, хоть и не верит, всё равно у Минхо спрашивает:       — Ты думаешь?       — Да, — Минхо пожимает плечами, — я мало знаю о тебе. Точнее, не знаю ничего, кроме того, что якобы нагадал. Но, я уверен, у каждого есть своё предназначение, и, как я понимаю, ты его уже нашёл. Стоит побороться за это, не думаешь?       «Побороться» — интересно, каково это?       Джисон не знает.       Он умеет только убегать или уступать.       — Давай договоримся, — в Минхо, видимо, просыпается азарт. Он приподнимается на локтях, из-за чего и самому Джисону с недовольным кряхтением приходится присесть, — я выйду из рехаба — не знаю, когда это случится, поэтому времени у тебя много — мы увидимся, и ты… Ты уже будешь исполнителем. Мне всё равно где — будь то в захудалом подвале бара или на сцене таких же громких фестивалей, как Вудсток. Главное — исполнителем.       Минхо протягивает ему свой мизинец.       И Джисон, не понимая, на что соглашается, связывает их двоих в детской клятве.       Отказаться — снова — невозможно.       — Спасибо.       — Не за что, Сон-и, — Минхо так же резко, как встал, ложится обратно, — а теперь давай-ка хорошенько выспимся, — он затягивает его в свои объятия. — Сегодня с утра нас ждёт Джефферсон Аирплан и Джо Кокер. Мы же не можем такое проспать?       Джисон уверенно мотает головой из стороны в сторону.       И закрывает глаза, отчаянно не желая засыпать: если заснёт, времени, отведённого им двоим, станет ещё меньше.       Так вот как оно ощущается… То самое душевное родство?

***

      Минхо и Джисон подбегают к порезанным в клочья вратам фермы аккурат в тот момент, когда Грейс Слик, Йорма Кауконен и остальные выходят на сцену (Джисон не особо блещет знаниями о группе — так, слышал пару раз краем уха по радио да в пылающих речах Минхо. Имён всех участников он не знает). Они только успевают перешагнуть грань между самым обычным миром и удивляющим, словно в первый раз, Вудстоком, как начинает играть первая песня.       Джисон поворачивает голову, чтобы взглянуть на Минхо: проверить, как он там.       Он выглядит таким расстроенным и разочарованным. Разбитым.       И Джисон его понимает, потому что для Минхо было жизненно необходимым увидеть и услышать вживую свою любимую группу перед важным рывком в его жизни. Ведь никто толком-то и не знал точно, когда выйдет Минхо из рехаба и застанет ли он снова их выступление вживую — группы подобного типа (то есть сформированные в начале шестидесятых) долго не живут. Это аксиома. Рано или поздно фронтмена находят гниющим трупом на сымпровизированной виселице или героине.       А теперь они вынуждены стоять на самой окраине — там, где и людей нет во время концертных выступлений. Около медицинских пунктов и стенда объявлений о потерявшихся. Сюда звук доходит жужжащими помехами, что уж говорить о том, чтобы увидеть артистов вблизи.       Сотни тысяч людей просто-напросто загораживают желанный вид.       И всё только потому что они опоздали. Так по-глупому: проспали-вскочили-пробежали полуторачасовой маршрут за полчаса. И зря.       Минхо садится на землю, восстанавливая дыхание и, видимо, своё душевное равновесие. Поднимает свою грудь глубокими вздохами через нос и опускает выдохами через рот. Джисон не знает, как его утешить.       Всё-таки Минхо в первую очередь поехал на Вудсток ради этой группы.       Джисон садится рядом с ним, скованно закидывая руку ему на плечо. Чтоб старший почувствовал хоть какую-то долю поддержки, которую Джисон не может оказать словами через рот.

«Хочешь узнать секрет только между тобой и мной.

Я не знаю, куда я пойду дальше, я не знаю, кем я буду.

Но это другая сторона той жизни, которую я веду.

Это другая сторона этой жизни»

