Одна плоть

Раньше была одна голова на двоих. Теперь были две разных и обе болели. Свою боль Андрей ощущал как тугой обруч, обхвативший голову. Михину ощущал где-то в солнечном сплетении. Чувствовал ее как ниточку, тянущуюся от Михи к его груди. Или, может, как сказал бы сам Миха, не верящий ни в какие невидимые ниточки, только казалось, что ощущал, а на самом деле просто следил за ним, подмечал сосредоточенные движения бровей. Миха сидел на стуле и читал его, Андрея, текст. Хмурился. Андрей лежал на кровати, откинувшись на подушку, пытался, выдыхая, расширить обруч и спихнуть его со своей головы, получалось на секунду, а потом он все равно обхватывал голову и давил. Боль была не острой, но неумолимо-противной, тускло серой. Андрей с детства знал, что все имеет свои цвета: и люди, и понятия, и чувства. У боли цвета обычно тусклые, только когда очень сильно болит, как сгнивший зуб, который надо вырвать, тогда внутри боли еще и разгорается чернота, маленькая черная точка, плотная, как черная дыра, про которую Андрей смотрел телепередачу. Андрею и не приходило в голову, что боль можно любить, можно стремиться самому к этому чужеродному, тусклому, с черной точкой, прячущейся внутри, пока он не познакомился с Михой. С Михой все стало сложно. Андрей боль не любил, а Миха боли боялся, а то, чего боишься, лучше держать на коротком поводке, вот Миха и держал всегда. И Андрей за тридцать почти лет привык на нее смотреть, но все равно не полюбил, не подружился с ней. Ничего хорошего в боли нет. Есть хорошие вещи, а есть плохие: боль, или вот тревога. Страх, например, бывает приятным, очень даже, особенно если сам придумаешь, и сам себя напугаешь, и гордость, и радость от этого. А тревога не бывает приятной никогда. А сейчас до чего противной была ситуация: и голова болела, и червячок тревоги ползал в ней. Пока Миха читал, червячок в Андрее прогрызал себе ход к страшному (но как раз не в хорошем смысле) образу. Образ был в темно-синих тонах, далеких, холодных, глубоководных. Вот Миха встает, брови чуть приподняты, губы поджаты, смотрит с жалостью, говорит «Какая, Андро, чепуха» и даже не объясняет, в чем чепуха, во-первых, особо не умеет, а во-вторых, все ему с ним, Андреем, ясно. И самому Михе мерзко, что ясно, но уже не так как раньше, когда от отчаяния и разочарования в Андрее Михе и жить не хотелось. Теперь Миха с этим может справиться, и оттого не отчаяние, а жалость в ясных округлившихся глазах, жалость, что так он от него далеко. Они взрослые, почти старые уже, и оба знают, что можно вместе быть и друг друга поддерживать, даже если далеко. Совсем не обязательно всему серому, синему и черному в Андрее объединяться и скручиваться в тошнотворный клубок. Не обязательно это представлять. Захотелось что-то срочно сказать и Андрей сказал: - Если тебе не нравится, ты говори сразу. Миха перевел на Андрея глаза, и Андрей ухватился за взгляд, в котором была не совсем та жалость, которую он себе навоображал. Но что-то жалостливое было. Испуг какой-то. - Ты чего, - сказал Миха тихо, – мне не может не понравиться что ты пишешь. И он зачем-то даже потрогал Андрею лоб. Рука была холодная, пиздец. - Не пизди, - сказал ему Андрей в созвучии к своей мысли. Миха пересел на кровать, слегка продавив оказавшийся хлипким матрас своим весом, посмотрел на Андрея внимательно-тревожно. - Это когда было, - ответил на невысказанное, - я тогда злился, что не понимаю, а сейчас я просто.. ну не все понимаю. - А что ты не понимаешь? - Андрюш, – Миха уже робко совсем звучал, - давай потом, давай когда тебе лучше будет. - Мне, - сказал Андрей, почувствовав вдруг, как капельки пота вступают на лбу, - хорошо. Ты скажи лучше сейчас, Миш, пожалуйста. - Вот! – рассердился вдруг Миха, - вот об этом я говорю, - хотя ничего он пока об этом не говорил, - тебе всегда хорошо, вот, башка болит у тебя и температура, наверное, а ты считаешь, что тебе хорошо. И таблетку еле уговорили. Вот и, - он осекся, перевел дух и опасливо