Милый друг

После кофею дамы вышли в сад, а мужчинам подали сигары, и они завели свой разговор сперва о политике и войне с Турцией, потом о скачках, потом о происшествии, всколыхнувшем весь уезд. На прошлой неделе исчез предводитель уездного дворянства Илья Максимович Куницын, подозревали чуть ли не похищение, уже было проведено расследование, и все справедливо ожидали, что бывший среди гостей помощник станового пристава Гаевский знает больше, чем остальные. — Не так много мне известно, господа, — ответил тот на вопросы и обращённые к нему взгляды. — А всё же? — спросил кто-то. Гаевский попыхтел сигарой, потомил слушателей и принялся рассказывать подробно: — Результат дали только сведения от филёров, наблюдавших за вокзалом, правда, по другому делу, но важно не это, а то, что удалось установить, что человек, во всём похожий по словесному портрету на Куницина, выехал на поезде в Петербург, а там сел на Норд-Экспресс… — А говорили — похитили предводителя! Так он что же, в Европу махнул? — удивлялись собеседники. — Что у него случилось? Неужто задолжал? — Вряд ли, — размеренно ответил Гаевский. — Нет за ним никаких финансовых нарушений. — А что говорят его домашние? Его супруга? — любопытствовали за столом дальше. — Прислуга показала, что накануне своего исчезновения он разбирал свои вещи, был весел и насвистывал. Никаких особенных распоряжений не дал. А поговорить с его супругой никак невозможно за неимением таковой. — Он не женат? В тридцать шесть лет? — Бывает! Один из сидевших за столом важных господ вдруг сказал: — Я помню, как он ходил в женихах Людмилы Львовны Агеевой. Отменно за ней ухаживал, родители с обеих сторон были согласны, но почему-то всё разладилось. — И неизвестно, почему? Все лишь пожимали плечами: — Столько лет прошло! Что-то говорили. Как будто мать мадемуазель Агеевой вмешалась… что-то такое… Так всё и заглохло. Гаевский многозначительно молчал. — Вы что-нибудь знаете? — спросили у него. — И знаю, и не знаю… — То есть? — Выяснилось, что за день до исчезновения Куницын получил телеграмму, которая его чрезвычайно обрадовала. — Известно, что было в ней? — Да, хоть саму телеграмму не нашли, но её содержание удалось узнать. Там было всего два слова. Но кто её отправил, пока не установили. Зато за прикроватным столиком в спальне Куницына нашли листок, выпавший из письма. Я как раз занимался сличением почерков из его переписки… — И что в этом письме? — очень заинтересовались слушатели, а кое-кто вскочил с кресел, чтобы получше разглядеть смятый листок, который Гаевский бережно достал из толстого конверта, в какие складывали бумажные улики. Гаевский прочитал: …а там от причала будет неширокая дорога, и вот по ней прямо вверх, милый друг, никуда не сворачивая, да там и сворачивать некуда, прямо по ней, прямо и выйдете к воротам. Нет, там нет замков и даже щеколды нет, там и калитки-то нет как таковой, давно на одной петле висит калитка, всё никто не соберется повесить как следует, да и не уверен никто, как — следует. Ворота тоже не запираются, а что их запирать, если утром снова выводить лошадей и выпускать собак, а чужие здесь не ходят, понимаете, это главное, это такое удивительное состояние — жить и знать, что чужие здесь не ходят. Потому-то там и живут. Потому-то только там и живут. Там сиреневые кусты, милый друг, слева от вас будут сиреневые кусты, прямо над тропинкой к крыльцу нависая, мокрые после грозы кусты сирени, лиловой, мохнатой, пушистой сирени, вы проходите осторожно, чтобы не окатило водой. А справа будет столик на тонких ажурных ножках, и две лавки по обе стороны, вы не смотрите, что краска на них почти вытерлась и выгорела, они ещё крепкие, и сидеть на них удобно под ветками вишни, где летом нагретые на солнце спелые ягоды можно срывать, едва протянув руку. Собак не бойтесь, милый друг, собаки не тронут, они мудрые, собаки этого дома, они всегда знают, кто зачем пришел, знают раньше хозяев, лучше хозяев знают, что чужие здесь не ходят. Собаки всегда знают такое лучше людей. Впрочем, откуда людям знать такое, откуда людям в такое верить, они так отвыкают за свои жизни верить в то, что бывает счастье, им только и остается, что надеяться да доверять собакам. Вы поднимайтесь на крыльцо, милый друг, только не стучите в дверь, не ждите, пока вам откроют, это только в романах слуга встречает гостей с оплывшей свечой. Здесь вас просто ждут — входите, выбирайте кресло, берите книгу, наливайте вина или чаю, или делайте то, что вы хотите делать, что вы хотели больше всего, когда собирались сюда, ведь чего-то же вы хотели больше всего, когда шли сюда, вот это и сделайте, потому что где ещё это делать, если не здесь. Свистните собак, пройдите по дому, загляните в любые комнаты, — там везде открыто, там кто-то ждёт именно вас, и, может быть, вы тоже ищете именно того, кто каждый день ждёт вас, растапливая печку в холле или перечитывая ваши письма, или дремля в кресле на террасе, или покусывая карандаш над картой Европы, ведь вы знаете, милый друг, что тот, стреляющий по пустым бутылкам в дальнем конце сада, больше всех в мире соскучился по вам, милый друг, вы знаете, чьи руки застилают вам постель, чьи губы произносят ваше имя, чьи голоса распеваются в вашу честь, а я, милый друг, знаю то, чего не знаете вы, — я знаю, как ждут вас в этом доме, милый друг… Все слушали сперва удивлённо, потом зачарованно и, когда Гаевский остановился, разом воскликнули: — И всё? — Да, это исписанный с двух сторон листок, он явно из середины письма. Письмо довольно давнее, судя по состоянию чернил, написано не менее трёх лет тому назад. Его бесконечно перечитывали. — Но кто же ему написал так… поэтично? Это известно? Гаевский немного поколебался, но ответил: — Почерк этого письма совпадает с почерком Виктора Львовича Агеева, родного брата Людмилы Львовны. — Неужели? Как это удалось установить? — У Куницына сохранились его записки с приглашением на музыкальный вечер, на охоту, и другие деловые, они лежали в шкатулке на бюро вместе с другими подобными от других лиц. — Надо же! — удивлялись вокруг. — А что было в телеграмме? — спросили из кресла в дальнем углу. — Какие два слова? Гаевский вздохнул. И ответил: — «Люблю. Жду».