      Минхо натурально мяукает слова песни, стараясь петь в унисон с солистами. Получается откровенно плохо: он то слишком торопится, то, наоборот, прилично отстаёт. Какие-то слова выходят с трудом — Минхо будто приходится заново глотать воздух каждые несколько слогов. И он уж точно не обладает нужным голосом и слухом.       Но для Джисона эта мелодия — псалом, слова которого он запомнит наизусть. И не в оригинальном исполнении, в котором слышал пару раз, нет.       Именно в версии Минхо, где он заглатывает последние слова строк и теряется в нужных звуках.       Песня кажется символичной для них двоих.       Для Джисона эта мысль, вероятно, глупая и уж слишком лиричная — и вправду, он ведь не из ромкома вылез, где обязательно всё закончится свадьбой и любовью до гроба, — но не один он думает об этом, потому что Минхо, промурлыкивая последние слова первого куплета, кидает на него мимолётный взгляд.       А в нём — залежи драгоценных камней.              — Мне жаль, — с львиным чувством вины шепчет Джисон, хоть и понимает, что он виноват ровно настолько, насколько и сам Минхо. Они вдвоём никак не среагировали на восходящие лучи солнца, продолжив храпеть.       Но если бы Минхо не познакомился с ним, он бы не ушёл на пляж. Он бы тогда пробился в первые ряды, в самый эпицентр этой толкучки.       И исполнил бы свою последнюю крошечную мечту, прежде чем оказаться добровольно заключённым.       — Не смей, — первая песня заканчивает играть. Минхо зарывается рукой в копну нерасчёсанных (и сальных) волос Джисона, нежным жестом трепля его по голове. Он замолкает на пару минут — может, размышляет о чём-то своём, а может, вслушивается в строки следующего хита.       А по итогу выдаёт последнее, чего ожидал Джисон.       — От одного до десяти оцени, насколько тебе важно находиться в толпе, когда на сцену выйдет Джо Кокер.       Джисон теряется.       Ему-то правда хочется услышать слова «feelin' alright», а не жалкие помехи. Ведь это та самая песня, которая держала его на плаву последние года два.       И с затерявшимися в этой толпе друзьями тоже есть желание встретиться. Он планировал после прослушивания Джефферсона обратиться к стенду поиска пропавших, чтобы их имена объявили на сцене и они подошли к медицинским фургончикам. А оттуда уже — вновь воссоединившиеся — слушать Джо Кокера. И эти мысли кажутся логичными. Каким бы Минхо ни был очаровательным, друзья Джисона не хуже. И с ними он тоже хочет провести время.       Но со всеми ними он будет видеться почти что ежедневно в течение всего учебного года. С Хёнджином уж точно — их вновь ждёт соседство в одной комнате общежития (не то чтобы на каникулах что-то менялось: им втроём приходилось жить в однушке Чанбина всё лето). Феликс тоже не особо далеко от них: живёт в соседнем городе и навещает два раза в неделю.       Да и Джо Кокера он сможет послушать, если наконец соберётся сходить на концерт, отложив свои дела.       А вот Минхо и его гипотетическое предложение (очевидно же, что он не просто так спросил) — это другое. Они вроде и пообещали встретиться снова, но, с другой стороны, — а кто знает, как всё сложится по итогу? Ведь даже клятва на мизинчиках не является стопроцентным гарантом, как бы ни хотелось обратного.       — Ноль, — спешно выдаёт Джисон, когда понимает, что молчание затянулось.       И ни о чём не жалеет.       По Минхо видно, что он ему не особо верит.       — Ты уверен?       — Минхо, я не знаю, что ты хочешь предложить, но на любой твой вопрос я скажу «да», — Джисон заливается пунцой от своей прямолинейности не к месту. Вот это ему было знать необязательно, а то зазнается.       Минхо правда зазнаётся на глазах: давит озорную ухмылку, подмигивает (и снова — двумя глазами сразу. Не дано ему быть мастером флирта) и пододвигается существенно ближе.       Джисон не строит из себя непорочную девицу — чувствует, как время утекает сквозь пальцы, — и тянется за желанными прикосновениями. При ярком свете дня всё кажется намного более интимным и близким, потому что Джисон замечает каждую деталь, связанную с Минхо, накануне оставленную без должного внимания.       Например, его родинка на кончике носа — Джисон покрывает её быстрым поцелуем-бабочкой.       Или заметные различия в размерах между его верхней и нижней губой. Тут он уже боится проявлять инициативу, всё ещё сказываются неумение и страх своей же неопытности.       А Минхо — опытен. И желает поцелуя так же сильно.       Поэтому вновь не стесняется поцеловать его первым.       Часть Джисона кричит, что на улице, в месте, где их может увидеть каждый нуждающийся в медицинской помощи или потерявший своих друзей, целоваться — не самый лучший вариант.       А потом со спокойной душой вспоминает, что они на Вудстоке.       Где вероятность встретить гомофоба ещё меньше, чем медведя на шоссе (Чанбин — единственное исключение).       И в этот раз они, кажется, не остановятся на одном лишь поцелуе. И даже на двух.       Потому что Минхо неожиданно для Джисона перекидывает через его корпус ногу, садясь на живот младшего.       Руки Минхо спокойно разгуливают по телу Джисона — ощупывают накаченную грудь, мнут бока. Но больше не щекочут. В этот момент нет места для игривости и резвости.       И Джисоном, и Минхо руководит нечто другое.       Минхо начинает ёрзать на нём — Джисон старается не дёрнуться от страха, когда тот делает это в первый раз. А потом старается не дёргаться от подступающего возбуждения. Он не знает, что ему дозволено делать, а что нет. Поэтому терпит и не позволяет себе двигать бёдрами в такт Минхо, имитируя то, что обычно крутят по телевизору по ночам.       Слишком горячо.       Такой контакт заставляет Джисона на время прервать поцелуй, чтобы перевести сбившееся дыхание от веса Минхо на своём теле.       — Тихо, тихо, тихо, — заботливо заговаривает его на спокойствие Минхо, двумя руками обхватив пухлые щёки. Успокаивает погибающее сердце нежными поглаживаниями, дыханием губы в губы — воскрешает. — Мы не зайдём далеко, если ты не хочешь.       Проблема в том, что Джисон слишком отчаянно хочет.       Он понятия не имеет, как именно проходит гейский секс, — ну, точнее, технически-то несложно догадаться, что делать, — вопрос в том, как это чувствуется? Больно ли? А кто будет «сверху»? А как это правильно делать-то?       Они будут заниматься этим тут?       Он готов поклясться всеми своими зубами, что навязчивые образы самостоятельно пробираются в его голову.       — Чёртов извращенец, мы не будем трахаться! — с усмешкой шипит Минхо, ладонью стукая его по плечу, вынуждая вырваться из собственных фантазий. — Во-первых, это кощунство — не при Джефферсон Аирплан же, в конце концов, — Джисон медленно вспоминает, кто он и где находится. Точно, он всё ещё на Вудстоке, а не в своём личном раю — в доказательство он слышит слабые звуки музыки. — Во-вторых, э… Мы просто не сможем. Сам понимаешь, ни смазки, ни презервативов у нас явно с собой нет.       Джисон жалобно выдыхает — он уже успел настроиться.       Минхо покровительственно осматривает его с ног на головы и вскакивает на ноги, протягивая Джисону руку, чтобы тот встал.       Джисон уверен, что не сможет простоять на ногах ни секунды.       Он вообще не понимает, зачем ему нужно вставать.       — У тебя три секунды, чтобы взять меня за руку и подняться, а иначе мы просто пойдём наслаждаться музыкой, — он невыносим. — Раз…       И Джисон, конечно же, встаёт, чувствуя лёгкое головокружение и далеко не лёгкий стояк в штанах.       Минхо делает вид, будто ничего не замечает, — Джисон ему чертовски благодарен.       — В лесу… — Минхо протирает свободной ладонью — той, которая не вцеплена в руку Джисона, — влажные губы и продолжает. — Не там, где ярмарка, а чуть подальше… Сейчас точно никого нет…       Не дослушав его, Джисон уверенно и чрезмерно громко говорит «да».       Предоставляет Минхо полный карт-бланш.