продолжил , - вот и Билли тут у тебя вроде как хорошо, а с хуя ли. Если в нем двадцать человек живут. - Двадцать четыре, - автоматически поправил Андрей. Они оба прочитали книжку «Множественные умы Билли Миллигана» про парня, внутри которого жили 24 разных личности разной степени приятности, кое-кто из этих личностей совершал преступления и преступника среди них нужно было еще найти. Тут тебе получается и мистический триллер, и детектив, и психология. Миха прочитал первым, и считал, что сюжет пиздатый. Андрей прочитал вторым и вдохновился настолько, что Миха сейчас читал его стихи.       Я представиться могу,       Но имя вряд ли что-то значит.       Как и с кем, всю жизнь живу —       Боюсь, любого озадачит.       Предсказать непросто, кто в текущий момент       Пожелает для общения выйти на свет.       Это не чудеса — в голове голоса. Для Михи, конечно, в этом недоставало надрыва, боли этой его, Андрей понимал, но и ответ у него, пожалуй, был. - Ну вот, Мишка, смотри, - начал он, - Билли же сначала вроде как не знает о них, ну то есть отчасти знает, раз о них поет, но как бы и не знает. Так сказать, догадывается, но и как бы не хочет о них думать. А раз не думает о них, то ему и норм, они делают там… что ему надо. - Ну тогда, получается - выпалил Миха, - он как будто ты, а не как будто я. И запнулся, испугался, что лишнее сказал, что обидел, но Андрей уже от одного того, что тот с ним разговаривал, чувствовал, как страх отступает. - Ну да, - сказал он. - Больше на меня похож. Он потом, когда уже поймет, что они в нем, когда не сможет их не замечать, вот, тогда у него и заболит, и вообще он больше на тебя похож станет. У Михи глаза округлились, почти как Андрей себе и представлял, но не совсем. Он какое-то время смотрел на него, сосредоточенно думая, а потом разулыбался. - Андрюха, давай такое напишем! Давай напишем эту ну… рок-оперу про него. Как мы хотели вместе сделать. Он тогда будет сначала как ты, потом как я, и ведь это здесь… неизвестно, что лучше, непонятно как лучше существовать, ты понимаешь… - Миха, - сказал Андрей, чувствуя, как отпускает что-то внутри, уходит темное и разливается мерный золотой свет, какой бывает, когда Миха чем-то вдохновлен. - И то, и другое крайность, а лучше между… - Лучше между, Мих. Вместе. Я что-то только не очень… Он чувствовал, что вместе с тем, как отпускало наряжение и разжимался стягивающий голову обруч, навалилась какая-то невиданная усталость, и он вдруг вспотел как-то разом. Михина рука снова коснулась лба. - Мокрый, надо майку поменять тебе. В этом не было никакой необходимости, футболка и так была сухая, но суетящегося Миху сложно было остановить и Андрей, закрывая глаза, отдался его суете, покорно поднимал руки и позволял себя переодеть, но после, не открывая глаз, попросил. - Ты полежи со мной, пожалуйста, или не надо, - вдруг испугался, - заражу еще. Но Миха сразу лег, заворочался, выбирая положение. - Ага, значит, признаешь-таки, что болеешь, - проворчал. - Наверное. Но сейчас пройдёт. Не надо рядом. - Не уйду я, - по гудению в голосе Андрей понял, что он его не прогонит, да, может, он и не был особо заразен, всего-то голова заболела на жаре, ну так и отпускает уже. - Тогда отвернись, не лезь в лицо, вдруг правда инфекция какая-то. Миха послушался, отвернулся, и Андрей закинул на него руку, как делал сотни, тысячи раз, прижимая к себе спиной. Миха был теплый, тяжелый, отвоеванный им у смерти. Миха был его и одновременно гораздо больше, чем его, в голове у Михи были сложные, ускользающие от Андрея мысли, но когда Андрей обнимал его и чувствовал, как уверенно и спокойно он дышит в его руках, то пил его дыхание как дерево пьет соки земли, и сил в нем становилось столько, что все эти мысли он был готов встретить смело. Он и сейчас вдруг на миг почувствовал такую силу, что захотелось Миху подмять под себя, ощутить тепло его кожи, но никак нельзя было его заразить. Проваливаясь в сон, Андрей видел сразу все цвета силы: зеленый, золотой, пурпурный. Когда Андрей заснул, Миша высвободился осторожно и, стараясь не шуметь, вышел из комнаты и начал подниматься по маленькой деревянной лестнице. В этом доме они были в гостях и Миша знал, что хозяин его ждёт. Кроме того, мысли о болезни Андрея, которую, кажется, удалось вылечить, и о возможной рок-опере про Билли Миллигана все равно не дали бы ему заснуть, отзываясь во всем теле напряженным возбуждением, которое требовало себя с кем-то разделить. Он нашел Шуру в гостиной, где тот сидел один, очевидно, ожидая Мишу и перебирая струны укулеле, маленькой смешной гитары. - Ну как Князь? – Шура повернулся, глядя на него своим пронзительным взглядом, прятавшимся за падающими на лоб волосами. - Заснул. Мне кажется, лучше ему. - Подействовала, значит, таблетка моя. Эти слова цепанули в Мише что-то, ухватили напряжение, сидевшее в нем, и потянули на себя. - Все химия эти таблетки! - сказал он сердито. - Не в таблетках дело вообще. Он успокоился просто. Я знаю, как его успокоить. - Вот и хорошо, - согласился Шура миролюбиво, - а вообще, - он улыбнулся, - вообще это он про тебя обычно так говорит. - Ну так что… это-то понятно. Это как раз не странно. Тут другое странно на самом деле, что я тоже, - Миша смутился и почти шепотом закончил, - могу, понимаешь, да. Могу что? Могу быть ему нужным. Могу сделать его счастливым. Эту мысль Миша не решился бы никогда произнести вслух, поэтому в торжественном молчании опустился на диван возле Шуры. Тот смотрел на него с задумчивым интересом. - Гаврила, - спросил, называя его старым задушевным прозвищем, - вот скажи мне, чем любовь отличается от дружбы. Это был странный вопрос, очень общий, в Шурином стиле, и ответа на него Миша не знал. Но он сказал то, что сразу пришло в голову. - Ничем не отличается. Но Шура покачал головой. - Это я могу так думать, а вот ты вряд ли. Помнишь, мы однажды говорили об этом? Мы ехали в автобусе, ночь уже была. Ты ко мне подсел, мы выпили и ты говоришь, знаешь, мол, в чем разница между твоей дружбой со мной и твоей дружбой с Андрюхой. Меня, мол, ты настолько хорошо знаешь, что ничем я тебя уже не удивлю. А в Андрюхе, мол, столько интересного, но как же ты тогда сказал, что голова у вас одна, или нет, что головы у вас переплелись. Что головы переплелись и ты в любой момент все это интересное можешь из него вычерпать, а он из тебя. Не помнил Миша такого разговора, но легко мог представить, как едет много лет назад где-то посреди полей ночной автобус, все спят, и он на самом заднем ряду сидений Шуре что-то такое впаривает. - Ну, я неправильно тогда думал. И про тебя неправильно, и про него, понимаешь, да? Не бывает так, чтобы все про чужую голову понимать. Интересное или неинтересное. Это хрень какая-то, если кажется, что все про кого-то понимаешь, я тебя обидел тогда. - Нет, озадачил скорее. Я-то знаю, что ты меня любишь. Ты мне скажи, в чем разница, если у вас на двоих не одна голова, как ты раньше говорил. - Да не бывает такого, чтоб одна голова. Это скорее наоборот бывает, блин. Вот про Билли Миллигана это ты же мне дал почитать. Вот бывает, что в одной-то голове несколько на самом деле. Мы, кстати, наверное, рок-оперу напишем, давай ты тоже с нами будешь играть, но это потом, это мы потом еще поговорим. Миша задумался. - Тут понимаешь, тут, если рассудить, то тут скорее другое… вот как в Торе написано, ты же знаешь, что я все это читал, что я побольше тех, кто в это все верит, разбираюсь. Но это-то все вообще знают на самом деле, когда две головы, но вот люди прилепляются как-то друг к другу… и думают-то они по-разному, но становятся, как вот там написано, что двое одна плоть… да, одна плоть. Мысль эта так понравилась Мише, что он тут же всей своей одной с Андреем плотью почувствовал, что завтра тот непременно поправится. За окном темнела калифорнийская ночь, боковым зрением Миша видел, как Шура разворачивается к нему, устраиваясь поудобнее, чтобы продолжить интересный разговор. Жизнь шла неплохо.