the radiance of a shining cane.

— Оближи, — носок ботинка упирается прямо в щеку. Давление ощущается невыносимо больно. Кажется, что он вот-вот проткнет скулу. Адам не брезгает, он уже привык, поэтому без труда делает то, что о чем его просят (то, что ему приказывают делать.) Его руки в ссадинах, ладони в маленьких ожогах, но он осторожно приподнимает ногу Лоуренса, наклоняя корпус к кончику ботинка. Гордон смотрит на него свысока, уместив руки на подлокотниках кресла, медленно рассматривая Адама. Он высовывает язык и начинает облизывать кончик обуви, обильно смачивая его слюной, придерживая за подошву обеими руками. Язык скользит вверх и вниз, задевая тугие шнурки. Он делает это то медленно, то совсем спешно, постоянно мотая головой. Он цепляет кончиком языка один из верхних концов шнурка, и начинает играться с ним, смачивая, водя по нему языком в стороны, а потом вовсе он тянет один конец шнурка, чтобы в итоге обувь свободно висела на ноге Лоуренса. Стэнхейт не знает, протирал ли Лоуренс обувь прежде чем попросить его об этом, но он об этом не думает, он просто делает. Выполняет как робот, лишь бы получить одобрение или похвалу от Лоуренса. Ботинок мокрый, а движение языка и губ не останавливаются ни на секунду. Адам иногда поднимает на него взгляд, убедиться, нравится ли ему или нет. На лице Гордона царила самодовольная ухмылка. Если Лоуренсу это нравится — то Адаму тоже. Доктор медленно опускает приподнятую ногу, а Адам слепо следует за ней, будто она — единственное, что его сейчас должно волновать. Хотя, так и было. Возможно, Гордону надоело держать ногу приподнятой, поэтому он полностью ставит ее на пол, а Адам с недоумением прекращает облизывание и причмокивание, глупо опустив голову вниз, опасаясь, что сделал что-то не так. Левая нога начинает давить на ноющее плечо Стэнхейта, и последний рефлекторно стонет от боли, лишь ощутив чужую ногу, заставляющую его опуститься ещё ниже. Это сопровождалось характерным звуком – небольшим хлопком. Словно волна, ощущение давления распространяется от места прикосновения на всю поверхность плеча, словно сознание сосредотачивается на этой точке. В тот момент, когда обувь касается голой кожи, надавливая на шрам, ощущение прохлады передается на нервные окончания, будто небольшие электрические импульсы. Отчетливо ощущается каждый контур подошвы, словно он оставляет свой след на поверхности кожи. Интересно то, как тело реагирует на такой контакт: мышцы мгновенно напрягаются, будто готовясь к резкому движению – это рефлекторная защитная реакция, не поддающаяся воле. Под воздействием давления, плечо Адама словно превращается в центр мира, столь сильно, что остальное окружение плывет в серую даль, как неразличимые образы. Ощущение знакомой, давящей тяжести затмевает всё. Каждый раз, когда Лоуренс делает так, он создаёт новое звено в цепи боли, будто каждый раз он ударяет в барабан нервов Адама, и всегда попадает точно в цель, зная, куда и как бить. Словно живая пульсация, боль распространяется внутри плеча, пока нога находится прямо там, будто маленькие камни, скользящие друг по другу, создают ощущение жжения и непрекращающегося дискомфорта. Его дыхание сбивается, становясь неровным, будто каждый вдох является напоминанием о боли, которая неизменно присутствует. И Адам не может сказать, что эта боль ему не нравится, иначе Лоуренс сделает ему ещё больнее. Он уже даже не сопротивляется, ведь знает, что это лишь разожжет непристойные фантазии Гордона. Он стоял на коленях, а теперь ему придётся стоять на четвереньках. Нет, ещё ниже — давление на плечо не прекращается. Адам жмурится, и он стискивает зубы. — Лоуренс.. — Адам умоляет, а Лоуренса это умиляет. Стэнхейт падает на пол грудью вниз. Кожа сталкивается с холодным, почти что острым паркетом, и мурашки пробегают по его телу как ток. Он уже привык мёрзнуть здесь, но не лежать полуголым на омерзительно холодном полу. — Продолжай, — приказывающим тоном, и Лоуренс достаёт из пиджака пачку сигарет с зажигалкой, чтобы через мгновение никотиновая палочка пёстро зажглась у него в зубах. Адам продолжает облизывать его обувь как щенок, пока его грудь касается пола, а зад поднят вверх — так Гордону удобнее любоваться его спиной и поясницей. А Адам не любит свои отметины на теле. Лоуренс всегда относился к ним по разному: то хвалил, говоря какой Стэнхейт сильный, что пережил его собственные удары, то какой он никчёмный, раз его тело выглядит таким изуродованным. Он вглядывается в зеркало каждый раз, когда свет остаётся включённым, позволяя себе видеть каждую борозду, каждый ожог, каждый шрам, словно это страницы его истории, выцарапанные на его теле осколком битого о кафель стекла. Они словно гравюры на античных пергаментах. Он прикасается к каждому