***

      Джисон ударяется головой о кору дерева, проезжаясь по ней, чуть не содрав скальп. Шипит недовольно — Минхо нужно утихомирить своё желание, чтоб не прибить его раньше времени.       — Блять, Сон-и, прости, — виновато мямлит старший и, наученный опытом, подкладывает свою ладонь под его макушку, чтобы больше чужая голова точно не пострадала. Джисон смеётся с нетерпеливости, осознавая, что не одному ему с каждой секундой становится всё сложнее и сложнее сдерживать себя.       По большому счёту, Джисон не понимает, зачем они ушли в отдалённое место. Целоваться, пусть и довольно-таки развратно, разрешено на глазах и у случайных прохожих, бо́льшим, по словам Минхо, они всё равно заняться не смогут.       Но все его мысли нагло крадёт Минхо — бесстыдно заставляет Джисона запрокинуть голову к небу, терзая нежную кожу его шеи поцелуями, граничащими с укусами Дракулы. И от той самой чуткости Минхо не остаётся почти что и следа — он не сдерживает себя. Не боится прикусить кожу, не боится оставить красноватый засос на самом видном месте, не боится запустить ледяные руки (Джисон вздрагивает от их прохлады) под его футболку, впервые касаясь в таком месте кожа к коже.       И Джисону это нравится — ему нравится то, что больше в его глазах он не невинная фарфоровая игрушка, требующая особого отношения.       Но это не значит, что Минхо о нём не заботится.       Маленькие проявления заботы он оставляет в самых незаметных местах: придерживает рукой Джисона за талию, создавая дополнительную точку опоры; поглаживает по макушке, укладывая его голову на пару минут на своё плечо, чтобы Джисон переварил происходящее, потому что успел потеряться в неведомых ранее ощущениях; тихими словами подбадривает, когда Джисон пытается дать ласку в ответ, поцелуями несмело очерчивая его челюсть.       Минхо делает всё, чтобы Джисон чувствовал себя комфортно.       — Сон-и, — Минхо останавливает его, когда Джисон поцелуями доходит до его ключиц, сдерживая вырывающиеся наружу рваные выдохи. Джисон мгновенно останавливается, затуманенным взглядом любуясь почти что разбитым Минхо, — мне нужно, чтобы ты сейчас отключил свой член и включил мозг.       Легко сказать — сложно сделать.       Но Джисон концентрируется, трясёт головой из стороны в сторону и кивает Минхо, когда понимает, что готов к какому-то объёму информации.       — Я предложу кое-что, а ты не бойся отказать, если что, хорошо? Ты ничего не испортишь, если отка…       — Минхо, я клянусь, я сейчас просто взорвусь, давай скорее.       Минхо прыскает, но свою серьёзность всё равно сохраняет: по нему видно, что он обеспокоен.       Но это не их дурацкая локальная шутка — Джисон уже давно согласен на всё, что ему предложит Минхо.       — Двойной голландский штурвал? — спрашивает Минхо, обхватывая рукой подбородок Джисона, заставляя посмотреть себе в глаза. Он активно кивает головой, не сомневаясь в принятом решении.       Джисон уверен, он сейчас начнёт объяснять, уточнять или переспрашивать, чтобы уж точно убедиться, что младший к этому готов, но у самого Джисона не осталось ни капли терпения.       — Ты точ…       — Минхо, я тебя умоляю, принцип активного согласия — это, конечно, отлично и правильно, но я кончу в штаны быстрее, чем мы начнём, честное слово.       И он, не спрашивая разрешения у Минхо, опускает свои руки ему на ремень, начиная спешно расстёгивать бляшку. Пальцы путаются между собой, сам ремень то и дело норовит сбежать — ему не удаётся даже расстегнуть его из-за своего беспокойства и возбуждения.       Минхо шипит на него: успокаивает как может. Глубоко вздыхает, аккуратным движением скидывает руки со своего пояса и делает всё за него. Джисону стыдно за свою неловкость, но дурацкие мысли вылетают из головы сразу же, стоит рукам Минхо коснуться его выпирающих тазовых косточек.       Он забывает о том, что они в лесу. И о том, что Минхо уедет уже сегодня, буквально через несколько часов.       И о том, как его самого, чёрт возьми, зовут.       Удивительно — Джисону так мало нужно для того, чтобы мучительно выдохнуть, почти что простонав во всё горло. Всего лишь прикосновение ледяных ладоней к бёдрам, и он плывёт, мысленно готовясь кончить раньше времени.       — Ты такой нуждающийся, — Минхо, приспустив их штаны, отстраняется от Джисона, чтобы кинуть на него взгляд, наполненный самыми грязными мыслями на свете. Он оценивает картину перед ним, всматриваясь в каждую деталь: заостряет внимание на носках, сведённых друг к другу; глазами облизывает член; щурится, видя отметины на шее, которые сам и оставил.       Джисона ведёт.       Он не знает, как пережить это испытание. Клянётся, что под таким взглядом способность дышать утрачивается.       — Не доводи до греха.       — Мы и так грешим, разве нет? — Минхо снова накрывает его собой, опираясь одним локтём на кору дерева.       Вторая рука обхватывает член Джисона у самого основания, слегка сжимая.       Чтобы он точно не кончил, пока всё толком-то и не началось.       Джисон тоже не робеет — потому что желает принести Минхо ответное удовольствие.       Им не требуется много времени, чтобы достичь оргазма. Не требуется и особого мастерства — они делают всё небрежно и быстро, может, в какой-то степени и грубо, по-животному. У них не то чтобы есть всё время мира, чтобы чувственно ласкать друг друга до посинения.       А вот желания успеть насладиться друг другом — сполна и даже больше.       Джисон, очевидно, кончает первым. Он сквозь боль (потому что рука, оказывается, способна затечь в таком положении и через пару минут) доводит до финала и Минхо.       Минут пять им требуется, чтобы прийти в себя.       Ещё минуты две необходимо конкретно Джисону, чтобы понять, что они только что сделали.       Он неверяще оглядывает свою ладонь, покрытую засыхающей спермой Минхо.       — Чего так лупишь-то? — спрашивает Минхо, натягивая на них двоих трусы со штанами. — Небось слизать хочется.       — Это было самое мерзкое, что ты когда-либо говорил, Минхо.       Минхо прыскает, протирая свою испачканную ладонь о кору дерева, оскверняя лес ещё сильнее.       А Джисон безуспешно пытается спрятать счастливую улыбку на своём лице.

***

      Джисон и Минхо, проведя ещё пару часов в лесу (вместо живого прослушивания своих самых любимых исполнителей, да. Джисон о своём выборе точно не жалеет, но у Минхо несколько десятков раз всё равно переспросил, так, на всякий случай. Тот на каждый вопрос: «точно не хочешь вернуться?» — отвечал лаконичным: «ещё раз спросишь, и Ромео останется без поцелуев», всё равно продолжая целовать), возвращаются обратно в суматошный мир фестиваля, потому что Минхо очень хочет успеть достойно попрощаться с Хёнджином, Чанбином, Феликсом и Минджу. Они вместе провели-то часов десять, может, от силы, но он твёрдо убеждён в том, что желает увидеться с ними ещё раз.       Джисон, вцепившись в его руку, проклинает неумолимо убегающее от них время.       Друзей, учитывая масштабы фестиваля, они находят довольно быстро: расписываются в бланках о поиске пропавших, пишут в нём же место встречи (у общей палатки) и идут навстречу. Через минут пятнадцать их имена звучат со сцены во время перерыва между исполнителями.       Всё, что остаётся Джисону и Минхо, — ждать их, нежась в тёплых (в случае Минхо и его ладоней — скорее ледяных) объятиях.       И Джисон почти что засыпает — он правда был близок к этому, пока Минхо окутывал его ладонями, сомкнутыми вокруг талии. Но пока на этой планете ходит Хёнджин, спокойный сон — это что-то из разряда невозможного и неисполнимого.       Даже Минхо дёргается от его оглушающего крика (он кричит настолько громко, что заглушает даже толпу вокруг себя).       — Ещё слово, блять, и тебе реально пиздец!       У Джисона рефлексы, выработанные двумя годами дружбы с Хёнджином: он мгновенно реагирует на его подобные выпады. Потому что они у него нечастые, но каждый раз разрушительные. И для него самого, и для всех вокруг.       А что самое главное — разрушительные они для причины этих вспышек агрессии — для Со Чанбина. И, судя по тону Хёнджина, того (Джисон ни капли не сомневается, что это опять их брачные игры) действительно ждёт «пиздец».       Джисон, не оглядываясь на явно ничего не понимающего Минхо, вскакивает на ноги быстрее, чем сам осознаёт это. Закатывает рукава своего свитера и готовится разнимать влюблённую парочку. Всё неминуемо ведёт к драке. Обычно сначала кричит Хёнджин, затем — Чанбин от его меткого кулака по своей скуле, носу или солнечному сплетению.       Он панически оглядывается по сторонам, бежит навстречу знакомым голосам, распихивая людей рядом руками.       После их последней стычки Чанбину зашивали бровь и по кусочкам собирали нос, который до сих пор косил в правую сторону. Недавно совсем было, может, месяца два назад. Хван его чуть не убил в его же спальне — Джисон тогда спал и причину конфликта так и не узнал, но крик Чанбина запомнил надолго.       Чанбин ни разу Хёнджина не ударял. И никогда не сделает этого, Джисон знает.       Но самому ему достанется точно.       — И что ты мне сделаешь, а? Слащавый пидор снова меня ударит? Какой ужас…       Десяток молодых ребят, кружком собравшихся вокруг конфликтующих, чтобы посмотреть на драку, одобрительно мычат, когда Хван одним ударом под ребро выбивает у Чанбина дыхание и заставляет его согнуться пополам.       Джисон прибегает слишком поздно.       Он расталкивает зевак, чтобы пробраться к друзьям. Хёнджина пытается остановить Феликс: он встаёт между ними двумя, подставляясь под следующий удар, но в последний момент отходит, когда понимает, что его ничего не остановит. Минджу верещит, когда Чанбин получает куда-то между виском и ухом.       Джисон рвётся к ним, но его отталкивают — он случайно налетает на незнакомца. Быстро извиняется и спешит как можно скорее закончить конфликт, прежде чем Чанбин окажется в медицинском корпусе.       И видит, как Хёнджина оттаскивает, почти что поднимая над землёй, Минхо. Тот брыкается, заезжает ногой по коленке старшего, но ему всё нипочём.       Видимо, Минхо побежал следом за ним.       И, видимо, именно он был тем, кто оттолкнул Джисона прежде, чем он оказался в эпицентре.       Он бы уделил подобным знакам внимания чуть больше времени, если бы не некоторые обстоятельства.       Например, валяющийся на земле Чанбин. И Хван, который в очередной раз избил его друга.       Джисон всё понимает: это их конфликт, который не заканчивается уже какой год, возникший на почве взаимной симпатии. У всех же по-разному влюблённость проходит: кто-то дрочит друг другу в лесу, кто-то — разбивает лицо возлюбленному стабильно раз в пару месяцев. И он бы не лез в это, если бы каждый раз ему не приходилось лично заматывать бинтами раны самого дорогого человека.       Если бы ему однажды не пришлось вызывать этому человеку скорую, чтобы ему по кусочкам собрали лицо.       И он в этот раз не сдерживается. Летит к Хёнджину, замахиваясь, решая продолжить данное безумие, но не решается, когда видит его пустой взгляд и застывшие слёзы.       Хёнджин для Джисона как младший брат. И последнее, что он хочет делать, видя его таким разбитым, — это добивать.       — Почему?.. — задушено спрашивает Джисон, цепляясь пальцами за смятую футболку Хёнджина. Он замечает напряжённый и вопрошающий взгляд Минхо и в отрицании мотает головой, бессловесно говоря, что отпускать Хёнджина из цепкой хватки ещё рано.       Зевающая толпа расходится, так и не увидев полноценной драки.       Феликс прижимает к себе перепуганную Минджу.       Чанбин медленно поднимается.       — Ну, конечно, Чанбин же у нас ни в чём и никогда не может быть виноватым только потому, что в ответ он не бьёт! — разочарованно, с крупицами гнева и отвращения шепчет Хёнджин, опустив голову. — А ты хотя бы знаешь, что он…       Джисон понимает, что все они должны были только что услышать что-то настолько важное, что-то, что приоткрыло бы завесу личности Хёнджина и его взаимоотношений с Чанбином, ровно в тот момент, когда последний резво встаёт на ноги и, пихая Джисона в сторону, рукой закрывает Хёнджину рот.       — Ещё одно слово, Хван, и, я клянусь, я ударю так, что ты не узнаешь себя в зеркале. Ты знаешь, я в таком мастер.       Хёнджин покорно замолкает, замирая.       Джисону кажется, будто бы он упустил в их дружбе что-то уж слишком масштабное.       Ну, или явно зря их познакомил.