следу, словно касаясь чувств и эмоций, которые он пережил. Темные отметины на его коже напоминают о моментах слабости, о неизбежности и изменчивости жизни. Он держит их в своей памяти, не пытаясь стереть или скрыть. Эти следы — часть его сущности, и Лоуренсу слишком нравятся сравнивать старые побои с совсем свежими. Сейчас он чувствует взгляд Гордона, который внимательно следит глазами по линиям и выпуклостям, словно чтение каждого шрама пробуждает в нем удовольствие. Адам находит утешение в том, что его тело — это свидетель его привязанности к Лоуренсу. Адам думает, что было бы куда лучше, если бы вместо этой подошвы был член Гордона. Так бы доктор почувствовал хоть какие нибудь старания Стэнхейта на себе, но инициативу тот не сбавляет, а наоборот, направляется выше по правой ноге, задевая носом штанину брюк. Она мешается двигаться выше. Тут он уже приподнимает кончик одежды Лоуренса, покрывая слюной его кожаный протез. Стэнхейт не знает, делает ли он это правильно, но другой мужчина молчит, так что можно продолжать. Ему приходится приподняться с пола, чтобы суётно схватить штанину и завернуть её несколько раз. У Лоуренса было несколько протезов, и сегодня он надел один из любимых Адамом — натуральная кожа, туго натянутая вокруг нержавеющей стали. Протез надевался, крепясь к конечности с помощью ремня так, что его начало доходило почти что до колена Лоуренса, и Адам считал что это ну очень интимно. Он водил ладонями по корпусу, опускал на ступню, и снова поднимал, так страстно и желанно, будто Гордон мог это чувствовать. И движение языка не прекращались. Слюна текла вниз по подбородку, рот уже болел, язык ощущал каждую неровность и постоянно был напряжен, а Адам все продолжал двигать головой и облизывать ногу так, словно это единственное, что ему нужно было для выживания. В принципе, так и было, только его постоянной целью было доставить Лоуренсу удовольствие и получить похвалу. Хотя бы малейшую, если он её заслуживает. Нога, которую он покрывал слюной, смещается под него, и Адам намеренно трется об только что вылизанный им же ботинок, чтобы простонать Лоуренсу в колено и схватиться обеими руками за его протез от напряжения. В джинсах все просто горит, и Стэнхейт безумно жаждет прикосновений. В его груди пылал костер, сверкающий как звезда в мраке ночи. Он был заброшен на край света, лишенный всего, от чести до любви, словно забытый на самом краю рая. В его глазах отражались все его желания, а губы дрожали и молча умоляли. Лоуренс узнает этот взгляд из тысячи, когда Адаму нужна разрядка. Когда он становится более чем податливым, готовый выполнять все что угодно, лишь бы кончить. Он снова трется об обувь пару раз, чувствуя как кончик ботинка приподнимается. – Глупо, что затеял это я, а возбудился в итоге ты, – Лоуренс наклоняется к Адаму, и нога чуть скользит назад. Доктор выдыхает жгучий дым в лицо Стэнхейта, и последний как обычно жмурится. Он немного не понимает, что Гордон имеет ввиду. Может, ему что-то не понравилось? Лоуренс оставляет сигарету между зубов и сталкивает Адама со своей ноги, надавив на бедра. Стэнхейт скулит, а мужчина опускает штанину и начинает завязывать шнурок обратно. Весь ботинок мокрый и его неприятно касаться. Лоуренс недовольно хмурится. – Ты уже уходишь? Так рано? Но.. я думал, –Адам не может ясно сформулировать свои мысли. Наверное, он слишком отупел за все то время, пока находился здесь. – Я думал… я думал мы продолжим, – его голос достаточно тихий, но в помещении просто замечательная акустика, так что любой шепот не останется без внимания. Гордон молча поднимает взгляд на Адама и тянет кривую улыбку. Он подзывает его поближе к себе, и Адам с охотой придвигается к нему, игнорируя эрекцию. Лоуренс вытаскивает из зубов сигарету и тушит её об лоб Адама. Он ощущает характерное жжение, и хочет отвернуться, но массивная рука на затылке не дает ему это сделать. Его лоб становится местом, где гаснет огонь сигареты, и лишь после того, как последний дымок исчезает в воздухе, Лоуренс убирает окурок от его лица, и начинает медленно массировать затылочную часть. Адама это более чем успокаивает. Длилось это, в принципе, не так уж и много, как Стэнхейту хотелось бы, ведь уже спустя минуту, Гордон силой отталкивает Адама на паркет, сразу хватаясь за трость. Он всегда уходит молча, даже не оборачиваясь, а Адам всегда смотрит ему в след, провожая жалким, нуждающимся взглядом. Он не прикоснется к себе, не будет плакать (все слезы уже были выплаканы им ранее), не будет просить о помощи. Он снова остался один на неизвестное количество часов, или дней. Как повезет. В любом случае, он всегда будет покорно ждать Доктора, и всегда послушно будет выполнять любые просьбы, созданные его не самым здоровым воображением.