***

      Минхо уходит через полчаса. Сначала пешком до Монтиселло, оттуда автостопом до Нью-Йорка. Потом поездом до штата Мэрилэнд, прямиком в родной Балтимор. А через три дня в реабилитационный центр для наркозависимых.       Джисон льнёт к его боку, вытянув ладони над костром. Жаль, что их последние часы вместе были омрачены сложностью отношений Чанбина и Хёнджина.       И именно сейчас, сидя в предзакатном спокойствии рядом с костром и всеми близкими людьми, ему наконец удаётся потосковать. До этого он в себе всю печаль глушил как мог. Чтобы не думать о том, что совсем скоро Минхо уедет.       По ощущениям, с приближением вечера огромная часть публики с Вудстока уползла. Около выхода с фермы столпилась явно немаленькая очередь (не все же знают про проход со стороны леса). Завтра ведь понедельник, рабочий день.       И исполнителей в репертуаре осталось гораздо меньше. Все они будут выступать завтра с утра — для оставшейся публики, на бис.       Самое страшное во всём этом — Джисон ведь понятия не имеет, удастся ли ему снова встретиться с Минхо. Потому что тот последний час молчалив как никогда. И трогать его, спрашивая нечто даже такое важное, кажется бессмысленным, ведь очевидно, что он пытается смириться со скорой потерей свободы ради встречи с дочерью.       Это всё же не может быть шуткой судьбы? Не может же быть такого, что Джисон, впервые узнав, что такое быть «влюблённым взаимно», и, по ощущениям, влюблённый уж слишком сильно за жалких три дня, просто потеряет такого человека, как Минхо?       Да, они вроде бы договорились встретиться после его выписки.       Но они банально не знают друг о друге ничего. Только штаты, в которых живут.       Голова Минхо лежит на его собственной. Джисон слышит стук его сердца сквозь редкие возгласы из соседских палаток и треск костра.              Был ли во всём этом смысл?       Поехал бы он на Вудсток снова, если бы знал, что он разобьёт ему сердце?       (Конечно, Джисон бы поехал. Он и сам знает ответ на свой вопрос. Но самобичевание — его давно приевшееся второе имя).       Ночью из Бетеля выезжают и они. На этот раз прихватив с собой Минджу, которой по пути.       Эти три дня закончились слишком быстро и оставили на каждом из них не стираемый ничем след.       Хёнджин и Чанбин сопят рядом на розовом пледе Минхо. Они явно не помирились, но всё равно держатся рядом — Джисон от них устал, и он представить себе не может, что ждёт их в двухдневной поездке. Розовый плед, к слову, Минхо оставил Джисону.       Минджу и Феликс же нашли друг друга, как потерявшиеся некогда звёздочки на небе: сидят, шепчутся и сплетничают о чём-то своём прямо напротив.       Джисон уверен, что бы ни произошло, Вудсток он не забудет никогда — такое невозможно забыть. Невозможно забыть Минхо и его лукавую улыбку, его заботливое «Сон-и» и с насмешкой сказанное «Ромео», его сальные сожжённые волосы, завязанные в небрежный хвост, его… его…       Всего его. Такого, каков он есть.       Невозможно забыть и про масштаб самого мероприятия — и про то, насколько все на нём были миролюбивы (исключая зевак во время конфликта Хёнджина и Чанбина). Джисон не видел ни одной стычки за три дня (кроме, конечно же, конфликта Хёнджина и Чанбина. Они и тут отличились).       Невозможно забыть и открытость этой толпы, их громкие крики и возгласы, их твёрдую позицию — позицию почти что всего послевоенного поколения — в которой ни твой пол, ни цвет кожи, ни ориентация не определяли тебя как личность. И вправду, казалось, что только на Вудстоке возможно увидеть двух целующихся парней или девушек, не боящихся быть застуканными.       Джисону хочется остаться тут навсегда, прямо в этом моменте. Чтобы снова заснуть рядом с Минхо, снова поотрываться под живую музыку, снова пропустить это всё через себя.       И, конечно, он никогда не сможет забыть своё обещание, данное Минхо на мизинце.       Джисон пока что никому и ничего не сказал, но он твёрдо решил, что сразу после первого сентября он переведётся на заочное обучение (из общежития его выгонят — это минус. Придётся окончательно переехать к Чанбину, и только Всевышний знает, что он с ним сделает за такое) и сразу сообщит об этом родителям. Больше зарывать голову в песок не хочется. Ему почти двадцать, и он твёрдо намерен раз и навсегда избавиться от собственной нужды в постоянной родительской опеке. Джисон планирует, как только приедет, засесть за собственные начирканные тексты: отредактировать их, собрать по отрывкам нот и аккордов мелодию на гитаре и выступить на публике в подвале захудалого бара.       А ещё он точно знает, что не побоится отчислиться, если университет будет мешать его мечте. Ему больше не страшно потерять полное обеспечение родителей — Джисон пойдёт на любую, даже на самую низкооплачиваемую работу, просто чтобы иметь возможность и желание делать то, что ему нравится.       И создаётся впечатление, что Минхо во всей этой истории однозначно был толчком, мощным импульсом, заставившим Джисона своими простыми фразами посмотреть на мир под другим углом.       Джисон и это никогда не забудет.       Его размышления прерывает тычок меж рёбер.       — Держи, — Минхо передаёт ему влажный (видимо, он давно сжимал его в кулаке) и смятый клочок бумаги. Джисону требуется пара секунд, чтобы сфокусировать взгляд в приближающихся сумерках. Адрес! Это адрес! И номер стационарного телефона! — Данные реабилитационного центра, в котором я буду лежать. Я не знаю, когда мне разрешат связь с внешним миром, поэтому пиши письма — и обязательно с постоянного адреса, чтобы я знал, куда ответить, — их точно сохранят.       Джисон несколько раз кивает головой, сжимая натерпевшуюся бумажку в ладонях.       С тяжёлым вздохом Минхо поднимает свою макушку с головы Джисона. Тот мысленно отсчитывает секунды до чужого ухода и громким вскриком заставляет всех обратить на него внимание. Просыпаются и Чанбин с Хёнджином.       Минхо поднимается на ноги, забирает с земли свою небольшую сумку. Прощается со всеми: с Чанбином и Хёнджином — неловким рукопожатием; с Феликсом и Минджу — аккуратными объятиями.       С Джисоном же не прощается из принципа, даже когда тот, глупо вытянув губы, тянется за поцелуем.       — Ромео, нет, — он говорит это при всех — друзья Джисона сразу же заостряют уши, собирая на него компромат (который и компроматом-то, по сути, не является — они ничего не скрывали даже перед Чанбином, потому что тот хоть и мудак, но осуждать конкретно Джисона за счастье не стал бы). — Мы встретимся ещё раз, ты уяснил? И поговорим по-нормальному. Я обещал, Джисон, — своё обещание я сдержу. И ты не забудь.       — Не забуду, — самому себе шепчет Джисон.       Потому что Минхо после сказанных фраз разворачивается и уходит, так и не дослушав.       Может, оно и к лучшему.

***

1989 год

      Кровь бурлит и кипит — температура его тела явно больше двухсот двенадцати по фаренгейту. Волнение заставляет каждую клеточку тела почти что буквально взрываться, и это чуть ли не приводит его к судорогам.       Он стоит на сцене на стопятидесятитысячную толпу с закрытыми глазами — скажи хоть кому-то о том, что у него нет сил открыть их, они бы рассмеялись. А сил нет и вправду — убежали куда-то, стоило ему оказаться на сцене.       Ему приходится насильно спрятать в своих мыслях воспоминания двадцатилетней давности, приходится унять дрожь во всём теле и, что самое главное, открыть глаза.       Толпа грохочет.       Джисон, будучи далеко не самым самовлюблённым человеком, знает о том, что почти что каждый из них пришёл посмотреть именно на него; знает, что именно его именем был украшен каждый постер, рекламирующий празднование двадцатилетия Вудстока на знаменитой ферме Макса Ясгура.       Он до последнего отказывался выступать — потому что прошлый юбилей фестиваля ясно дал всем понять, что эра рок-н-ролла и хиппи давно растворилась в небытие, оставшись лишь приятным воспоминанием. Легендарный Вудсток больше никто и никогда не повторит.       Но Джисона заставили — почти что под дулом пистолета. И поэтому он тут.       Является самой яркой звездой фестиваля, о чём мог только мечтать двадцать лет назад. Иронично снова оказаться на этой же ферме, но по другую сторону, понимая, что всё получилось.       Этой публике (как и многим другим, раскиданным по всему земному шару) он известен не как Хан Джисон, бывший студент юридического факультета, а как J.One — легенда, воскресившая американский рок и прилежащие к нему жанры.       Удивительно. Временами и самому не верится.       Он не здоровается со зрителями — они в этом и не нуждаются. Первые ноты бэнда, начинающие ту песню, ради которой тут все, собственно говоря, и собрались, заставляют толпу озвереть и подорваться, как на пороховых бочках. Джисон самодовольно усмехается, вцепляясь двумя руками в стойку для микрофона.       И поёт.       Песню, которая стала началом.       Песню, которая в несколько сотен раз больше него самого.

«Я ненавижу себя за то, что поддаюсь слабости. Но все же, Не говори, что я сдамся сейчас. Потому что, несмотря ни на что, я буду идти дальше, минуя день, который когда-то сломал меня. «Прощай», — говорю сейчас, ведь я не хочу снова плакать. Я знаю, что я — инопланетянин, И поэтому знаю, что выживу»

      

      Don't Say — его одиннадцатая песня, выпущенная из-под крыла лейбла, который подписал контракт с Джисоном.       Его карьера далеко не сразу пошла вверх — Джисон и не надеялся на это, начиная свой путь. Во многом ему встретились неудачи, которые чуть ли не заставили опустить руки. И только благодаря сверхъестественной силе воли он сейчас находится на сцене.       Джисон помнит, как было тяжело первое время, насколько его буквально убивало происходящее: он потерял связь с родителями, которые отказались от него, так и не успев полностью сепарироваться; его исключили из университета за академические задолженности, и стало окончательно ясно, что пути назад больше нет; ему пришлось работать в предприятии быстрого питания на кухне, чтобы найти какие-никакие копейки на банальную еду.       Но Don't Say всё поменяла. Она принесла первые гонорары, сумма которых превышала его полугодовую зарплату; первые концерты на крупных (как он тогда считал) площадках и первую публику, скупающую пластинки с его музыкой.       Потому что, оказывается, молодое поколение всегда было и будет потерянным, ищущим свой путь в этом огромном мире возможностей.       Потому что молодые ребята всегда были и будут напуганными тем, что им только предстоит.       И Джисон в свои двадцать шесть, когда выпустил эту песню, от них ничем не отличался.       Он исполняет ещё несколько песен: Volcano, Happy, Wish you back. Парочку из своего нового — последнего в карьере — пока что не выпущенного альбома.       Джисон уже давно не возглавляет музыкальные топы Америки и не забирает награды на премиях. Бо́льшая часть его преданных фанатов уже успела повзрослеть, обзавестись детьми и отстроить дом с белым забором — и ему самому тоже пора уходить со сцены.              Вудсток 89 — его последнее выступление на публику.       Он давно принял это решение.       И ни о чём не жалеет.

***

      После того, как Джисон под бурные овации и освистывания прячется за шторки массивной сцены, раз и навсегда уходя за кулисы, ему требуется пара минут. Осознание, пришедшее ещё задолго до выступления, окончательно ударяет по нему, когда он раз и навсегда расстаётся со своей публичной жизнью.       Он хватается руками за влажные от пота пряди волос, слегка оттягивая их, — всё. Это действительно конец: контракт с лейблом, заботившемся о нём пятнадцать лет, будет расторгнут через месяц после выхода альбома.       Джисона не распирает тоска или грусть — отнюдь нет. Он знает, что успел сделать всё, что запланировал и о чём когда-либо мог только мечтать (и то, не признаваясь в этом самому себе). Знает и о том, что материально будет обеспечен до конца своей жизни, благодаря постоянным ротациям на радио и ещё в молодости отложенным деньгам. У него нет ни единого повода для беспокойства — и он наконец свободен.       Потому что всё-таки жизнь звезды для него оказалась тяжеловатой временами.       — Поздравляю, Джисон! — на него налетают с объятиями. Джисон настолько погружён в свои размышления и некую ностальгию по былым временам, что не сразу понимает, кто это.       Но в носу встаёт знакомый аромат: что-то между вишней и пряниками.       Джисон, опознавая девушку, спрятавшую на его плече голову, по-отечески прижимает её к себе…       Дженнифер. Ли Дженнифер.       Как же она повзрослела: Джисон не успел даже моргнуть глазом, как из пятилетки она превратилась в магистра (почти что выпускницу!) художественной академии.       Он познакомился с Миён, бывшей женой Минхо, и Дженнифер, наверное, через год, как Минхо вышел из рехаба. Когда окончательно стало ясно, что то, что между ними, не мимолётный роман под действием кислоты, нескольких банок пива и ветра юности, а нечто намного более драгоценное и хрупкое.       Миён отнеслась к нему, как к избраннику Минхо, добродушно — она ведь давно простила своего бывшего мужа и не держала на него зла. Поистине волшебная женщина, и Джисон однозначно понимает, за что её когда-то полюбил Минхо. Она совмещала в себе данную природой излишнюю эмоциональность с величественностью, взращенную в ней самостоятельно.       Дженнифер же в первую их встречу разумно рассудила, что Джисону не место рядом с её отцом — потому что только мама может быть рядом с ним. Первые полгода она категорически не могла принять новые отношения отца, но с каждым разом всё больше и больше теплела по отношению к Джисону. Потому что, по словам Миён, приятно льстившим ему, нельзя было устоять перед ним.       Минхо с ней был согласен.       Миён погибла в автокатастрофе, когда Дженнифер было двенадцать, — на встречную полосу вылетел автомобиль и врезался прямо в её машину. Водитель был пьяным — Джисон в своё время знатно постарался, чтобы тому присудили как можно больше лет.       И Дженнифер переехала к ним — они, к большому сожалению, застали её пубертат. К большому счастью — её первую влюблённость, первые двойки и неаттестации, первые — взрослые — истерики.       Потеря матери, очевидно, сильно на ней тогда сказалась. Джисон, будучи в постоянных гастролях, не видел её взросления, и, если он будет уж совсем честным, ему всё ещё приходится заглядывать в календарь, чтобы вспомнить, когда у неё день рождения.       Он не стал ей отчимом — потому что у неё был отец.       Минхо, на долю которого впервые выпало фактическое воспитание своего ребёнка в одиночку, вознёс Миён к лику святых, потому что первое время, откровенно говоря, плохо справлялся. Джен не видела в нём авторитета, не воспринимала как отца до конца, потому что не помнила годы, в которые они жили вместе. Да, с тех пор, как Минхо завязал, она приезжала к ним на ночёвки, уезжала с ними в отпуск заграницу, да и, в целом, много времени проводила с Минхо, но взаимоотношения дочери и отца были чисто номинальными.       Но он справился, добившись авторитета в её глазах своими рассудительными советами и нудными нравоучениями. Пусть и потребовался, может, год с лишним.       Джисон для Дженнифер стал наставником. Тем, кто собирал все её рассказанные поздними ночами секреты, о которых не догадывался Минхо; тем, кто, приезжая домой спустя долгие недели, в первую очередь по её просьбе выкрашивал ей волосы в самые безумные цвета.       Тем, кто показал, что семья не оканчивается на кровном родстве.       — Дорогая, ты откуда тут? — удивлённо восклицает Джисон, разглядывая её заплаканное лицо.       Всё-таки в ней гораздо больше от матери, чем от отца.       Она не должна была приезжать: на конец августа была запланирована покупка квартиры для неё в Калифорнии. Минхо должен был сопровождать Дженнифер, чтобы выбрать самый лучший вариант из предложенных.       — Сюрприз!       Из тёмного, почти что неосвещённого коридора закулисья выходит Минхо собственной персоной. Губы Джисона надуваются, а на глазах скапливаются слёзы. Он обещал себе не плакать сегодня, но становится невозможно сдержаться, когда он понимает, что они, несмотря на договорённость, прилетели в далёкий Нью-Йорк, чтобы застать его последний концерт.       Минхо — он совсем не изменился. Разве что слегка стал поспокойнее с годами, а на лице проявились морщины.       Дженнифер радостно хлопает в ладоши, когда Джисон, повторяя её жест минуту назад, с разбега врезается в объятия Минхо.       Минхо для Джисона в определённый момент стал всем. И, кажется, такой исход был известен с самого начала, когда Минхо впервые прикоснулся к его руке, гадая на любовь.       Что бы он не говорил, скорее всего, он действительно обладает даром провидения.       Первый месяц после расставания Джисон еженедельно писал письма по адресу реабилитационного центра. Раз в четыре дня — стабильно посещал стационарные будки, пытаясь дозвониться, но каждый раз спотыкался о долгие гудки.       Через два месяца Минхо впервые ответил на звонок. А через неделю до Джисона дошло четыре конверта. В каждом — ответ на все его написанные письма.       Минхо вышел из рехаба ровно через полгода. И, будучи полностью свободным, а самое главное — здоровым, он впервые встретился с Джисоном на улицах Нью-Йорка (Джисон тогда знатно потрепал себе нервы, пытаясь накопить на поезд в другой штат). Около года они виделись исключительно по праздникам: Минхо в Балтиморе держали дочь и новообретённая работа офисным клерком, Джисона в Техасе — острая нехватка денег.       Он переехал в Балтимор, прямиком к Минхо, когда накопил приличную сумму, отложенную с проведённых концертов в барах своего города.       Следующей их остановкой стал Нью-Йорк, в который нужно было переехать из-за лейбла. Благо Балтимор и Нью-Йорк рядом — Минхо продолжал регулярно видеться с дочкой.       Там они и остались.       А Минхо, в итоге снова найдя новую работу (но неизменно по образованию, потому что сложные и непонятные для Джисона цифры были его настоящим призванием), дослужился до заместителя директора транснациональной компании, отпахав ради этого почти что восемь лет.       — Ты думаешь, это всё? — заговорщически спрашивает Минхо, и Джисон не знает, чего ещё ожидать. Потому что, по сути, что ещё ему нужно для полного счастья в этот важный для него день?       А потом один за другим на свет выходят Чанбин, Хёнджин, Феликс и беременная Минджу.       Последний раз они собирались такой компанией лет восемнадцать назад точно.       Это было настолько давно, что у Джисона натурально перехватывает дыхание — он и не думал, что снова когда-нибудь встретит их в сборе. Ему кажется, будто время замирает, делая этот миг воссоединения до слезливого трогательным.       Потому что они — и есть его душа. Каждый из них.       Конечно, он общался со всеми ними (кроме Хёнджина): регулярно созванивался, встречался, путешествовал. С Чанбином они и вовсе жили в одном городе и виделись стабильно раз в неделю. Связь с ними он не потерял — но эта компания, собравшаяся однажды на музыкальном фестивале, с тех пор собралась ровно два раза: на Новый год 1971 и на новоселье Минхо и Джисона в Балтиморе.       То, что случилось потом, для него всё ещё секрет. Для всех, кроме Чанбина и Хёнджина, в общем-то.       Потому что те поссорились весной 1971. И вроде бы ничего нового, ведь так? Они всегда ссорились, всю свою молодость цапались, потому что словами через рот о своих чувствах их говорить не научили. Но нет, эта ссора оказалась фатальной. Настолько, что Хёнджин обрубил на корню общение с каждым из них и переехал вроде в Аригону. Никто точно не знал (да и со временем он стал лишь призраком прошлого), куда именно он делся.       И вот он тут. Живой. Порядком постаревший. Жизнь, судя по виду, знатно потрепала его.       С Чанбином они стоят как можно дальше друг от друга. Джисон нутром чувствует, как им неприятно (или больно?) находиться рядом снова.       Чанбин женился на своей коллеге — их брак был несчастным, Джисон знал. Было очевидно, что их ждёт такая семейная жизнь. Ещё будучи шафером на их свадьбе, Джисон не скрывал своего отношения к происходящему. Не потому что его жена была какой-то плохой, не потому что она его не любила — нет.       Потому что Чанбин никогда не смог бы полюбить её в ответ. Так и произошло.       Они всё ещё жили вместе. Их брак держал только страх Чанбина. Он нисколько не поменялся. И никогда не изменится.       Феликс сразу после Вудстока сделал Минджу предложение — безумие. Они не воспринимали свою свадьбу как нечто серьёзное. Так, простая шутка, баловство и желание творить сумасшествие, пока они были молодыми. Они не встречались, не спали и даже не жили вместе — просто дружили.       Но не развелись, даже когда повзрослели и поумнели.       Что самое смешное — все эти годы, когда каждый их знакомый поголовно ждал, когда они наконец признаются друг другу в чувствах (потому что все были уверены, что они у них есть!), они просто дружили. Невинно, по-детски, не позволяя своей шаловливости исчезнуть с годами.       И только два года назад они сыграли повторную свадьбу — настоящую. Юридически она ничего не значила, но для них, наконец-то взаимно влюблённых, было важно провести традиционный церемониал.       Оцепенение спадает с Джисона. Первое, что он делает, — недоверчиво ступает навстречу одному конкретному человеку, по которому соскучился сильнее всего.       — Ты точно настоящий? — он тянется рукой к плечу Хёнджина и дёргается, когда ладонь касается шершавой рубашки, а не проходит насквозь.       — Не задавай мне таких вопросов — я впаду в экзистенциальный кризис.       Джисон хохочет, прижимая его к себе. Его распирает, и хочется сделать столько всего одновременно: вдарить Хёнджину кулаком по лицу за то, что тот пропал без объяснений, так легко покончив с их дружбой; расспросить о том, как прошли для него эти двадцать лет; узнать, как его нашли и как уговорили прийти.              — Ч-и-и-з!       Раздаётся звук затвора камеры — Дженнифер решает запечатлеть этот момент на свой полароид (как же Джисон счастлив, что новое поколение переняло от них такое наследие), пока все отвлечены. Чанбин в своей манере недовольно бурчит на неё за то, что та сняла их без предупреждения, но на него всем всё равно.              Джисон выхватывает фотографию первым, тряся её в воздухе в ожидании, пока она проявится. И она, конечно же, проявляется: беззаботное лицо Джен на переднем плане со знаком пис; Минхо, наблюдающий за всеми зорким взглядом; Джисон, прижимающийся к Хёнджину (у которого скатывающиеся крупицы слёз по щекам); Чанбин, тоскливо рассматривающий Хвана, и счастливая чета Ли.       Этот полароид Джисон сохранит в своём сердце.       И, разумеется, в семейном фотоальбоме, в котором отдельный разворот посвящён их компании. На нём как раз осталась одна свободная ячейка.

***

«Oh, I get by with a little help from my friends

Mm, I get high with a little help from my friends

Mm, gonna try with a little help from my friends»